 |
| Русское Воскресение | Александр Малиновский | 29.10.2008 |
Английский язык в нашем седьмом классе преподавал Петр Петрович Саушкин. Вообще-то он был учителем немецкого языка, который постиг, как мог, на фронте. Пригодилось. Кроме Петра Петровича учителей иностранного языка в школе не было.
Говорили, что английский выучил он после ранения, когда лежал в госпитале. Еще говорили, что служил Саушкин в разведке и имел контузию. То, что учитель контужен, видно было сразу. У Петра Петровича постоянно тряслись руки.
Часы с цепочкой он носил то в кармане пиджака, то в кармане светлой рубашки. И доставая их нетвердой рукой, всегда рисковал уронить. Все бы ничего, но он временами забывал, на каком языке говорит.
Так случилось и в этот раз. Учитель заговорил по-немецки, который половина из нас раньше учили. Но был-то урок английского.
Первым не выдержал Колька Ракитин.
— Во, дядь Петя шпрехает! — громко, нисколько не стесняясь, удивился он. — А на каком языке говорить нам?
Учитель, не закончив фразу, перешел на русский:
— Ракитин, не мешай работать остальным, если тебе не интересно.
— Не. Не интересно! — звонко согласился Ракитин. — Зачем нам немецкий? Гитлер капут!
И тут учитель, не вполне оценив характер Кольки, как мог строго сказал, мотнув не совсем послушной рукой:
— Тогда марш из класса! Чтоб я тебя через минуту не видел! Фигляр!
Лучше бы учитель не говорил последнего слова «фигляр». Да еще так презрительно.
Кольку оно задело, и очень. Он завелся. Сначала дернулся, но тут же, овладев собой, вежливо так поинтересовался:
— Какой футляр?
Раздался смех. Кажется, учитель не расслышал, что сказал Колька. Но требовательности в голосе прибавил:
— Немедленно, вон из класса!
— Ага, сей момент. Ван минитс, так сказать. Только засеку времечко!
Сказав так, Колька, поднявшись за партой, стал изображать, как Петр Петрович достает часы. Медленно, подергивая кистью, занес он правую руку так, как это зачем-то делал учитель, над головой, как бы приветствуя кого-то. Потом медленно и судорожно опустив ее к подбородку, выровнял движение горизонтально и, быстро двинув вперед, согнул кисть и тотчас два пальца упали в оттопыренный карман рубашки. Оттуда пальцы его вернулись быстро и, расправившись перед самым носом их хозяина, явили воображаемые часы.
В классе неуверенно захихикали, озираясь то на Кольку, то на учителя.
— А где футляр? — невинным голосом спросил Ракитин, озираясь.
Артистичен Колька, но уж больно беспощаден. Петр Петрович, побледнев, бросился к ученику. А тот, будто ожидая того, легко перескочил на другой ряд парт.
— Выйди, я сказал! — визгливо пронеслось уже на заднем ряду.
Кольке не хотелось выходить. Но куда деваться. Он уже прыгал по пустым партам вдоль стены к раскрытому окну около учительского стола.
— Догоню, по стене размажу! — неслось ему вслед.
Последняя фраза учителя явно была преувеличением физических его возможностей. Однако преследуемый решил избежать лобового столкновения.
— Пока! — приложив ладошку к виску, спокойно произнес Колька и выпрыгнул в палисадник, в густую кленовую поросль. Над этой порослью возвышался высокий старый клен, приютивший не весть откуда взявшихся чинных скворцов. Видно, они отдыхали на начавшемся своем перелете. Птицы дружно взлетели. Колька, с шумом приземлившись, исчез из нашего поля зрения. Он вел себя, как вольная птица.
Как ни странно, учитель английского, подойдя к столу, довольно спокойно продолжил урок. Большинство же из нас сидело опустив головы. Переживали за Петра Петровича. Но и за Кольку тоже!
В тот день случился еще один «выгон», как мы называли укоренившуюся манеру учителей выпроваживать из класса провинившихся.
* * *
Учебный наш день заканчивался географией. Ох, уж эта география!
Когда учительница географии Елизавета Кирилловна входила в класс, мне казалось, что являлась сама скука. Учительница была почти всегда в светло-коричневом строгом костюме. В белой блузке с большим отложным воротничком. Глаза и волосы у нее — темные. Лицо бледное, малоподвижное. Даже не бледное лицо, а белое, без оттенков. И все непременно строгое: прическа, голос, взгляд.
И такая фамилия: Бескровная.
Мы уже начинали догадываться, почему она такая. «Она, наверное, в чем-то несчастна, — думали мы, — ей где-то в чем-то очень важном для человека не повезло». Но мы не знали, в чем. Учительница была приезжая. Жила на квартире.
«Она отрабатывает положенный ей срок, — так понимали мы, — никак не дождется своего дня. А отработает — и исчезнет. Что ей такой здесь делать? Еще молодая, а у нас инвалиды кругом да старики.
..Мы ей в тягость, надоели, как горькая редька. И местные учителя, которые держат коров, овец. У них натруженные руки и усталые лица. Они ей со своей жизнью неинтересны. Мы для нее как папуасы".
Может, она нам казалась скучной от того еще, что было с кем ее сравнивать.
То ли дело учитель географии в восьмом классе Борис Григорьевич Курганов! Он давно — живая легенда в школе. Кто с ним сравнится!
Он как слон, добродушный и гораподобный, заслоняет всех, кто рядом. Выходит из учительской и все преображается в коридоре. Пока он как обычно идет до нужного ему класса, успевает кого-то остановить и потрепать за чуб, кому-то погрозить пальцем.
А знаменитая его привычка: брать двумя пальцами за ухо! Это называлось «за ушко да на солнышко». При этом он обязательно приговаривал что-то вроде:
— Что же ты, голубчик, ногти не постриг? Я тебе второй раз замечание делаю. Кумекаешь?
Он делал весьма строгое лицо и пыхтел при этом. Казалось, вот-вот рассердится так, что мало не покажется, пыль пойдет! Курган!
— Неадерталец ты эдакий! — грозил он пальцем. — Вот заведу в учительскую и ногтищи вместе с пальцами твоими отчикаю ножницами. Заодно и уши поубавлю.
А порой он ловил ухо провинившегося бедолаги всеми пятью пальцами, горстью, в которой могла запросто поместиться голова любого самого крутолобого нашего отличника. Не забывал он в такие моменты слегка покручивать ухо туда-сюда, для острастки.
Были у него и свои любимчики, которым он крутил ухо чаще остальных. Мог дать и легкий щелбан, совсем не обидный, наоборот как свидетельство особого своего расположения. Те, кто попадал под внимание Кургана, даже как бы гордились таким расположением учителя географии. У многих ребят в школе отцы не вернулись с войны. Не хватало мальчишкам мужского общения, потому и отзывчивы были на внимание взрослых. Теперь-то я много лет спустя понимаю это.
Ребята из восьмого класса рассказывали нам, что учитель географии не требовал никогда на уроке тишины. Громко сам кашлял, сморкался в большущий платок. Шуму больше было от него. Тишина устанавливалась как бы сама по себе, когда ей это надо было.
Когда же это случалось с задержкой, он мог искренне удивиться. Сказать что-нибудь такое:
— Что-то вы сегодня расшумелись у меня! Как индейцы у костра! А ты вот, вождь краснокожих, — он направлял свой огромный полусогнутый указательный палец на кого-нибудь из особо резвых, — угомонись, пятки обжечь можешь. Зря я тебе на прошлом уроке пятерку с плюсом поставил, под настроение попал.
Все замолкали, ждали, что учитель скажет дальше.
Нет, уроки географии в восьмом классе намного интереснее, чем у нас в седьмом.
Первым в тот день отвечать урок Елизавета Кирилловна подняла Женьку Карпушкина. Женька урок явно не выучил. Он пробовал что-то связать. Но ему это не удавалось. Все то малое, что слышал на уроке, куда-то провалилось у него, словно через крупное решето. В классе воцарилась тягучая тишина.
И тут учительница задала наводящий вопрос:
— Что влияет на развитие географической оболочки? Я вам рассказывала про Вернадского. Кто он такой? Чем занимался, особенно в войну?
Женька молчал. Потом как бы пожаловался или попробовал удивиться:
— О Вернадском? Вы давно говорили. Это. Он был. ..Он про насекомые организмы всякие.
— Насекомые организмы? — повторила Елизавета Кирилловна. — Это как в огороде бузина, а в Киеве — дядька.
Карпушкин, поежившись, замолчал.
— Верзила какой, — вполне искренне удивилась географичка, — а двух слов связать не может! Не стыдно?!
Может, Карпушкину и было стыдно, но все равно он явно не помнил, кто такой Вернадский, да и причем он здесь.
И тут поспешил на выручку друга отчаянный голубятник, хитроватый Витька Говорухин, по-уличному — Ширя:
— Елизавета Кирилловна! — он выпрямил высоко над головой свою длинную, как складная штакетина, руку.
— Тебе чего? — спросило подозрительно учительница.
Витька встал:
— Мне это, надо очень.
Раздался сдавленный смешок: «Приспичило».
— Не туда, куда думаете, дураки, — отреагировал, ни на кого не глядя, Ширя. И взглянув просительно прямо в лицо Елизавете Кирилловне, продолжил:
— Мне корову надо подоить. Мамка в поселок уехала. Катька с битоном ждет.
Снова раздался смешок.
Кто-то с задней парты поинтересовался дурашливо:
— Чью корову-то?
— Выдумываешь, чтобы выручить дружка своего — это раз, — строго произнесла учительница. Мельком взглянув на Карпушкина, которому наверняка уже подсказали ответ, как бы мимоходом, что было обиднее всего, наставила нерадивого:
— А ты, если думалка есть, думай!
И уже Говорухину:
— А во-вторых, не битон, а бидон! Ясно?
Витька, неуклюже сложившись, нехотя сел, пробубнив:
— Меня Петр Петрович отпускал, а вы. бидон. И про Вернадского в учебнике нет?
Похоже, ему действительно надо было идти в стадо на дойку. Я видел, как утром его мать тетка Дарья куда-то мимо наших ворот шла, явно торопясь.
Вспомнив про Карпушкина, учительница спросила, усмехнувшись:
— Отвечать будешь?
Тот молчал.
Во мне смутно росло несогласие с происходящим. Я смотрел на учительницу, на то, как она командует, и становилось не по себе. Словно кто толкнул меня. Тихо, не зная, для чего, будто самому себе, негромко, но внятно я безотчетно произнес:
— И чего она прицепилась? Женька — партизан еще тот! Не выдаст своих. Тем более Вернадского. Чем он занимался?!.
Я не был готов к тому, что последовало потом. В классе раздался громкий, дружный хохот.
— Ватагин, встань! Вернадский — великий ученый, а ты паясничаешь!
Все ясно, веры в мою серьезность у нее не было никакой. Ни капли! И откуда взяться этой вере, если на предыдущем уроке, рассказывая у доски об открытиях европейцами Памира, Китая и, намереваясь произнести имя великого итальянского путешественника Марко Поло, я ни с того ни с сего ляпнул: «Хрущев». И остолбенел, не понимая самого себя. С чего бы это? Зачем здесь эта фамилия? Ее на радио хватает.
Хохот в классе был посильнее сегодняшнего. Но материал я знал и получил в тот раз четверку. Сейчас под грозную команду учительницы я встал.
— Что ты себе позволяешь? Шутовство на уроке?! Все вы.
Я пожимал плечами и, наверное, выглядел еще глупее Карпушкина.
— А ты сядь! — бросила она в сторону Женьки.
— Что ты вытворяешь? — прозвучал вновь вопрос.
Ответа на него я не знал, поэтому молчал крепче Карпушкина.
— Ставлю тебе единицу! — воскликнула она. И, кажется, обрадовалась своим словам: впервые с начала урока на ее лице появилась улыбка. Но неприятная такая.
— За что? — автоматически вырвалось из меня.
Последовал не ответ, а изумленно, кажется, искренне исторгнутый ею вопрос:
— И ты не понимаешь, за что?
— Нет, — произнес я.
— Выйди из класса, тогда поймешь!
Когда я уже подходил к двери, Колька встал из-за парты:
— А ты куда? — последовал окрик учительницы.
— Я тоже уйду, — веско произнес Ракитин, — не привыкать.
Кажется, учительница растерялась. Последовала пауза. Колька уверенно пошел к выходу. Но когда поднялся Говорухин, она встрепенулась:
— Ты?
— Я тоже уйду.
— Всем сидеть! — опомнившись, скомандовала Елизавета Кирилловна. — Всем оставаться за партами.
Она, кажется, чего-то испугалась. Ее слова прогрохотали, как пустой Женькин «бидон» по школьному крыльцу. Когда мы с Колькой оказались на улице, он спокойно предложил:
— Давай бросим школу. Долбилы эти.
Я опешил:
— Мне нельзя.
— Почему?
— Если из школы уйду, то из драмкружка выгонят.
— Сдался он тебе! — удивился Колька. — Кружок!
Я промолчал.
Участие в постановках, те роли, которые мне доверяли играть, было для меня самое важное в школе. Все говорили, что у меня талант. И я начал с замиранием сердца верить в это. Я не знал, как об этом сказать. Да и надо ли говорить ему о моем самом главном. Я тайно мечтал стать настоящим артистом. Непременно! Первым из нашего села!
Колька жил на нашей улице, в самом Золотом конце, поэтому шли мы вместе довольно долго.
— Не надоело такую махину носить! — спросил я, указывая на холщевый мешочек с большой фаянсовой чернильницей-непроливашкой, болтающийся, как колотушка, на бечевке у ручки портфеля.
— Другое дело, вот, — я указал на свою: из прозрачного стекла, изящную, раза в два меньше его.
— Вовка Дементьев, бобыня этот, во вторую учится. Может, со своими меня подловить. У них подпуски на Самарке за коровьими ямами украли. Я знаю, кто спер: Ванька Тумба, а они думают, я.
— Ну и сказал бы! Достанется за других.
— Ты че! Я не доносчик! Сами разберутся.
Он вынул свою непроливашку, зажал в правой руке:
— Вот попробуй, подойди! Не хуже свинцовой бляхи. Так свистнуть можно!
Все выглядело вполне убедительно. И слова его, и жест. Я видел такие непроливашки в деле. Ими можно было отбиваться от любого недруга.
А Колька дрался всегда стойко. В нем, казалось, отсутствовало чувство страха напрочь. И часто был крепко бит, поскольку силенок в нем было не ахти сколько. И откуда им взяться в таком тощем теле. Хотя он и был почти на два года старше всех в классе, ростом не выделялся. Но в драке его не останавливала ни собственная кровь, ни количество противников. Он имел характер бойцовского петуха. Кто видел петушиные бои, тот знает, что это такое. Дрался, пока стоял на ногах. Лежачих у нас не били.
Если уж упомянуты чернильницы, надо сказать и про перья, которыми мы писали. Перья у нас тогда тоже были двух видов. Мы называли их «мышками» и «лягушками». Они были съемные, легко вставлялись в деревянные ручки с особыми металлическими наконечниками. «Мышки» были сухонькие, с твердым утолщением на кончике. Они писали без нажима, ровно, почти как шариковые ручки.
Другое дело «лягушки» — мягкие, они имели такой раздвоенный тонкий кончик, который при легком нажиме расходился, позволяя писать буквы и линии разной толщины. Получалось красиво. Мальчишки любили писать «мышками, с них реже капали чернила на бумагу и не так марали ее, а баловались мы «лягушками». Если к «лягушке» приспособить оперенье из тонкой бумаги, то при броске этот снаряд летел далеко и надежно впивался в цель.
Колька и в этом деле был не из последних.
На следующем уроке Елизавета Кирилловна подняла первым меня.
— Что вы знаете, Ватагин, о странах Восточной Африки, в частности, об Эфиопии? Поделитесь! — Ее «вы» ничего хорошего не обещало.
Я читал в учебнике про Эфиопию, но все, что теперь делает учительница, мне казалось неправильным, не таким, каким должно быть. Меня это тормозило.
Почему она сразу начала сегодня с меня? В галоп, после того, как выгнала из класса. Эта ее усмешка при слове «поделитесь»! И страна-то: Эфиопия!
— Я не буду отвечать.
Сказав так, я прямо посмотрел перед собой. Взгляды наши встретились. В ее темных раскосых глазах вспыхнул огонек, как мне показалось, какой-то радостный даже. Пока открывала журнал и искала мою фамилию, она скороговоркой произнесла, кажется, два раза или три:
— Вот и ладненько, вот и ладненько! Ставлю единицу. Вторую, Ватагин! Заметь, несмотря на то, что все говорят мне, что ты способный.
Дневник она у меня не потребовала. Очевидно, догадалась, что я не дам его. Из принципа. Хотя дома его у меня никто никогда не проверял.
По классу прошелестел шепоток. Она быстро его погасила, подняв для ответа нашу круглую отличницу Нинку Милютину.
И поплыл над головами четкий, уверенный голосок:
— Эфиопия находится в Восточной Африке, в основном на Эфиопском нагорье. Столица — город Аддис-Абеба.
«Сдалась нам эта Аддис-Абеба, — уныло думал я, — Эфиопия находится в Африке, а где теперь нахожусь я? С этими двумя моими единицами?»
Я не знал, что будет дальше, но уже понял: отвечать я и в следующий раз не буду.
После урока Колька одобрил мое решение.
..Вскоре в журнале против моей фамилии стояли уже три единицы.
Выждав, когда я оказался один, подошла Нинка Милютина.
— Володь, теть Нюра хотела зайти забрать белую рубашку и не зашла. А концерт-то послезавтра.
— Помню, — буркнул я, — ты не переживай, что тебе пятерку за Эфиопию поставили, а мне — единицу. Ты не при чем.
— Я не переживаю! С чего ты взял! Я о рубашке!
О рубашке мне совсем уж не хотелось говорить. Я стеснялся. У меня никогда не было белой рубашки, как не было их и у многих в школе. Но я был артист. Мне она периодически требовалась для сцены, и моя мама брала напрокат.
На этот раз она договорилась взять у Милютиных. У Нинки был старший брат. Можно было бы и не у них. Почему она так сделала, чтобы обязательно была замешана Нинка?
Нинка предложила:
— Пойдем вместе, возьмешь. Ее еще постирать надо, погладить.
Я совсем сконфузился от таких подробностей.
— Нет, — заторопился я, — раз мать сказала, что зайдет, то так и будет.
— Володь, я еще про географию, — начала Нинка.
— А что про географию? — уже от калитки школьного двора спросил я.
И сам же ответил на манер своего отца, ядрено так:
— Чему бывать, того не миновать!
И заспешил к Кольке, который семафорил, дожидаясь меня по ту сторону ограды.
Когда всем в классе стало ясно, что меня «заклинило», я не сдамся, отличница Милютина предложила идти всем вместе к завучу школы. Я наотрез отказался, Решили идти без меня. Но сложилось по-другому.
Перед очередным уроком географии меня пригласила к себе завуч Анна Трофимовна. Об этом мне сообщила все та же Нинка:
— Ты иди, пока там Борис Григорьевич, — глаза у нее округлились, — не заваривай новую кашу. Зачем тебе?.. Ты такой.
«Опять эта Нинка, — дрогнуло во мне. — Зачем она суется везде?..»
Отец Нинки, суровый, немногословный Петр Никифорович, был у нас председателем колхоза. Начальник, и еще какой. К нему отец иногда ходил просить лошадь, чтобы подвезти сено, дрова. Мало ли чего в хозяйстве надо. Как правило, моему отцу, вернувшемся с фронта инвалидом 2-й группы, председатель никогда не отказывал.
Но он был отец Нинки. Самолюбие мое было уязвлено этой явной зависимостью моего отца от ее. Будто была какая-то ранка на моем теле, и Нинка всегда могла в нее ткнуть своим длинным пальчиком, чтобы сделать мне больно.
Меня это тяготило.
Хотелось быть независимым и самостоятельным. А она командует.
Когда я подошел к учительской комнате, дверь была приоткрыта. Я услышал сердитый голос Бориса Григорьевича — учителя географии:
— ..а из таких, как Колька Ракитин, вообще на фронте Матросовыми становятся, а мы их глушим. Затюкать любого можно.
Дальше я не слыхал, дверь быстренько прикрыли.
Услышанное меня повергло в некоторое размышление, которое было прервано в учительской:
— Владимир, ты понимаешь, что делаешь? — спросила строго Анна Трофимовна, когда я подошел и остановился около стола с телефоном. Завуч стояла, положив руку на телефонную трубку. Это выглядело несколько неестественно.
«Если я отвечу, что не понимаю, она будет куда-нибудь звонить, — подумалось мне, и я невольно усмехнулся своей нелепой мысли, — в милицию, пожарку? Или моим отцу с матерью, которые телефонную трубку-то ни разу в руках не держали. А сейчас ушли, наверное, за овцами на калду. Собирались стричь во второй половине дня, когда я приду из школы.
Я молчал.
Завуч продолжила:
— Здесь молчишь, как гогона, а в классе ты пытаешься срывать уроки географии!
— Как? — невольно вырвалось у меня.
— Со второго урока в этой четверти увел всех ребят из класса на стадион?
— Увел? — не выдержала Елизавета Кирилловна.
— Но нам же сказали, что вы больны. Мы просидели пятнадцать минут, не дождались. Я предложил — все согласились. Пошли гонять мяч.
— У тебя каждый раз какие-то отговорки. Это носит системный характер. Ты хочешь быть всех умнее? Какой пример ты подаешь остальным? — голос у завуча начал звенеть. Она убрала руку с телефона. Села за стол.
— Анна Трофимовна, мы же. — не выдержал Борис Григорьевич.
Я встретился взглядом с Петром Петровичем, стоявшим у окна, и, показалось, что он мне одобрительно подмигнул. Так ли это было? Или просто у него обычный его нервный тик? Но мне стало легче. Я почувствовал себя увереннее.
— ..вот именно, мы договорились, — завуч укоризненно, как на школьника, посмотрела на Бориса Григорьевича. — Вернее, договоримся.
Теперь она глядела на меня в упор:
— Ты отвечаешь на уроке Елизавете Кирилловне. Не менее трех раз. Иначе будет двойка за четверть. Понял? — проговорила Анна Трофимовна. — Родителей твоих в школу не затащишь арканом. Думай, голова, сам!
— Руку поднимать я не буду. Не могу. Спросят, отвечу, — заявил я.
— Почему не будешь? — географичка подошла к окну и встала рядом с учителем английского языка. — Ну и упрямец!
Петр Петрович начал что-то ей шептать, едва не касаясь очками ее неестественно белого лба.
— Хорошо, пусть будет так! Но исправляйся, Ватагин! — согласилась с моими условиями завуч и напомнила, взглянув на нас обоих: меня и Бориса Григорьевича:
— У нас школа, а не запорожская вольница.
«Как плохо, что среди учителей всего два мужика», — думал я, выходя из учительской.
Поднимать руку в классе я действительно не мог. Я воспитывал как раз в то время таким образом свою волю. Дал себе еще в шестом классе зарок: отвечать только тогда, когда спросят. Так я, молча, еще противостоял нашим отличникам. Мне не нравилось, как они тянули руки. Нинка к ним не относилась. Она была особенная. О моей затее знала только она. Я ей сказал, чтобы труднее было нарушить этот свой зарок. Нинка была как заслон. Теперь мне показалось, что она проговорилась. Что шептал на ухо географичке Петр Петрович? Это вопрос! И почему именно Нинку послали за мной?..
* * *
Вскоре рядом с тремя единицами по географии в журнале против моей фамилии красовались три пятерки.
— Видишь, — наставительно говорила мне Нинка на репетиции в драмкружке, где она всегда была на вторых ролях и нисколько, кажется, не тужила на этот счет, — видишь? Если не своевольничать, можешь стать отличником.
А я не видел такой моей перспективы.
Ходить в школу расхотелось. Стало неимоверно скучно. То, что получил три пятерки по географии мне не казалось победой. Я бредил сценой, и эта история с единицами, а потом пятерками, казалась мне глупым спектаклем, на котором меня, заставив прилюдно, на публике снять штаны, высекли. При Нинке, которая так ничего, кажется, и не поняла. Или притворяется?
Мы перестали с Колькой ходить на уроки, Последние события в школе нас сблизили.
Там, за Мижавовыми, по ходу в школу, стояла заброшенная деревянная банька. В ней мы прятали сумки и, не дойдя до школы, брали вправо, в переулочек, а там до речки — уже самая малость. Не каждый день, а так, через раз, мы оказывались на речке. Дома думали, что мы уходим в школу, в школе мы говорили, что заняты с родителями по хозяйству. Такая причина: помощь родителям, считалась временно вполне уважительной, особенно для учителей, имеющих свое хозяйство.
Вскоре у нас появились и удочки на речке. Их мы домой не носили, прятали в зарослях шиповника. Кто туда сунется?
Рыбак из Кольки оказался никудышный. Я впервые видел, чтобы на рыбалке сидели и читали. И кто? Колька Ракитин! Он носил с собой потрепанную книжку, точнее, толстенное такое пособие по астрономии.
— Откуда она у тебя? — удивился я.
— Помнишь, жил учитель на квартире у бабки Ваньковой? Она одна. Сыновья куда-то разъехались. Когда уезжал, оставил на память. Мы с мамкой ходили к ним. У бабки на огороде себе картошку сажали. Ты знаешь, отчего бывает солнечное затмение? — сходу огорошил он вопросом.
— Нет, — произнес я.
— А затмение Луны?
Я мотнул отрицательно головой.
— Ну вот, — протянул Колька, — а еще почти как Нинка — отличник.
— Да иди ты! — отмахнулся я.
— Иди ты, — произнес Колька с ударением на «ты». — Расскажу. Учись, пока я жив.
И он начал рисовать прутиком на мокром речном песке Солнце и Землю. С этого дня я стал познавать азы астрономии. Колька был неистощим. Он знал такое множество вещей про небо и звезды, что у меня кружилась голова.
— А телескоп, знаешь, как устроен! — восклицал он.
— Нет, — отвечал я.
— Посмотри схему, тут есть.
Я откладывал в сторону удочку и принимал в руки драгоценную Колькину книжку.
— Телескоп, — говорил тем временем мой ученый приятель, — можно сделать из линз, а можно из вогнутых зеркал. Вогнутое зеркало сделать легче. И телескоп будет сильнее. Вот если бы у нас был учитель по астрономии, можно бы попробовать. Кружок бы организовали! А не эти уроки труда: табуретки мастерить.
— Да ты что? Самим сделать телескоп?
— Самим! — уверенно подтвердил Колька. — Поляк Ян Гевелий был пивоваром, а англичанин Гершель — музыкантом. А такие телескопы соорудили! Гершель потом открыл планету Уран, представляешь? И это в восемнадцатом веке! Благодаря телескопам!
У меня многое не укладывалось в голове. Он приводил имена, названия звезд, чертил схемы на мокром песке. И все легко, свободно, будто это привычное дело.
— А Кеплер! — вдруг спохватывался он. — Бедняк был совсем, а открыл законы движения планет вокруг Солнца. Их никто еще не опроверг, законы эти. Прошло почти 400 лет. Понял?
Если бы даже приятель и не признался, что хочет быть астрономом, все равно это было ясно. Но он сказал мне об этом.
И я почувствовал под его напором собственную слабость. Желая стать артистом, я никому не говорил об этом. Таился. А он вот так, безоглядно: «Буду!» — и все!
Что ни говори, на реке здорово. И главное: мы одни! Можно рассуждать, не оглядываясь! Тут нет прицельных беспощадных взглядов Елизаветы Кирилловны, нет упреков, пускай и справедливых. Тут некому тебя жилять, кроме комаров и слепней. Тут много чего нет.
Но есть огромное широкое небо.
Что бы Колька ни делал, на реке он не отвлекался от своего главного. Насаживал червяка на крючок, спохватившись, удивлялся вслух:
— Знаешь, Венера в полтора раза ближе к Солнцу, чем к Земле. Значит, там тепло! А если тепло, то есть и жизнь. Эта жизнь должна быть похожа на земную. В романах пишут, что из земноводных там развиваются разумные существа: ящеролюди. А дальше что? Из ящеролюдей могли давно уже получиться сверхумные существа, которые обогнали во всем нас. Мы не одни, понимаешь?
..В другой раз, лежа на песке и обратив лицо в небо, Колька рассуждал:
— Утром и вечером Венера всех ярче на небе. Мне кажется, что Земля и Венера раздумывают, как сблизить свои орбиты. Когда-нибудь Венера приблизится настолько, чтобы на Земле потеплело. И тогда кругом в самых зимних широтах зацветут сады.
— Как же это она приблизится? — возражал я.
— А так! — Колька смотрел на меня пристально, как географичка. — Все, что вокруг нас, кем-то создано. И продолжает совершенствоваться, улучшаться. Не враз же все получается.
Для меня сказанного было чересчур. Я подумал, что он шутит, и попробовал перевести все на доступный мне, понятный уровень:
— Чудак! Льды на полюсах растают и нас затопит.
— Не затопит. Потепление будет медленным, испарившаяся влага частью уйдет на Венеру, чтобы оросить пустыни, частью в космическое пространство. Об этом позаботятся венерианцы. Но зато представляешь: кругом на Земле зацветут сады. Не будут вымерзать! Сейчас только у Жабина и Сафронкина сады. У остальных, у кого были — вымерзли. А тогда у всех будет виноград и все такое, разное. Все, что только может расти, — будет! В Сибири столько места. Продуктов будет сколько надо! Войны будут не нужны. Представляешь? Сколько народу сохранится. У нас половина мужиков погибла, остальные — калеки. А тогда.
Я был поражен размахом Колькиной мысли и не возражал, бесполезно. На все мои сомнения он находил уверенный ответ. Это немного настораживало.
— Тогда уж не Венере, а Солнцу надо приблизиться. Или нам к нему, — попробовал я порассуждать.
— Чудак, Солнце — не планета, не твердое тело. Оно — сгусток раскаленного газоподобного вещества. Может испепелить. А на Венере разумные существа. Это совсем другое дело. Венера — планета Любви. Земле необходимы тепло и красота. Чтоб кругом цвели сады и пели птицы. Ты понимаешь, тогда какие люди будут!
— Какие? — спросил я.
— Какие-какие? — рассердился отчего-то Ракитин. И не найдя точного определения, ответил: — Не такие, как Елизавета Кирилловна.
— Коль, — шагая по песчаной дорожке к реке, решился признаться я, — непонятно мне, как это наша Вселенная не имеет границ. И галактики разбегаются одни от другой?
— Как! — восклицал приятель, — вот возьми воздушный шарик, нанеси на нем химическим карандашом точки и начни надувать!
— Где тут у нас взять воздушный шарик-то? Не продают. Только на майские праздники.
— Вовк, ну ты даешь! Мысленно возьми и надувай! Что получится?
Я не готов был ответить. Отвечал Колька:
— Точки на шарике — это галактики! Надуваешь шарик: галактики разбегаются, понял? Расстояние между точками будет становиться все больше и больше. Вот и все!
— Коль, — еще раз решился я уточнить. — Шарик когда-нибудь лопнет. Тогда что?
Ракитин смотрел на меня, как на идиота, и молчал со значением. А я, как бы оправдываясь, пытаясь показать, что я не такой уж и безнадежный, вновь спросил:
— А почему так? Кто надувает, нет — раздувает кто воздушный шарик, ну Вселенную, то есть?
— Сам пока не понял, — сознался Колька. — Так устроено все! Не я придумал. Вот для этого учительница по астрономии и нужна.
* * *
О запуске первого спутника Земли из-за пропуска занятий в школе мы узнали только вечером дома. На другой день, когда мы с Колькой шли в школу, он тормошил меня:
— Вот теперь, Володька, началось настоящее!
— Что настоящее-то? — допытывался я.
— Как что? — удивлялся моему непониманию приятель. — Теперь вовсю развернется такое. Будем осваивать космос! Нельзя остаться в стороне
После его слов и я поверил, что в школе теперь творится небывалое. В стране вон какие дела!
Когда мы вошли в школьный коридор, уборщица тетя Даша покрикивала на тех, кто, подбежав к алюминиевому бачку напиться, проливал в спешке воду на потемневший от сырости пол:
— Матусите без конца, в глазах ажник рябит.
К ней давно все привыкли, как к почерневшему бачку с водой, и не боялись.
Борис Григорьевич в своем неизменном темно-синем добротном костюме, как ледокол, легко рассекая разноцветный ребячий поток, шел по коридору. И улыбался. Шедшие навстречу ему ученики, тоже невольно улыбались. Некоторые из них не забывали при этом, приближаясь к учителю, прикрывать на всякий случай ухо ладошкой. Помнили его цепкие пальцы.
Никто не говорил о немедленном освоении космоса.
Вчера с утра объявили о запуске спутника. Вчера все и радовались. А сегодня в школе не было ничего «такого». Все шло своим ходом.
* * *
Уже и берега нашей речки украсились желто-янтарным румянцем осиновых и березовых колок. И пролетных птиц не стало, а лето далеко не уходило. Было тепло и уютно.
Я потерял интерес к удочкам. Быть на реке и не рыбачить! Такое со мной случилось впервые.
Частенько и подолгу, запрокинув голову, глядел я в небо, такое же, как и летом, с причудливыми перьями облаков, разбросанных кем-то сверху над серебристой рекой. Глядел в хрустальную синеву, неведомо как и кем созданную. Я смотрел в бесконечность, которую стал чувствовать и к которой начинал привыкать.
Октябрь баловал нас. Он как бы дарил нам то, что мы, ребятишки, недополучили летом, связанные по рукам и ногам постоянной нехваткой времени из-за необходимости помогать родителям по хозяйству.
..Покров день прошел, уже не видно грибников в лесу. Прозрачный, щемяще нежный день держит нас в плену. И сегодня мы одни на берегу. И вновь никто нам не помеха. Как не хочется думать, что надо возвращаться туда, где со всех сторон очерченное особыми искусственными правилами поведения, пространство, где как бы постоянно моросит надоедливый нудный осенний мелкий дождь, и размеренный бесстрастный звонок из раза в раз загоняет всех, в том числе и учителей в маленький, словно вырубленный в теле большого увлекательного мира, узкий колодец. Этот колодец — школьный класс, где всякая щель — пищит. В нем натыкаешься с особой холодностью, назидательностью, которые рано или поздно толкнут тебя чаще всего на спонтанное сопротивление, которому сам удивишься и сам не будешь знать ему ни меры, ни толкового объяснения. Будешь выглядеть строптивцем, а то и просто хулиганом.
* * *
Саманная избенка Ракитиных в самом конце улицы. А улица упирается в луговое раздолье. С ильменьком, наполненным, как водится, всякой живностью — и плавающей, и летающей.
Мне не было особой нужды ходить на дальний конец улицы. Наш дом посередке ее, а школа — почти рядом. Но там, где заканчивалась улица и распахивалась широкая желто-зеленая луговина, над головой было особое, звездоносное небо! Одно для всех. И для нас двоих с Колькой.
Возможно, эта луговина и ильменек уберегли нас от громкого скандала, связанного с нашими отлучками на речку. Мы чаще стали приходить после школы сюда, в этот неограниченный, неподконтрольный никому, необъятный класс, являющий собой часть таинственного, бесконечного мира, название которому: Вселенная.
В октябре здесь затишье, а летом уже от Колькиной калитка, по его словам, было слышно, как в изумрудной зелени и в бездонной сини творят свой торжественный гимн солнечному дню всякие певчие птахи: от соловья и жаворонка до овсянки. Овсянку я никогда не видел. Колька пообещал мне ее показать.
А пока вечерами он рассказывал мне о звездах, которым древние люди давно уже всем дали названия. Какое множество этих названий и созвездий! Они теснились в моей голове, не давая успокоиться. Созвездия Большой и Малой Медведицы, Волопас, Гончих Псов, Медузы, Персея, Орла, Лебедя и Лиры. Я никогда раньше не слышал о таких звездах: Ригель, Сириус, Вега, Альтаир! А Колька говорил о них, не заглядывая в книжку.
* * *
Сколько бы мы еще пропускали школьные занятия, неизвестно. Случилось непредвиденное. В очередной раз возвращаясь из отлучки на речку, мы по заведенному порядку, захватив свои сумки, пробрались к общему реденькому потоку ребят и пошли степенно по домам. И тут из магазина впереди нас вышел мой отец. Он пошел перед нами, метрах в десяти-пятнадцати.
Все бы ничего, но, обернувшись, я увидел на таком же примерно расстоянии шедшего сзади нас нашего учителя русского языка и литературы. Он двигался в том же направлении, что и мы. Учитель жил на нашей улице.
Сегодня у нас по расписанию была литература. Мы с Колькой вмиг поняли, что учитель вполне может спросить, где мы были? Почему отсутствовали на его уроке?
Я стал попридерживать шаг, стараясь приотставать, чтобы расстояние от нас до моего отца становилось больше, и тогда в случае, если идущий за спиной учитель заговорит с нами, родитель не услышит. Не узнает из разговора, что мы не были в школе.
Колька сразу понял мой маневр и жался теперь ко мне. Таким образом, сближаясь с учителем, мы сами как бы провоцировали его обращение к нам. И в то же время боялись, что разговор будет услышан, так как по непонятной причине отец мой стал идти медленнее, а наш учитель механически маршировал с одной скоростью.
У Льва Николаевича было слабое зрение, он постоянно носил очки. Брало сомнение: может, он и так бы нас не заметил? Без нашего маневра? А тут мы сами, сближаясь, напрашиваемся на вопрос. Мы на какой-то момент зависли над бездонной ямой. И вот-вот могли туда бултыхнуться со всего маху вверх тормашками.
Учитель нас заметил. С недоумением глядя на нас и на наши сумки с книжками, спросил:
— А вы, бурсаки, откуда? Вас не было в школе. Извольте объяснить.
Я растерялся. Мне показалось, что отец услыхал его вопрос. Тут же представил, как он сейчас обернется и спросит то же самое. Что говорить?
У моих родителей отношение к школьной учебе детей было, как к работе. Необходимой и первостепенной. Работы и забот дома по хозяйству всегда нескончаемо много, но если я сидел за учебниками в избе или мне надо было идти в школу либо в библиотеку — этому всегда отдавалось предпочтение. Была дана обезоруживающая самостоятельность. В школу они ни по какому поводу не ходили. Оказав мне и учителям безусловное доверие, они тем самым возложили и ответственность!
Я это всегда чувствовал. Чувствовал и тогда, когда, удрав с уроков, сидел не за партой, а с Колькой на речке. Я понимал, что переступил очень важную грань в отношении с родителями. И веду себя недостойно. Но и в школу идти не хотелось. В школе, как теперь мне казалось, кроме Бориса Григорьевича, Нинки и нескольких ребят, все стали неинтересны. На всех набросили общее большущее ярмо, хомут: одни нехотя подчиняются, другие — учителя — как хотят и могут, так и погоняют — и эта бедная колымага — школа — тарахтит, кособочит тех, кто находится в ней, трясется на кочках. Душу может вытрясти!
— Я тебя спрашиваю, Ватагин? — Лев Николаевич шел уже так близко от меня, что, обернувшись, я видел родинку на его длинной гусиной шее.
Колька не растерялся:
— Мы, Лев Николаевич, вон с его отцом работали, помогали.
— Да. — неопределенно произнес учитель литературы. И интеллигентно поправив очки, продолжил свой путь. Мне всегда казалось, что несмотря на свои имя и отчество, он был очень похож на Чехова.
Учитель прибавил шагу, видно, чтобы заговорить с моим родителем. Но отец свернул в Ваньков проулок, а мы так и шли прямо. Я шагал как бы по инерции. То, что пережил, когда, как мелкий воришка, чуть было не попался за руку, меня лишило сил. Я всегда знал, что отец меня пальцем не тронет, какая бы провинность ни была. От этого было еще тягостнее.
«Это все Колька», — путаясь, мысленно старался я оправдать себя, хоть в какой-то мере снять с себя непосильную тяжесть. Это его азарт, его заразительность — причина всему. И тут же недоумевал: «Но мне с ним интересно! Во всем! Его астрономия! Он может стать ученым. А с Нинкой интересно? — почему-то возник вопрос. — Интересно, — согласился мысленно я. — Но она девчонка! И это ее стремление к пятеркам! Круглая отличница, и что с того? Кроме уроков, ничего не знает. Слова роли, когда репетируем, декламирует, как стихи. Как швейная машинка, строчит, и только. Во всем ровная и правильная. Где только этому научилась?»
* * *
Что же делать: ходить или не ходить в школу? Если не ходить, все равно попадешься, рано или поздно.
Через два дня после встречи на улице со Львом Николаевичем, Колька сказал мне, что больше не будет учиться в школе:
— Матери становится все хуже. Говорит, если загнется, мне с двумя сестренками еще тяжелее будет. Пропадем. Она уже переговорила с кем надо. Меня берут в поселке учеником в автомастерскую.
— А астрономия? — вырвалось у меня.
— А когда дождешься, что ее будут изучать в школе? Кто сюда к нам приедет?
И проговорился о своем заветном:
— Я скорее, глядишь, сам телескоп сделаю!
— Где? — опешил я, — в слесарке? Там одни железки!
— Где железки, там все! — последовал вполне уверенный ответ. — Я же тебе рассказывал: Ян Гевелий! Варил пиво и в то же время соорудил сорокаметровый телескоп!
Что я мог сказать? Мне и верилось, и не верилось в Колькин оптимизм.
* * *
..И я решил уйти из школы. Но как сказать об этом родителям? Внутри меня сидел главный довод: сменился художественный руководитель в клубе. Драматический кружок, который он вел, перестал существовать.
«Буду учиться в каком-нибудь училище в городе, начну заниматься где-нибудь в драмкружке, при заводе или где. А там, может, как-то дальше. А в школе? Тупик», — так выстраивал я свои планы на будущее.
Но сказать такое родителям я не мог. Большинство наших ребят после школы уходили в мореходку, в летные училище. А я — в артисты? У меня долго стояло в ушах брошенное Петром Петровичем на уроке английского в адрес артистичного Кольки: «Фигляр!»
И хотя там было нечто иное, я понимал это. Но. Я не решался говорить с родителями о своем заветном. Искал другую причину для них. И не находил.
Я несколько дней готовился к разговору с родителями. В школу ходил исправно. Наконец вечером, когда все были за столом, решился, как отец говорил, все разрубить одним махом. Отец разговоров долгих не любил. Едва только возникал намек на подобное, он морщился. Ему всегда было не до каляканья, как он выражался. Ему хватало обычно нескольких слов, а порой одного скупого взмаха руки, чтобы все встало на место.
— Не хочешь учиться? — строго спросил он.
То, что он не удивился услышанному, меня задело. И молчание матери, ее глубокий вздох при моих словах — тоже были неожиданны. Мне показалось, что они уже все знали. Я ожидал услышать резкие слова, а отец медленно бесцветным голосом произнес:
— Не хочешь учиться. Живи неучем.
Сказал так и замолчал.
Я сделал попытку вывести разговор на какие-то практические решения:
— Мне надо куда-то, где. В ФЗУ можно.
— Володя, учебный год уже идет. Зима впереди. Куда сейчас? — тихо и осторожно начала мать.
— У тебя с учебой не ладится или с учителями? — жестко спросил отец, — шарабара в голове
Я не знал, что такое «шарабара». Но мне стало не по себе. Я смешался, не зная, как ответить. Я хотел учиться, но как-то иначе. Не так.
— Вон Нинка-то, она ко всем подлаживается, хотя и отец начальник, везде хорошая. А ты? Больна характер шершавый, — начала мать. — И Колька тебя баламутит. Держись за землю: трава обманет.
Лицо отца сделалось кислым.
— Вольному — воля. Пускай, мать, сам принимает окончательное решение. Пошли загонять скотину. На дворе темень.
Мать повиновалась. Они не спеша, в тягостной тишине оделись и вышли из избы.
Больше в тот вечер мы не разговаривали.
Утром я молча поел хлеба с молоком и пошел в школу.
..Теперь мы с Колькой виделись редко. Он рано уезжал вахтовым автобусом, поздно возвращался. Встретившись с ним вечером на улице, я удивился тому, как он изменился. Говорить он стал мало. Если спросишь, отвечал. И то как бы нехотя. А не спросишь: шел молча. И начал курить.
— Коль, — не удержавшись, спросил я его, — интересно в мастерских?
— Ага, — сказал он и замолчал.
— Ну, а чем ты сейчас занимаешься? — донимал я. Он ответил сухо:
— Аккумуляторы заряжаю и еще разной дребеденью.
Мне расхотелось больше спрашивать его. У меня на кончике языка висел вопрос про телескоп. Но я промолчал, увидев скучные глаза Кольки.
Мне показалось: он знает, что меня больше всего интересует. И боится этого вопроса.
* * *
За неделю до Нового года внезапно для всех умер наш учитель английского языка Петр Петрович Саушкин. Выходил из школы и около крыльца упал: остановилось сердце. Для нас это было какой-то нелепицей. Всю войну прошел, а тут.
Приехали из города военные: солдаты и два офицера. Один — полковник. Оказывается, учитель был военным разведчиком, и о нем писали даже в книге. А мы привыкли, что он не совсем нормальный: то трясется весь, то не в тот класс зайдет, куда надо. Мы не думали, что разведчики могут быть такими. Два боевых ордена и несколько медалей теперь лежали на красных подушечках около гроба. Сейчас они видны были всем.
Еще накануне дни были бесприютно печальными. Когда я шел в школу, студеный ветер перехватывал дыхание. А на похоронах свершилось чудо: ясное солнце в декабре и пушистый снег, падающий на обнаженные головы. Белый снег. Белые снеги, как простуженным голосом сказал учитель литературы Лев Николаевич. Белые снеги все преобразили. Произошло светлое волшебство, которое нельзя было не замечать, но которому в скорбный день не хватало сил радоваться.
Я стоял у гроба, когда подошел Колька. Встав рядом, он взволнованно прошептал:
— Выходит, когда он ушел добровольцем на фронт, ему было всего на два года больше, чем мне!
..Прогремели залпы салюта. Я обернулся, отыскивая взглядом отошедшего Кольку. И увидел Бориса Григорьевича. По щекам у него текли слезы. Он не скрывал их. Как маленький, сильно оттопырив нижнюю розовую припухшую губу, возвышаясь над всеми, недоумевал вслух:
— Петюша, ну, Петюша. Рано ты демобилизовался-то! Поторопился чего-то. — Он замолчал, казалось, собираясь сказать что-то самое главное, а произнес, скривив в бессилии губы, самое обычное: — Солнышко вон светит как!..
* * *
В конце февраля наш класс взбудоражила весть. В поселке обокрали магазин. Взяли так, кое-что по мелочи. Но — кража!
Кольку забрали на глазах его бывших одноклассников два долговязых милиционера, прямо на остановке автобуса, около школы. Взяли его одного. Говорили, что в кармане спецовки у него на работе обнаружили часть украденных в магазине дорогих конфет.
Колька отрицал свою причастность к краже. И никого не назвал из злоумышленников. Мы-то в классе знали, что, если бы они и были известны ему, он вряд ли кого бы назвал. Таков характер!
..Канитель затеялась долгая. Николая Ракитина увезли в город. Был суд.
Наконец он вернулся. Говорили, что, учитывая его возраст и то, что, кроме матери, он единственный в семье кормилец, ему дали условный срок. Я не решался напрямую спросить его об этом. Все откладывал. Отпустили, и хорошо.
Теперь Колька изменился еще сильнее. У него и походка стала другой. Шагал он теперь не спеша, резвость пропала. И взгляд! Холодный и чужой.
Нас, одноклассников, сторонился. А я при встрече терялся. Я шел прямым ходом, казалось, к своей цели: учился, драматический кружок снова стал работать. У меня все складывалось, а у Кольки нет. Я чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним.
Кольку стало не видно и не слышно.
Гром грянул неожиданно, в мае.
Едва растеплилось, на Рабочей улице во дворе Макеевых начали собираться на танцы. У самой калитки Макеевых в углу палисадника вовсю цвела сирень. А над низким редким заборчиком со стороны ворчливой тетки Макарчихи, возвышалась высокая, статная черемуха.
В тот вечер подул ветерок, и черемуховые лепестки запуржили в воздухе. Пока веселый народ собирался, майская вьюга прекратилась, и вполне приличных размером танцевальный круг покрылся черемуховой порошей.
К Макеевым мы приходили из любопытства. Не танцевали, а так, крутились возле. И Колька иногда появлялся. Была тому причина. Я видел, как он каждый раз выискивал глазами Таньку Кузьмичеву. Если она была, он не уходил. Толкался рядом с ней.
Густой запах черемухи и сирени будоражил, а радостный молодой голос из проигрывателя добавлял еще ландышевого восторга:
— Ландыши, ландыши,
Светлого мая привет.
Кружилась голова. Около десятиклассницы Таньки всегда вращались, как вокруг звезды, свои планеты и спутники. Среди них были и одноклассники, и взрослые уже парни. Всех она освещала своим молодым светом. Она была самой яркой на здешнем небосводе. Как Вега — звезда Северного полушария.
Но вот с Колькой у них что-то не ладилось. Когда он, прорвавшись к ней, приглашал ее на танец, она не отказывала. Но лицо ее менялось. Танька становилась скованной. Не смеялась. А Колька выглядел странно, каким-то казался ручным.
..У ворот Макеевского двора в тот раз попался Кольке Валька Востриков, и Ракитин отобрал у него пугач — примитивную штуку со сплющенной с одного конца медной трубкой и ударником из гвоздя с резинкой. В такую трубку обычно набивали серу от спичек. Никаких пуль, гвоздей, чугунок туда не закладывали. При ударе гвоздя с тупым концом под воздействием тугой резинки возникал приличный хлопок.
Колька, так, от нечего делать, крутил этот пугач в руках. Балуясь, Танька выскочила за край шевелящегося, как муравейник, веселого круга танцующих. И, погнавшись за кем-то, наткнулась на Кольку. В руках у него была эта глупая самоделка. Пугач выстрелил.
Зажав ладонями лицо, Танька закричала. Круг танцующих замер. Таньку подвели к воротам, с лампочкой на макушке столба и проигрывателем внизу. Лицо ее было опалено пламенем. Лоб потемнел от копоти, а округлые щеки стали конопатыми от темных, вылетевших с огнем крошек. Таньку увели сначала в Макееву избу, потом домой.
После некоторого затишья танцы возобновились. Колька со двора исчез.
* * *
У Ракитиных над калиткой, на осевших в разные стороны столбах, лежала потемневшая от времени и ненастья прогнувшаяся, толщиной всего-то в руку, твердая, как кость, перекладина.
Накинув на нее брючный ремень, Колька в тот же вечер повесился. Трудно сказать, чего больше не захотел бесстрашный мой друг: снова вернуться в тюрьму или увидеть изуродованное лицо Таньки.
Утром Кольку обнаружил, собирая коров в стадо, пастух Васька Супонь.
Вместе с теткой Анной, матерью Колки, под птичью щебетню, напирающую с просыпающегося Ильменька, они его и вытащили из петли.
«Чуть-чуть одной ногой Коляй-то чиркал по земле. Мог и не свершиться этот факт. Вот свершился. А могла и жердинка-то, глоба эта. того, не выдержать, тогда б. Во второй раз не каждый решится», — повторял Василий почти слово в слово, когда к нему подходили на похоронах мужики. И каждый раз одинаково горестно махал уцелевшей на фронте левой рукой.
* * *
Танька вышла из больницы такая же розовощекая, как и раньше. Без единого пятнышка на лице. Глаза ее, кажется, смотрели еще лучистей и зорче.
* * *
Прошло больше двух месяцев. Уже Колькина душа вознеслась, куда ей положено, а тетка Анна начала по утрам выходить на облитый лунным светом свой пустынный, заросший муравой и по краям у изгороди беленой двор и тихо разговаривать. На нее, как говорили наши, находило. Прислонившись к воротному столбу, словно потеряв разум, совсем почерневшая, она уговаривала горячего своего сына:
— Коленька, зря ты не приходишь. Где ты сейчас? Объявись. Был бы жив отец-то, конечно, он бы не одобрил. Я калитку не закрываю. И избяную дверь тоже, даже ноченькой. Приходи.
Пастух еще издали теперь старался определить: вышла тетка Анна во двор сегодня или нет. Если вышла, он торопился, свернув вбок, прогнать стадо Бондаревым переулком.
А тетка Анна не видела никого в такие минуты. Едва шевеля иссохшими губами, шептала:
— Только торкнись. Я сразу встану. Девчата уж больно скучают по тебе. Ни разу ни одну не обидел. Конфеты еще эти, большие. носил. Зачем? Уж лучше бы построже с сестренками-то. Теперь бы им легче было. А то плачут кажный день. Зовут. А ты что же? Никогда раньше таким не был. Молчишь.
Повернув от калитки вглубь двора ставшее совсем старушечьим лицо, спохватывалась:
— Дорожки я подмела. Не упади только, смотри, в сенях-то. Там порог провалился. Подсобить некому. Ну, ты сам поправишь. Ты умеешь. И это. не бойся перекладины-то, у калитки которая. Забудь о ней. Я оторвала ее. И на гать отнесла. Зачем она у нас была? Не нужная никому.
И начинала ходить кругами по двору, задевая подолом запылённые головки разросшейся белены, то молча, то бормоча свое.
— Вот ведь, — сокрушалась она не в первый уже раз, — это я не доглядела, я все.
Серого цвета, видавшая виды, ночная сорочка на ней, преображенная лунным светом, мерцала жутковато. А туземный бубен луны, замерев, казалось, вот-вот обрушит на землю сверху вниз, вовлеченный в древний танец звезд, лавину оглушающих непривычных звуков.
Двор Ракитиных пугал теперь. В глубине его потемневшая, как и хозяйка, саманная избенка, ощерившись, глядела облитыми луной подслеповатыми тремя своими оконцами перед собой так смиренно и юродиво, что становилось невмочь.
А утренняя звезда Венера, на которую так любил глядеть Колька, сверкала своим великолепием. Словно через вуаль, как и подобает прекрасной даме, спокойно взирала сверху вниз. Как и раньше. И двигалась, не меняя своего пути.
* * *
В десятом классе во второй четверти у нас появилась учительница по астрономии. Пухленькая и розовощекая блондинка Ольга Васильевна приехала из города. Мы гадали: надолго ли она у нас задержится? Но ее бодрый вид, непринужденная улыбка отвлекали от этой мысли. Она была всего лет на пять-шесть старше нас и не старалась выглядеть солидной и строгой. Забавно прикрывая ладошками лицо, смеялась первой, когда кто-нибудь говорил нелепость. И все следом смеялись.
Учительница с первого же урока завладела классом. Ее нельзя было не слушать.
— Удивительно, какие разные все звезды! — произнесла она, тряхнув золотистой прической. И мы молча разделяли это ее удивление.
— Они, как и люди: рождаются, живут, стареют и умирают.
Все в классе, затаив дыхание, слушали.
— У каждой своя судьба, — продолжала Ольга Васильевна, — и эта судьба каждый раз особая! Какого бы скопления звезд, великого их множества не было.
Она говорила, а я думал о Кольке. Колька — всего лишь маленькая частичка той галактики, которую зовут человечеством. Всего лишь точка. Но ведь и наша необъятная Вселенная началась миллиарды лет тоже из одной точки, у которой не было ни пространства, ни времени. А теперь у нее нет ни конца, ни края.
«Не дается ли при рождении шанс каждому из нас стать началом такой вселенной?» — эти слова Ольги Васильевны прозвучали пронзительно. Она будто знала, что я думал о Кольке, обо всех нас.
«Колька был таким, — думал я, — из которого могло получиться что-то огромное, и мы все бы удивились. Не только наша школа и село. Страна!»
Я не заметил, как начал хлюпать носом. Сидящая впереди Нинка удивленно обернулась:
— Ты что? Простудился?
Я поспешно закивал утвердительно головой.
— Тогда иди домой. А то всех перезаразишь, и у самого осложнения могут случиться, — она говорила так и смотрела на меня глазами моей мамы.
Когда она так глядела, я терялся.
* * *
Теперь, если Ольга Васильевна спрашивала, возникал лес рук.
Мы всем классом влюбились в нее.
Вскоре, забыв о своей установке, и я поднял руку. Краем глаза я видел, как Нинка улыбнулась при виде явного краха моей силы воли. А мне было уже все равно, что она обо мне думает.
Учительница спросила меня. Я знал материал, но, отвечая, разволновался.
«Кольку бы сюда, — подумалось мне. — Он бы так ответил, все бы рты разинули..»
Раскрыв широко завораживающие светло-синие глаза, учительница слушала мой ответ. Класс удивленно молчал.
— Достаточно, Ватагин, — остановила меня Ольга Васильевна, — урок ты знаешь. Знаешь даже больше того, что дано в учебнике. Поразительно! Но следи, пожалуйста, за речью. Нельзя скакать с одного на другое. Нужна последовательность.
Ее золотистые брови шевельнулись, она произнесла почти шепотом:
— И такое волнение?! Ставлю четверку. Но уверена: в следующий раз будет пятерка!
Следующего раза не получилось.
Золотистая Венера, как мы успели ее назвать, неожиданно заболела и уехала. Говорили, что на время. Оказалось, навсегда. Мы ожидали, что таким же маневром воспользуется и Елизавета Кирилловна: заболеет, уедет лечиться и не вернется. Но случилось другое. Она стала нашим классным руководителем. Оказывается, она долго хлопотала, и получалось: сестренок Кольки Ракитина, Надю и Любу, отданных в детский дом после смерти тетки Анны, она забрала жить к себе. Все перебрались в учительский дом, который около школы. В нем им дали аж две комнаты.
Ошибались мы, думая, что географичка — временный в нашей школе человек.
* * *
На выпускном вечере Нина призналась мне, что я лучше всех. И очень дорог ей.
Что мне было делать с этим? Я не готов был к такому. Я продолжал бредить театром и собирался, чего бы это мне ни стоило добиться своего. Честно сказал ей об этом.
..Она окончила институт, стала учителем математики. Вышла замуж. Замужество оказалось неудачным. Развелась. Во втором браке у нее родилась дочь. Живет с семьей где-то на Урале. Прошло так много лет.
Татьяна Кузьмичева работает в поселке бухгалтером. Нарожала пятерых ребятишек. Столько же теперь у нее и внуков. Татьяна — крупная теперь, видная. Русская красавица. Несмотря на возраст, веселости в ней, кажется, не убавилось.
Колька не стал астрономом, а я — артистом.
После армии мне удалось поступить в школу-студию при областном драматическом театре. Начал играть на сцене.
В январские метельные дни, добираясь пешком в село домой, я сбился с дороги и чуть не замерз. Мне повезло, случайно обнаружили. Сильно простудился. Провалялся в постели. Более-менее обошлось, но ноги. отморозил пальцы. На правой ноге отняли ступню целиком.
Вначале хорохорился, сцену не бросал. Все ждал своей главной роли. А тут однажды словно очнулся: понял, где я должен быть. Окончил педагогический институт и давно уже преподаю в своей школе астрономию.
Моя семья — это мои ученики в классе. Уже более двадцати пяти лет. Такой получилась моя орбита.
* * *
После того как наши космические станции побывали на Венере, многое прояснилось. На планете Венера, которая нам казалась раньше обителью Любви и Красоты, оказалась испепеляющая жара. Атмосфера ее пропитана кислотами и серой. Жизни на Венере совсем нет: об этом теперь знает любой ученик старших классов. И потепление, о котором говорил Колька, для нашей Земли может оказаться гибельным.
Сказка закончилась.
Но я не тороплюсь думать, что Колька ошибался по поводу планеты Любви и Красоты.
Должна быть такая планета!
По поводу Венеры целыми столетиями ученые заблуждались, не один Колька. Не только Кольке Ракитину, всему человечеству, живущему на голубой планете Земля, не хватало всегда Любви и Красоты.
Почему это так?
г. Самара.
Январь 2008 г .
