Солженицын как национальный мыслитель

Прошло 40 дней со дня кончины выдающегося писателя

И поклонники и противники Солженицына сходятся на том, что он писатель символический. Прежде всего символична сама жизнь Солженицына. Быть может, его жизнь и есть его главное произведение. Она захватывает собой почти весь русский ХХ век, начиная с боевого 1918 года, через комсомол 1930-х, через Великую Отечественную войну, лагерь, поселение, раковую болезнь, всемирную славу, Нобелевскую премию, высылку, 18 лет на чужбине, триумфальное возвращение в 1994 году и потом — новую борьбу за Россию, какой он ее понимал и хотел увидеть. Такие судьбы случайно не складываются. Человек этот, несомненно, находился под особым смотрением Божьим.

В той же мере символично его творчество. Здесь опять-таки захвачено все ХХ столетие: «Август четырнадцатого» — первая мировая война; «Красное колесо» — революция; «Архипелаг ГУЛАГ» — 1920 — 1940-е годы; «В круге первом», «Раковый корпус» — 1940 — 1950-е; «Бодался теленок с дубом» — 1960 — 1970-е. Сюда же относятся перлы его публицистики: «Образованщина», «Наши плюралисты» — вплоть до его нобелевской и гарвардской речи, после которой Солженицына на Западе назвали «русским Хомейни».

В своей брошюре «Как нам обустроить Россию» и в сравнительно недавней книге «Россия в обвале» он очертил — согласно своему пониманию — современное состояние нашей страны, отказавшись одновременно от высокой ельцинской награды, что тоже кое-чего стоит. Наконец, в своем последнем большом сочинении «Двести лет вместе» он подробно анализирует русско-еврейский вопрос — один из самых сложных вопросов российской цивилизации.

Любая цивилизация состоит из духовно-языкового ядра (в нашем случае это православная вера и славяно-русский язык), окруженного рядом защитных оболочек — собственно культурой (мировоззрение — нравственность — искусство), национальной государственностью, наконец, областью технологии в широком смысле слова. Сила А. И. Солженицына как мыслителя в том, что он мыслит в пространстве православно-русского ядра нашей цивилизации и культуры. Однако как только он касается ее внешних обводов, он, на мой взгляд, нередко ошибается, и эти ошибки дорого стоят подчас и самому ядру.

Если начать хронологически — с первых десятилетий ХХ века, — то это прежде всего «Красное колесо». К сожалению, эта вещь действительно не прочитана современной Россией — да и что у нас сейчас вообще читают, кроме детективов? Но это вопрос уже не к Солженицыну, а к хозяевам нынешнего информационного поля. Что касается самого солженицынского «опыта художественного исследования», то здесь русская революция как бы двоится: с одной стороны — народная стихия, с другой — плод легкомыслия думцев, слабоволия Николая II, коварства Парвуса с Лениным и т. д. Между тем мы ничего не поймем в русской революции (не столько в февральской — либерально-масонской, сколько именно в октябрьской — большевистской), если не сможем осмыслить ее как превращенную форму русской идеи, питающейся энергетикой правды и соборности, переодетых в категории марксистского экономического материализма. Вина, а лучше сказать, беда петербургской монархии в том, что она не сумела защитить православный народ от власти демонизирующегося капитала. Описывая «красное колесо», Александр Исаевич, к сожалению, не разглядел тогда за ним «колесо желтое» — эмблематический цвет мировой банкократии, когда золотой бог (деньги) становится на место свергнутых тронов и алтарей…

Особого разговора заслуживает роман «В круге первом». Возможно, это лучшее произведение Солженицына именно как роман, как художественное литературное произведение. Написан он по всем канонам русской классической романистики, напоминая одновременно и Достоевского, и Льва Толстого. От «Войны и мира» роман Солженицына наследует вселенский социально-исторический масштаб и пафос (национальный эпос), заглядывая вместе с тем в такие подвалы человеческого существа, куда до автора «Бесов» забирался, пожалуй, только маркиз де Сад (чего стоит один «сеанс психоанализа» Сталина). Тут и быт, и любовь, и суд над князем Игорем, и разлука, и смерть, и, конечно, бесконечные споры «русских мальчиков», сидящих уже не в трактире на Сенной, а на нарах бериевской (абакумовской) «шарашки», за кусок хлеба с маслом высасывающей их мозги. Что сказали бы возвышенно-либеральные чеховские интеллигенты, доведись им увидеть, какой явилась русская жизнь не через двести, а всего лишь через пятьдесят лет после их прекрасных мечтаний («в Москву, в Москву!»). Разумеется, чеховские герои тоже кое-что понимали («все мы у Бога приживалы»), однако, как я подозреваю, подобное «кино» им даже не снилось…

Россия (и потенциально весь мир) как ГУЛАГ — вот главная мысль романа Солженицына. Сразу скажу, что в этом одновременно его сила и его слабость. Сила — потому что Солженицын, как «русский Данте», подводит читателя к тем вратам, на которых написано «оставь надежду навсегда» («раздеться!», «не оглядываться!», «не спать!») и откуда обычное земное существование кажется блаженной сказкой. Слабость — потому что автор, кроме ГУЛАГа (ада), как будто ничего не видит, ад застилает ему горизонт сверху донизу, хотя в тексте романа присутствует даже своего рода признательность тюрьме за сохранение («подмораживание», как сказал бы К. Н. Леонтьев) некоторых сторон национального духа. Я не собираюсь, разумеется, спорить с покойным Александром Исаевичем (бывшим зеком экибастузского Особлага) о роли тюремного заключения в личной и национальной жизни, тем более что он в отличие от Варлама Шаламова не отождествляет — во всяком случае теоретически — тюрьму с духовной смертью. И все же факт налицо: Россия-СССР предстает «В круге первом» как один большой лагерь (зона), откуда нет выхода, кроме небытия. На этой страшной идее, по сути, строится вся художественно-мировоззренческая логика романа, начиная с первой страницы — звонка знатного советского дипломата Иннокентия в американское посольство с целью «заложить» сталинских шпионов в Нью-Йорке и кончая «разрешением» лагерного дворника Спиридона бросить атомную бомбу на такую Москву…

В общем, бомбить или не бомбить — вот в чем вопрос. Проблема эта варьируется неоднократно — от сугубо философских аргументов, как в спорах Сологдина, Рубина и Нержина, и до практического предательства Иннокентия, самим фактом своего звонка лишающего Россию обладания «оружием возмездия». Если Советский Союз не Россия, а государство, созданное пришельцами (революционерами, масонами, инородцами), тогда бомбить? И народ туда же вместе с «совдепией»? А потом всю жизнь каяться перед миром за «империю зла», став в один ряд с гитлеровским рейхом? Однако советский коммунизм при всей своей чудовищности («идолище», как выражаются некоторые наши писатели по поводу мумии Ульянова-Ленина на Красной площади) не был привезен тем же Лениным в апреле 1917 года в пломбированном вагоне (и в котором действительно не было ни одного русского человека), а возник в коллективном подсознании России как светская ипостась народной мечты о земном рае.

Сошлюсь в этой связи на очевидность: на выборах 1917 года в Учредительное собрание более 80% голосов получили социалистические партии, причем в крупных городах победили не эсеры, а большевики. Можно сказать, что Россия сама выбрала социализм — именно потому, что душа ее не принимала «философию денег», чуя для себя в этом гибельную опасность. Если европейский Запад со времен Августина — этого первого католического мыслителя — четко разделил сущее на «град земной» и «град небесный» (чтобы не путать одно с другим и жить на земле по закону, а не по социальным фантазиям), то в православной ментальности России такого разделения не произошло: отдавая Богу богово, она фактически отдала ему и кесарево. А. Солженицын не простил ей этот грех. Через двадцать лет после «Круга» солженицынский «Архипелаг» не хуже атомной бомбы ударил по «совдепии», но вместе с ней подкосил и Россию…

Заканчивается «Круг» проездом по Москве группы арестантов в «воронке», замаскированном под хлебовозку. Людей-рабов везут из первого круга ада в нижние, инфернальные бездны, откуда нет возврата. Среди них — Нержин (alter ego автора), фактически приговоривший к этому спуску сам себя, так как отказался разрабатывать секретную телефонию для гебистов. Опять мы в финале возвращаемся к началу рокового солженицынского круга: лучше предательство, лесоповал, гибель, чем работа на коммунистического людоеда («волкодав прав, а людоед нет»). Что ж, такова выстраданная позиция писателя, нам же остается подчеркнуть еще раз самоутверждение (оно же саморазрушение) Святой Руси в трагическом опыте русского коммунизма. «Кого люблю, того наказываю», сказано в Библии, и это, возможно, единственное разрешение исходного философского противоречия автора «Круга» и «Архипелага ГУЛАГа». Кому, как не капитану артиллерии Солженицыну, знать, что схватка Советского Союза и Германии в 1941 — 1945 годах была схваткой не столько фашизма с коммунизмом, сколько сражением темных сил нордической мистики с православно-русской цивилизацией, сохранившей свое ментальное ядро вопреки всем Свердловым и Ягодам.

Наиболее сильная сторона Солженицына как мыслителя — это его публицистика. Я с наслаждением перечитываю его статьи 1970-х годов, особенно «Наших плюралистов» и «Образованщину». Когда он на одной страничке выписывает качества русской интеллигенции ХIХ века с ее подвижничеством и часто наивным романтизмом и рядом свойства интеллигенции советской с ее цинизмом, презрением к собственному народу и искренним желанием послужить подстилкой для власти (любой) — это шедевр. Не знаю ничего лучше в этом жанре: я бы эти статьи проходил в школе наряду с поздними статьями Леонтьева и Розанова. Однако, к сожалению, эти работы Александра Исаевича также остались непрочитанными на Родине. Они были опубликованы в «Новом мире» уже в конце 1980-х годов, когда в разлагающемся советском обществе правили бал совсем другие силы. «Архипелагу ГУЛАГу» была сделана общемировая реклама (на нынешнем официально-блатном языке, его «раскрутили» по всем каналам), в то время как актуальнейшие выступления Солженицына по поводу вселенского наката «желтого колеса» были обрезаны и замолчаны — точно по чьему-то неслышному заказу. Вот в сокуровском фильме «Узел», посвященном 80-летию писателя, Александр Исаевич возмущается, что радио «Свобода» назвало Валентина Распутина фашистом и автор «Прощания с Матерой» фактически запрещен на телевидении. А ведь и самому Солженицыну после 1996 года хозяева этой главной в наше время концептуальной власти перекрыли туда доступ — за исключением юбилейных дней, когда политическая конъюнктура требует использовать на экране мощный антикоммунистический заряд солженицынской прозы — в перерывах между рекламой жвачек и прокладок…

Итак, Солженицын — это человек-символ. Люди с таким коэффициентом общественного действия, с таким влиянием на судьбу страны и мира рождаются раз в столетие. В свое время марксисты много рассуждали о роли личности в истории. Не скажу, что СССР распался от удара Солженицына (на то были свои внутренние причины), но бывший экибастузский зек сильно поколебал его. Подобно многим другим своим современникам — разрушителям Советского Союза Солженицын вовсе не в восторге от того, что из этого получилось. Автор «Архипелага» и «Красного колеса», конечно, не пошел так далеко, как, например, Александр Зиновьев (автор едкой пародии на социализм «Зияющие высоты») или Владимир Максимов (издатель авторитетного эмигрантского журнала «Континент»), ставшие впоследствии любимыми авторами коммунистических газет «Правда» и «Советская Россия». А. Солженицын прежде всего прекрасный писатель-романист: читать его — одно удовольствие. Что касается его мысли, его собственно интеллектуальной программы, то она не во всем удачна и не всегда самостоятельна: он нередко повторяет Ивана Ильина, Ивана Солоневича и других отечественных умниц первого ряда. Однако я не стал бы называть его (заодно с И. Шафаревичем и В. Кожиновым) «авторитетом измены», как это делают некоторые публицисты журнала «Молодая гвардия». Точно так же я не стал бы зачислять его в ряды диссидентов западнического толка, как это делают члены либерального «Мемориала». Александр Солженицын — это человек Божий, которому выпала доля преобразования русской цивилизации ХХ века в некоторое другое качество. Каким она станет в будущем, мы не знаем — быть может, этого будущего, в плане утилитарно-техницистского, нарко-сексуального процветания биороботов («райское наслаждение — баунти»), управляемого квалифицированными деятелями мировой финансовой элиты, у России и совсем нет. А быть может, Россия как раз и должна уберечь мир от такого будущего.

Закончу тем, с чего начал: на Солженицыне сошлись, символически перекрестились величие и грехи русского назначения и русской судьбы. Россия в 1917 году отреклась от царства и «заболела» коммунизмом, однако потом «русифицировала» его до масштабов мировой империи, но не удержала этой идеократической тяжести и рухнула в обвал, где ее уже ждали — почти 200 лет — виртуозные мастера спекулятивно-информационной закулисы. На каждый из этих поворотов отзывался Солженицын своим талантом романиста и своими посильными размышлениями. Сегодня Россия как бывшая великая держава начинает проявлять первые признаки государственного и даже духовного выздоровления, и совсем не исключено, что после физической смерти писателя-мыслителя начнется как бы новый «солженицынский ренессанс» — уж очень не хватает нам сейчас чистой духовной пищи. Непреходящая заслуга автора «Архипелага» состоит в разрушении ложной идеократии, однако при этом не следует забывать, что альтернативой ей может оказаться (и в значительной мере уже оказался) еще худший террор — диктатура мирового золота. Тогда получится поистине дьвольская шутка: метили в коммунизм, а попали в Россию. Однако мы можем утешать себя тем, что Россия дольше, чем какая-либо другая христианская страна, сохраняла веру в достижимость правды на земле и еще тем, что русский человек и при царях, и при коммунистах, и при демократах каждый день как бы заново принимает свое бытие от бога, а это значит, что он еще жив.