 |
| Татьянин день | Протоиерей Алексий Котар | 15.09.2008 |
Вместе с ребятами из Русской Православной Церкви Заграницей в миссионерской поездке принял участие священник — опытный «русский американец», переживший разные эпохи отношений между нашими государствами и церквями. «ТД» расспросил прот. Алексия Котара о том, как ему живется в Америке и кем он осознает себя в России.
— Отец Алексей, первый вопрос совершенно естественен: как воспринимается с Вашей точки зрения объединение РПЦ и РПЦЗ? Вы же служили и тогда, когда об этом не было и речи, и происходило это на Ваших глазах…
— Мы всегда чувствовали, что это должно произойти, но мы не думали, что это произойдет в наше время. Когда все поменялось в России, у нас была большая надежда на то, что опять церковь будет одна. Мы, конечно, проходили разные этапы, потому что были люди, которые говорили: «Там благодати нет, они все коммунисты, они все красные шпионы, кагэбэшники и т. п.». Но когда уже начались встречи, мнение начало меняться у многих. Мы видели, что должен пройти какой-то естественный процесс. Соединение, фактически, должно было бы произойти уже в 1991 году, но мы видели, что это не было бы естественно. Было все еще много препятствий и непонимания. Это должно было разрешиться, и это заняло время. Если лично обо мне — я этого очень ждал, хотел, чтобы это случилось в мое время. Не могу сказать, что все прошло без сомнений, но я очень рад этому. Это шаг к свидетельству о нашей вере всему миру. Когда я был еще диаконом и работал в книжном магазине в Сан-Франциско, была большая проблема: когда к нам приходили, мы хотели миссионерствовать и рассказывать о нашей вере и Церкви, но из-за того, что не было общения, когда человек приближался к тому, чтобы принять веру, и задавал вопрос, в какую пойти церковь, были очень неудобные моменты. «Туда не ходи, а сюда можно», — сейчас, к счастью, мы это преодолели.
Но, конечно, жаль, что некоторые на это не пошли, не объединились с Церковью в Отечестве. Все равно получилось то же самое: мы должны говорить, что туда не нужно ходить, а сюда можно. Но я все же считаю, что объединение — на благо человечества. Мы должны свидетельствовать всему миру о нашей вере, а если мы будем разделенными, то на нас будут смотреть и говорить: «Какая же это вера, если они не любят друг друга?»
— То есть внутри Церкви в Зарубежье возникли очень болезненные расколы?
— Да, почти во всех приходах кто-то был недоволен, кто-то собирался уйти, а кто-то и ушел. Даже в моем приходе маленькая группка ушла. Они нашли себе архиерея-раскольника, он кого-то им рукоположил, они где-то в гараже устроили свою общину и считают себя самой истинной, самой чистой, прямо хрустально чистой и истинной Православной Церковью. И они обзванивают моих прихожан и зовут их в раскол. И так во многих местах.
Самое интересное, что эти люди в моем приходе — недавно приехавшие из России, Украины — они почти не разделили трудов и жизни нашего прихода. У нас процесс объединения прошел тише, чем в других приходах, но все равно болезненно прошел. И надо сказать, что старожилы — эмигранты второй волны или даже первой волны, особенно старшее поколение — сомневались, но они имели доверие к нашим архиереям, и когда процесс прошел, они спокойно это приняли. Они живут спокойно и довольны.
— Известно, какие были претензии к Русской Православной Церкви у ее оппонентов до объединения. А какие аргументы сейчас у тех, кто уходит в раскол за границей? В чем они упрекают членов РПЦЗ, объединившихся с Москвой?
— Это смешно, но претензии почти те же самые. Они считают, что ничего не изменилось, сергианство еще существует, игра с государством ведется, церковь государственная, несвободная. Кроме того, их волнует вопрос экуменизма: мы, мол, молимся с иноверцами. Еще они обвиняют Церковь в том, что в России не происходит процесс общественно-социального излечения. Они указывают, что еще существуют аборты, и Церковь почему-то в этом виновата. Что бедность еще существует — и Церковь почему-то и в этом виновата. Логики никакой нет. Это самое интересное. Сколько с ними ни беседуешь, ни стараешься доказать — всё бесполезно. Они тебе приводят некоторые аргументы, но если им представить те же самые аргументы, но против них, — они их не принимают. Это чистое сектантство, и это трудно.
— Кем Вы осознаете себя — русским или американцем?
— Я родился и вырос в Америке, и это какое-то двойное чувство. Я осознаю себя русским, но я осознаю себя и американцем. Я люблю Америку, это моя Родина, а Россия — мое Отечество. Это так. Но если спросить, где перевес, я бы сказал, что скорее чувствую себя русским. Когда мы росли, мы себя чувствовали подчас себя не в своей среде, чувствовали себя эмигрантами в своей стране. У нас были особые интересы, общения больше всего было с русскими. Не то чтобы у нас не было американских друзей, но главное было с русскими. Когда мы смотрим Олимпиаду, то мы болеем за тех и за тех, а когда Россия против Америки, мы не знаем, кого выбирать… и выбираем более сильного (смеется).
— «Мы» — это очень абстрактно. Вы за кого болеете?
— Я сейчас говорю именно о себе. Но больше всего мы болеем за русских.
— Быть русским в Америке и американцем в России — это дается тяжело?
— Да, тяжело давалось. Были моменты, когда отношения между Россией и Америкой менялись, и отношение к нам также менялось. Были времена, когда все русское в Америке считалось прекрасным, мы были очень популярны. А иногда появляются трения между Америкой и Россией. Это особенно было явно в эпоху коммунизма, когда я рос: очень часто в школе, узнав, что я русский, дети дразнили меня, обзывали коммунистом, а это меня сильно оскорбляло. Не только русский, но и сын священника, священник… смотрят: что за странная страна и странная религия? Сейчас все стало более открытым, люди видят, что Православие завоевывает все большее место в мире. Сейчас не так трудно. Когда я рос, было труднее: священник в рясе, да еще русский, был в диковинку.
— Вы говорили о том, как Вас воспринимали в Америке, когда Вы были студентом и школьником. А как воспринимают Вас сейчас? Как вообще воспринимают русского православного священника в Америке? Например, у нас духовенство вне храма чаще ходит в светской одежде, а в США, говорят, они ходят в рясах… Мне кажется, что священник на улице в рясе — это тоже проповедь.
— Да, ты права, это проповедь, и мы стараемся ходить по улице в подрясниках или рясах, особенно если идем по делам. Но если мы идем поработать или покататься на велосипеде — не в подряснике, конечно. Хотя есть такие священники, что и купаются на пляже в подряснике.
В Америке интересно, потому что некоторые очень хорошо воспринимают, а некоторые — как дикость. Самое интересное, что в Сиэтле, где молодежь знаменита тем, что она вся в татуировках, и все части тела проколоты чем-то, и что-то висит из носа и ушей, и прически — сплошные выстрижки и петушки, а цвет и вовсе непонятный, а я иду по улице — они на меня посматривают. Это я — дикость, а они — норма! Иногда люди подойдут и спросят, кто я, и поговорят. Очень редко встречаются отрицательно настроенные, враждебные люди. Вообще в Америке люди открыты другим верам и интересуются. Иногда Господь дает возможность что-то им рассказать.
— Бывает ли, что молодые люди с ирокезами и в татуировках благословение на улице берут?
— У меня еще такого не было. Если я иду по улице и мне навстречу идет православный человек, особенно если русский, то он подойдет под благословение. Единственное, что могут не подойти православные из других юрисдикций, греков или антиохийцев, потому что у них эта практика ушла. Я заметил, что они даже при церкви не берут благословение у священника. Они здороваются рукопожатием. Но русские православные или сербы — так сказать, «традиционные православные», которые знают, что такое благословение, — они подойдут. Редко кто постесняется.
— Ваши дети говорят, что они осознают себя русскими. Как Вам удалось их так воспитать?
— Я думаю, это удалось потому, что у нас есть любовь к России. Если ты что-то любишь, ты будешь это передавать. Мы старались и дома поддерживать язык — не с громадным успехом, но дети все же продолжают говорить по-русски, хотя не так хорошо. Они и литературу читают, и искусство российское знают. Не особенно и старание нужно — просто любовь нужна, она передается.
— Вы не боитесь, что они потеряют к этому интерес, когда повзрослеют?
— О, нет.
— А напротив: не будет ли им так трудно в американском обществе, что они подумают, что хотели бы быть просто американцами?
— Нет, в американском обществе сейчас не трудно, потому что в Америке всякие культуры, и очень популярна идея, что все должны интересоваться разными культурами. Я не предвижу затруднений с этим. Сейчас достаточно сильны и развиты способы общения между нашими детьми: организации, съезды. Сейчас просто — можно сесть в самолет и поехать куда-нибудь. У моей старшей дочери много друзей, с которыми она именно так общается. Когда какое-то большое мероприятие в каком-либо городе, то часто туда приезжает молодежь из других городов. Мои дети часто ездят на Восток — там устраиваются особые блины перед Постом, особые балы. Есть большое общение, очень открытое общение. И через Интернет и по телефону тоже… Они не одиноки.
— С друзьями по e-mail они переписываются по-русски?
— Нет, по-английски.
— В поездке Вы сам чаще говорите по-русски, а от ребят слышно больше английской речи.
— Дело в том, что среди них есть те, кто очень слабо говорит по-русски, и они говорят по-английски, чтобы поддержать этого человека. И конечно, им легче по-английски.
— А Вам?
— У меня тоже английский — первый язык. Мне легче выразиться по-английски.
— То есть Вы думаете по-английски и переводите?
— Нет, я не думаю словами. Все спрашивают, как я думаю, но я думаю концептами. Я не понимаю, как люди думают словами, — я думаю образами. Но, скажем, сны у меня бывают двуязычными.
— А молиться для Вас естественнее на каком языке?
— На славянском.
— Но ведь Вы служите иногда по-английски?
— Бывает. Это неудобно. Я бы даже сказал, что так привык молиться по-славянски, что не хочется переходить на английский. Но мы служим, потому что к нам приходят интересующиеся люди, и многие молодые из русских эмигрантов тоже теряют язык. Поэтому и для них служат на английском. Но сейчас так дал Бог, что на мой приход пришел еще один священник — англоязычный. Он будет заниматься с английской паствой, а я всё свое внимание уделю русской пастве.
— У Вас на приходе уже много американцев, которые не являются потомками русских эмигрантов?
— Я бы не сказал «много», но есть. Может быть, это десять процентов нашего прихода, те, кто перешли в Православие по разным причинам. Некоторые — по убеждениям, другие — потому что женились на русской. Русская женщина — очень интересная: может, она и не будет ходить в церковь, но она переведет мужа в Православие.
— Община не разделяется на две, которые не общаются друг с другом?
— Поскольку этот новый священник еще не начал свое служение, я не могу еще сказать так. Но я уже беспокоюсь об этом, потому что знаю, что в других местах это происходило. Мы уже обсуждали это с тем вторым священником и не имеем намерения разделять насовсем эти две паствы. Они не должны жить совсем отдельно, чтобы было общение между ними и нами. Не все службы будут разделены по языку, не все мероприятия в храме.
Часть 2
Кого мы представляем себе при словах «американские миссионеры»? Кого угодно, только не православных. Однако мы сами видели настоящих американцев — одновременно настоящих русских и настоящих миссионеров. Мы продолжаем беседу с прот. Алексием Котаром о том, что привело его к тому, что он есть сейчас: к священству, в Россию и в нашу поездку.
Как получилось, что Вы приехали в миссионерскую поездку?
— Достаточно случайно. Поездку организовывала моя жена, матушка Наташа. Она разговаривала с отцом Максимом Козловым, она собрала маленькую группку. К сожалению, многие не смогли поехать — а ждали одного, другого… Сама матушка должна была поехать, но не смогла, и я взялся ее заменить.
— Как отличались Ваши представления о том, как будет проходить поездка, от того, как она сейчас проходит?
— Отец Максим очень актуально описал условия, в которых мы будем. Я уже также бывал в России и представлял, что мы будем не в самых хороших условиях. Одно меня очень порадовало и удивило: что молодежь может собраться и спеться в хор за такое короткое время.
— Вы ведь имеете в виду не бытовые условия. Так ли Вы представляли себе людей, которые слушают наши концерты, которые просто приходят в храм?
— Да, я бы сказал, что так и представлял себе этих людей. Я уже был в таких условиях, а в Сан-Франциско уже общался и работал в доме для престарелых, так что меня это не удивило. Зная условия в российских госпиталях, о которых много говорилось всегда, я удивился другому. Было приятно увидеть, какие условия в психоневрологическом интернате, где мы были, увидеть любовь персонала к этим людям и к своему делу.
— Вы участвуете в какой-нибудь организованной работе с молодежью за границей? Ребята, которые приехали с Вами, говорят, что они не состоят ни в какой молодежной организации. А как ведется работа с ними?
— Работа у нас ведется, хотя, конечно, недостаточная. С молодежью нужно очень много заниматься, и никогда нельзя сказать, что уже достаточно. У нас устраиваются ежегодные съезды молодежи — и на Восточном побережье, и на Западном. В этом году как раз съезд был на Западном побережье, в Сиэтле. Это было зимой, в районе праздника святого Германа, поэтому называется Германский съезд. Мы собрали молодежь и провели около четырех дней вместе: беседы, встречи, богослужение, веселье. Также у нас есть скаутские организации, в том числе и зимой они действуют. По приходам мы тоже стараемся — я думаю, каждый священник что-то делает на своем приходе. Например, как раз до того, как я уехал сюда, на нашем приходе на неделю уехал летний лагерь. Они взяли наших ребят на природу, там были беседы, экскурсии, игры, костры. Кроме того, есть приходские школы. Каждый приход старается организовать хоть маленькую, но школу, чтобы передавать детям и веру, и любовь к Родине, к языку. Все это есть, но всегда может быть и нужно больше.
— Церковь оказывается едва ли не единственным местом, где русские люди за границей чувствуют себя своими среди своих? Церковь не становится чем-то вроде национального общества, независимого от религии?
— Конечно, в Зарубежье есть национальные общества. В Сиэтле есть русский центр. Я просто не очень знаком с этой темой. Это не связано с Церковью, это связано с Русским обществом. Они устраивают спектакли, концерты. Мы тоже общаемся с ними, но они не часть Церкви. Есть и другие общества, ведь в зарубежье много русских евреев, русских баптистов. Там массы протестантов, и у них есть свои организации. Но я могу говорить только о своей Церкви.
— А когда Вы впервые попали в Россию?
— В 1990 году, мне было 35 лет.
— Сильно отличается Россия 1990-го года от той, которую Вы видите сейчас?
— Конечно, сильно отличается! В лучшую сторону. Я бы сказал, что кроме гнета советского режима, очень было неприятное чувство, когда я впервые приехал в Россию. Когда я вернулся во Франкфурт и вышел из самолета, я почувствовал облегчение, словно какое-то бремя спало с плеч. Я не замечал его, пока не вышел во Франкфурте. И люди были очень злые: ни о чем нельзя было спросить, нельзя было остановиться посмотреть на человека. Везде была ругань и злость. Правда, чувство, что кто-то сидит на тебе. И никто друг другу не прощал. А когда я приезжал в 2003 году, я увидел уже совсем-совсем другое, хотя люди по-прежнему толкались и ругались. Но это было уже совсем другое, было более простое и легкое отношение. Я вырос в Нью-Йорке, я знаю, что такое большой город, что такое ездить в метро. И тогда Россия уже не отличалась от Нью-Йорка: в 2003 году это были уже нормальные отношения большого города. А в 2007 году, когда мы приехали уже на торжества воссоединения, то уже по-другому все воспринималось. И Москва уже немного другая. Есть и негативные стороны: реклама мешает, пошлость видна там, где не нужно, — хотя ее и вообще нигде не нужно. Преобразилась и Москва, и другие места, и я бы сказал, что это меня очень радует.
— В вашей семье много поколений священников. Расскажите об этом, пожалуйста…
— Я точно не знаю, сколько, потому что, когда такие семейные истории передаются, они часто увеличиваются. Я слышал — до восемнадцати поколений. Но я не знаю точно, ничего не задокументировано. По крайней мере, поколений священства много. Конечно, я думаю, что это особая благодать и особый дар, который мы должны ценить. А еще она очень интересно действует. Когда я рос, мой отец никак не подталкивал меня к тому, чтобы я стал священником, он даже не намекал на это. Я учился в обычной школе, вопрос о священстве не стоял, я был финансистом. Я работал, был довольно хорошо устроен, но прошло какое-то время, и что-то звало в другую сторону. Я всегда был при церкви; сначала пел на клиросе, потом потянуло в алтарь. Потом я дал владыке знать об этом желании, и со временем он меня рукоположил — сначала в диаконы. Я был диаконом при двух владыках. А когда у нас открылся приход в Вашингтоне, я подумал, что можно уже пойти и дальше. Сначала, когда я обратился к владыке с этой просьбой, он мне отказал, сказал: «Нет, ты мне нужен», но потом возникла возможность обмена: диакон из Вашингтона приехал в Сан-Франциско, а меня рукоположили, и я уехал в Вашингтон.
— Расскажите о Вашем приходе и его связи с личностью свт. Иоанна Шанхайского.
— Наш приход был построен моряками императорского флота. Эти люди после Революции оказались сначала в Китае, потом, когда японцы взяли Китай, им пришлось уехать и оттуда. Часть этих моряков и офицеров оказались в Сиэтле и решили построить там храм. Покровителем они выбрали свт. Николая Чудотворца, потому что он был покровителем царя. Этот храм они уже тогда предназначали для того, чтобы он стал памятником царю-мученику Николаю (его уже тогда так называли) и его августейшей семье. И туда приезжал Владыка Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский, когда он был уже на Сан-Францисской кафедре. Он часто ездил с чудотворной иконой Божией Матери — Курской-Коренной. Когда икона приезжала в Сан-Франциско, ее возили по всей епархии и многим большим приходам. Владыка часто ее брал и сам ездил с ней. Он останавливался в маленьком городке в Северной Калифорнии, потом в Орегоне, потом заезжал в Сиэтл, потом иногда даже в Канаду. В одной из таких поездок в 1966 году, когда он у нас был, отслужив Литургию, которую он служил каждый день, он пообедал в доме одной семьи, которая живет напротив нашего храма, и собирался куда-то еще — я точно не помню, куда. Его ждали двое внизу, а он был на втором этаже. Они услышали что-то и побежали наверх, а в келье Владыка Иоанн уже лежал на полу. Они подняли его, вызвали скорую, но он вскоре скончался. Эту комнату превратили в часовню, люди много приходили туда. Сейчас там уже поставили иконостас, и архиереем был специально дан антиминс для этого храма-часовни. Мы немножко расширили комнату, вынув одну стену. И люди приезжают поклониться этому месту.
— Есть ли заметная разница в совершении богослужения за границей и здесь?
— Есть отличие в практике. Наши архипастыри придерживаются канонов о том, что никакого коленопреклонения в воскресные дни не должно быть, и мы никогда не становимся на колени в воскресные дни и господские праздники. А здесь я заметил, что становятся на колени…
— На самом деле наши священники часто напоминают, что этого не нужно делать, но у народа столько благоговения, что не переучишь…
— Это отличия только в практике. Мы также придерживаемся того, чтобы после начала Литургии исповеди не было. Я стараюсь, чтобы утром и вовсе никто не исповедовался, но это подчас невозможно, поскольку кто-то немощен, а кто-то очень далеко живет и не может прийти два раза, так что мы делаем исключения. Но мы даем понять, что это очень большое исключение, и только по немощи мы это разрешаем. Я бы сказал, два или три раза я допустил, чтобы исповедь была перед Причастием, но тогда уже делал это позади, чтобы не было соблазна.
Строго говоря, и в Зарубежье проедешь на Восток или на Запад — служат немножко по-другому. В целом здесь легко служить, и чтобы произошел какой-нибудь крах во время службы — такого не было.
— Кроме Русской Православной Церкви в Америке, есть Американская Автокефальная Православная Церковь. На нашем сайте была опубликована беседа с сыном протопресвитера Александра Шмемана. Он объяснял разницу между Автокефальной и Русской Церковью в Америке так: «Зарубежная Церковь говорила: „Мы и есть Русская Церковь. Сейчас в Москве ее нету, это мы — русская Церковь. И мы бережем Русскую Церковь“. И мы говорили: пожалуйста, а мы — Американская Церковь, живем в будущем. Мы ездили в Москву, встречались с Патриархом, и он к нам приезжал, навещал наши приходы. Мы всегда не очень понимали, почему там раскол. Пожалуйста, идите в Москву, считайте себя Москвой и соединяйтесь». Они хотели строить Американскую Православную Церковь, не русскую. Есть ли сейчас взаимопонимание между Русской и Американской Церквями?
— Между нашими приходами почти в каждом большом городе Американской Митрополии, или, как мы ее называем, OCA (Orthodox Church of America), после того, как они получили автокефалию, было время, конечно, когда общения не было никакого. Но сейчас, когда мы приближались к воссоединению, и после этого, наше общение стало гораздо ближе. Они приходят к нам, мы посещаем их. Но то, что сказал Сергей Шмеман, я бы сузил. Дело в том, я думаю, что все зависит от прихода. Есть чисто американские приходы (я имею в виду Американскую Митрополию), а есть приходы, которые еще придерживаются русских традиций, но это трудно. Но я чувствую, что вопрос этих двух юрисдикций тоже должен быть как-то решен. Потому что в Америке получается очень странная ситуация. Среди прочих конфессий две православные — русская и так называемая законная Автокефальная.
— Разве она незаконная?
— Это такой вопрос… может быть, я не должен отвечать. Но единственная юрисдикция, с которой наша Церковь официально порвала отношения, — это как раз Американская Митрополия. Был один Синод, но произошел раскол, они ушли и получили автокефалию (автокефалия была получена от Русской Православной Церкви в Отечестве при Святейшем Патриархе Алексии I при непосредственном участии Митрополита Никодима (Ротова). Русскую Православную Церковь в Отечестве в РПЦЗ на тот момент считали безблагодатной. — прим. ред.). У нас на Архиерейском Соборе было решено временно прервать отношения. Это решение никогда не было отменено. Но, практически говоря, если они к нам приходят, сейчас, после примирения с Москвой, мы не отказываем им в служении, и когда нас приглашают на храмовый праздник туда, мы не боимся пойти к ним. Это сейчас неофициально, поэтому, может быть, я не должен об этом говорить, но такая практика существует…
— Но ведь и воссоединение с Москвой началось, казалось бы, с того, что зарубежные священники приезжали сюда, молились здесь и видели, что благодать в Русской Церкви есть…
— Да, они приезжали и молились, но никогда не было сослужения.
— С каким чувством Вы будете уезжать обратно в Америку?
— Когда я был в 1990 году, только начинали открывать храмы, даже в Москве их было не так много. И конечно, радует, когда мы сейчас приезжаем, что храмы открыты, работа идет по воцерковлению народа… Зато сейчас, когда мы в Подмосковье, видим столько разрушенных храмов. Тяжелое чувство опять появляется, когда видишь опустошенные храмы. Но работа по восстановлению идет постепенно, и это не так легко. Ведь храм сам не встанет, это народ его должен восстановить. А если народ не воцерковленный — то как он будет восстанавливать? Поэтому Церкви предстоит большая работа, чтобы воцерковить народ, чтобы они восстанавливали свои храмы. Мы приехали сюда не в последнюю очередь для того, чтобы помочь маленькому монастырю, чтобы вложить свою лепту в эту работу. И дай Бог, чтобы эта работа развивалась. Вот с этим желанием я и буду уезжать.
