 |
| Фома | Евгений Стеблов, Владимир Легойда | 30.12.2005 |
В.Р. Легойда: Здравствуйте, уважаемые друзья! В эфире «Русский час» с журналом «Фома». В студии Владимир Легойда.
Для меня сегодня большая честь и большая радость представить нашего гостя. Это артист, режиссер, писатель Евгений Юрьевич Стеблов. Здравствуйте, дорогой Евгений Юрьевич! Спасибо большое, что вы согласились провести это время с нами!
Также в нашей студии традиционно присутствуют студенты и аспиранты МГИМО, сотрудники редакции журнала «Фома» и, — теперь уже могу сказать: «традиционно», — студенты Московской духовной семинарии и академии. Коллеги, приветствую вас!
Евгений Юрьевич, Лев Толстой, по его собственным словам, помнил себя с двухлетнего возраста. А вы хорошо помните свое детство? Какие самые яркие воспоминания о детстве приходят вам в голову?
Е.Ю. Стеблов: У меня есть книга, которая выдержала уже третье издание. Она называется «Против кого дружите?» и построена как такая «литература в литературе». Туда вошли повести, которые я написал давно, первая моя публикация была в 83-м году прошлого века в журнале «Октябрь», потом за границей.
В этой книге я сделал такой «сюжет души», как я его называю. Я написал эту повесть, она отразила то, что было в жизни. А потом я написал, как эта повесть влияет на то, что происходит в моей жизни дальше. Вот таким образом построена эта книга. И там я как раз писал, что первое мое воспоминание — как нянька меня поднесла к окну и я увидел дерево.
В.Р. Легойда: Интересно! И вы отчетливо это помните?
Е.Ю. Стеблов: Да. Это как фотография.
В.Р. Легойда: Мы часто говорим о том, как важно, чтобы человеку на его жизненном пути встретились учителя. Кого вы могли бы назвать своим первым учителем? Я имею в виду не профессию, а тех, кто оказал влияние на вашу жизнь.
Е.Ю. Стеблов: Что вы имеете в виду под «жизнью»? Вы имеете в виду духовную жизнь или просто какие-то житейские аспекты?
В.Р. Легойда: Вы знаете, было бы интересно услышать обо всем.
Е.Ю. Стеблов: Ну, так как я все-таки в шестнадцать лет поступил в театральное училище имени Щукина, то, естественно, учителя, в основном, были профессиональные. Это люди, у которых я учился и с которыми меня сталкивала судьба. То есть это были выдающиеся артисты. Мне вообще повезло на творческие контакты с великими деятелями нашего театра и кино. Моей первой «крестной матерью» на театре была народная артистка Цецилия Львовна Мансурова, первая исполнительница роли Принцессы Турандот в спектакле, который поставил сам Вахтангов. Это и Софья Владимировна Гиацинтова, народная артистка СССР, это и Андрей Алексеевич Попов, главный режиссер театра Советской Армии, — блистательный артист и очень смиренный человек, что редкость, вообще, в этой профессии. Ростислав Янович Плятт и Вера Петровна Марецкая, Фаина Георгиевна Раневская, Любовь Петровна Орлова… А если говорить о кино — то это Георгий Николаевич Данелия, мой «крестный отец» в кино. Михаил Наумович Калик, который уже давно эмигрировал в Израиль и сейчас там живет… И масса других талантливых людей, просто сейчас всю передачу придется исчислять! (смеется)
В.Р. Легойда: А вот вы сказали: «…или в духовной жизни?» В духовной жизни вы тоже могли бы назвать людей, которые на вас повлияли?
Е.Ю. Стеблов: Я крестился, когда мне было уже где-то около тридцати трех лет. Я пришел в христианство не сразу. Я членом партии стал раньше, чем христианином.
Поначалу я просто интересовался устройством мира, как любой человек: задумывался о том, как устроено мироздание, что есть человек в мироздании, о связи человека и мироздания. И сначала у меня в голове были какие-то космогенные теории, потом я некоторое время интересовался индуизмом, буддизмом… Это был такой, может быть, достаточно традиционный путь для советского человека. И потом я сознательно пришел к христианству, и не просто к христианству, а к православию.
Почему я пришел именно к православию? Потому что вырос я во дворе у Рижского вокзала, там есть церковь, где мощи великомученика Трифона. Я часто пацаном гулял в этом дворе, и вырос я под колокольный звон и под гудки паровозов на железной дороге. Я теперь считаю, что рожден был верующим человеком. Сказано ведь, что, кто не рожден свыше, тот и не придет к Богу. Я думаю, что я был рожден верующим человеком, потому что меня всегда тянуло, к примеру, в церковный двор. Когда я был на даче за городом, я любил ходить в старые имения или в старые храмы, в развалины, искать старые могилы… Недалеко от нашего дома было Пятницкое кладбище, и мы, пересиливая страх, ходили туда с другом. Мы все Пятницкое кладбище знали с детства.
У меня была бабушка, папина мама, Мария Семеновна. Царствие ей Небесное. Она окончила духовную гимназию, но была жуткой атеисткой и вообще несколько легкомысленной женщиной. Прелестная была женщина, но такая… легкомысленная (смеется). У меня сохранились ее фотографии в офицерском костюме. А одна ее подруга была, по-моему, старостой церковного хора. И как встретимся с ней случайно, идя по улице, она бабушке говорит: «Машенька, ну что ж внук-то — так и не крещеный?» А ведь это сталинское время было еще! А бабушка вот так: «А!» — рукой взмахнет, и все. Вот так это было. Но я помню, что к нам все время обращалась эта довольно дородная дама.
И потом, я помню людей XIX века, то есть рожденных в XIX веке. Я помню сестер композитора Прокофьева, которые жили в многоэтажном доме на проспекте Мира, — раньше это была 1-я Мещанская, — этажом ниже, чем другая моя бабушка. Я иногда маленьким ребенком ошибался этажом, вбегал в темный коридор, оттуда шли какие-то дамы в платьях до полу и в чепцах. Я с криком в ужасе убегал… (смеется)
Я помню, как, уже школьником, поехал в Троице-Сергиеву Лавру и сцепился там с какой-то бабулей: доказывал ей, что Бога нет — по глупости. Такой задиристый был тогда. Но особенно я не упорствовал в атеизме, у меня такого не было, потому что мой внутренний склад, видимо, просто был другим. Мне, может быть, помогло художественное творчество, я им занимался буквально с пяти-шести лет. Сначала я лет восемь занимался кукольным театром, и довольно профессионально. Я написал им письмо в театр кукол Образцова, и у нас была связь с ними. Так вот, творчество — это для меня была ступень к Богу. И сейчас для меня мой религиозный поиск важнее творчества.
В.Р. Легойда: Я хотел бы вернуться к одной вашей замечательной фразе. Вы сказали: «Я был рожден верующим человеком». А как вы думаете, вера — это что-то, что на самом деле дано каждому? Каждый рождается верующим? Или все-таки есть люди, у которых это с детства — в силу обстоятельств или еще чего-то, — а кто-то к этому приходит позже?
Е.Ю. Стеблов: Я думаю, что в каждом человеке есть искра Божия. Никто не лишен шанса на спасение. Есть люди, которые идут через отрицание, но это очень тяжкий путь. Собственно, духовный путь всегда требует большого труда. А когда люди идут через преступления… Ну, это уже тема ближе к Достоевскому — когда человек проходит через ад и приходит к Богу. Есть бездна под нами — и бездна высших идеалов. Через бездну под нами человек все равно выходят к свету. Я много играл Достоевского. Мне такая позиция очень близка, поэтому я Достоевского люблю.
Я считаю, что есть масса людей, которых не убедит ничто. Они все равно будут искать повод для атеизма, причем для агрессивного атеизма. Одно дело, когда люди не верят в Бога, но они оставляют возможность: «Может, мы чего-то не знаем?» Просто они далеки от Бога, скажем так. А есть активные атеисты, агрессивные даже, и это, конечно, печально.
В.Р. Легойда: Евгений Юрьевич, вы затронули тему, интересующую всех нас, — Достоевского. У меня есть одна знакомая, и она сказала одну замечательную, или лучше сказать, примечательную, на мой взгляд, фразу. Она сказала: «Я не люблю Достоевского». Ну, я сразу обиделся: «Как вы можете!» Она говорит: «А он просто в такие вещи во мне смотрит, в которые я сама заглядывать боюсь. И поэтому я Достоевского не читаю». Как вам кажется, такая точка зрения имеет право на существование?
Е.Ю. Стеблов: Имеет право на существование любая точка зрения — в рамках, так сказать, толерантности. (смеется) Но, в принципе, это духовная незрелость. Не в обидном смысле, только как констатация. Я ведь тоже не сразу полюбил Достоевского. Я его читал в рамках школьной программы, и у меня не было ни любви, ни нелюбви. Я к нему отнесся нейтрально.
Когда я получил свой «звездный билет» в кино — снялся в фильме «Я шагаю по Москве», то Михаил Ильич Ромм, наш выдающийся отечественный кинорежиссер и педагог, почему-то сказал, — мне передали его слова: «Стеблов должен играть Достоевского». После фильма «Я шагаю по Москве» я об этом еще не думал. Но потом случилось так, что мне все время предлагали Достоевский. Мне предлагали пробоваться на роль в картине «Скверный анекдот». Причем как-то сразу: вторая картина у меня была «До свидания, мальчики!», а уже в третью картину предлагали пробоваться — в «Скверный анекдот». Уже позже, лет через десять, в театре Моссовета ставили «Братьев Карамазовых», и наш главный режиссер предложил мне на выбор играть или Алешу Карамазова, или Смердякова. И тот, и другой были в рамках моих актерских возможностей, но Смердяков — более выигрышная роль, с лицедейской точки зрения. Алеша — это не очень выигрышная роль, она скупая. На актерском жаргоне это «голубая» роль, то есть сугубо положительная. Но я выбрал Алешу, потому что для моего внутреннего духовного процесса важнее было прожить Алешу.
И я не пожалел об этом, даже в профессиональном смысле. Это же целый институт! Например, в отличие от Толстого, которого вы упоминали, Федор Михайлович Достоевский полифоничен. У него сцены построены не так, как у других выдающихся авторов. Например, если у Александра Николаевича Островского описана парная сцена, то кто-то ее ведет, а кто-то подыгрывает. У Достоевского же — если два человека на сцене или в тексте, значит, это дуэт. Если три — это трио, если четыре — это квартет, если пять — это квинтет, секстет и т. д.
Так вот, об Алеше. Алеша же говорит очень мало. А у Дмитрия и Ивана Карамазовых огромные монологи! И трудность роли была в том, что у них идут огромные текстовые пласты, а я внутренне должен прогнать то же самое, прокрутить такой же параллельный внутренний мир. Потому что, как правило, они от Алеши ждут решающих слов. Это как иглоукалывание: «Ну, скажи, Алеша, скажи!» И я должен, как иголкой, — тык! — и попасть в нервное сплетение. Если я не попаду в это нервное сплетение, дальше сцены не будет, она остановится, не пойдет дальше развиваться. А для того, чтобы попасть, надо весь этот процесс параллельно прожить. У них — внешний процесс, а у меня — внутренний.
Потом, есть ведь два способа воздействия на зрителей. Есть способ агрессивного воздействия, который мы часто наблюдаем. Это, например, если я сейчас крикну, так что вы все сразу вздрогнете, а потом тихо-тихо что-нибудь скажу, то вы будете меня слушать. Это такая схема воздействия через шок. Это агрессивное воздействие, удар по зрителю. Этим широко пользуется шоу-бизнес, не только искусство, но я шоу-бизнес к искусству не отношу. Они это делают механически, с помощью записанных звуковых эффектов.
А есть другой способ — когда ты открываешь свою душу и зритель входит в твой мир. Я часто привожу студентам такой пример. Во МХАТе был знаменитый спектакль — Булгаковская инсценировка «Мертвых душ» Гоголя. Во втором акте начиналась сцена у Собакевича. Открывался занавес, и на сцене сидел великий артист Михаил Михайлович Тарханов. Он ничего не делал, просто сидел. И в этой паузе возникали аплодисменты. Не сразу, не на появление Тарханова. Сначала люди смотрели, смотрели — и вдруг они видели в нем Собакевича! Потому что в нем уже жил Собакевич, он его туда уже запустил, понимаете? «Это же Собакевич!» У, какой восторг! И они начинали хлопать.
В.Р. Легойда: Это гораздо сложнее!
Е.Ю. Стеблов: Созерцание всегда сложнее. Вообще пассивный путь воздействия сложнее.
В.Р. Легойда: Евгений Юрьевич, вы сказали, что вам важно было «прожить Алешу». Как человек, далекий от вашей замечательной профессии, я всегда задавался таким вопросом. Вот вы играете Алешу, вы его проживаете. Вы уходите со сценической площадки. Насколько герой продолжает в вас жить? Как это сказывается на вашем поведении, размышлениях? Как долго, как сильно?
Е.Ю. Стеблов: Тут все зависит от автора. Конечно, погружение в Алешу и просто погружение в Федора Михайловича, в мир его страданий и просветлений, было одной из ступеней моего сознательного прихода к Богу. Бессознательно, может, я и раньше пришел. А это был сознательный приход.
Тут смотря что играешь. Когда ты в каком-то образе, это можно себе представить так, как будто из проволоки согнули фигурку. И вот ты входишь в эту фигурку, ты в ней живешь. А потом ты так и пошел домой, и лег спать, а она все не расправляется, ты все не засыпаешь, не засыпаешь… Потом, естественно, утомление берет верх, и фигурка расправляется. Я могу вот это снять сразу. Более того, я даже часто на сцене молюсь, если у меня есть какой-то более-менее продолжительный отход, — не я сейчас текст говорю или что-то еще.
В.Р. Легойда: А для чего?
Е.Ю. Стеблов: А я вообще стараюсь постоянно молиться. Я к этому пришел. Я считаю, что когда человек приходит к Богу, ему открывается связь: Бог-то ведь никого не бросает, Он все время дает тебе подсказки. И я стараюсь не допускать каких-то дурных, глупых, суетных мыслей. Конечно, они все равно приходят, потому что я не сумасшедший и, к сожалению, не святой. Поэтому это нормально: любые мысли, даже патологические, приходят в голову любому человеку, это все в нормах психического здоровья. Но для того и существует духовная работа, чтобы это гнать. А как гнать? Промываешь. Я начинаю молиться: «Господи Иисусе Христе, спаси и помилуя мя, грешного», или даже просто: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» И вымывается, вымывается эта ерунда, которая мне мешает. Как-то гармонизируешься.
В.Р. Легойда: Евгений Юрьевич, я думаю, мои молодые коллеги мне не простят, если я сейчас не позволю им задать вопрос!
Е.Ю. Стеблов: Давайте, задавайте!
Студент: Евгений Юрьевич, после ваших слов возникает такое ощущение, что ваш путь к христианству складывался из внешних и достаточно мелких моментов. Вы жили рядом с церковью, вы любили ходить в усадьбы, вас тянуло в церковный двор, — примерно такие моменты. А почему же тогда вы так поздно осознанно пошли в Церковь, к тридцати годам? Был ли какой-то поворотный момент в духовной жизни, который вас осознанно привел в Церковь?
Е.Ю. Стеблов: Ну, во-первых, перечисленное вами, — это не мелкие моменты. И вообще мелких моментов не бывает, для Господа все важно. Даже вопрос, который вы задаете, и то, что мы сейчас сидим тут, в студии, — это не мелко. Все очень важно. И не нам судить, что мелко, что не мелко, это нам на самом деле непонятно, мы этого не знаем. Иногда нам кажется, что что-то по-житейски очень важно, а на самом деле это ерунда. А то, что очень важно, мы пропускаем. Это раз.
Во-вторых, были и этапные вещи, конечно. Если говорить о творчестве, то это была работа над «Братьями Карамазовыми» и над образом Алеши. Но были у меня и другие случаи, что называется, встречи с Богом. Я попал в очень тяжелую автомобильную аварию на съемках в Чехословакии, пережил несколько операций. Уже сама эта авария меня остановила: полежи, подумай. Это происходило за границей, среди чужих людей, которые по-русски мало что понимали. Я был в шоке, у меня все время текли слезы. Я не плакал, я мог даже улыбаться, но слезы текли сутками. И тогда я написал повесть «Возвращение к ненаписанному», свою первую повесть, которую опубликовал. Я как бы отмотал назад всю жизнь. Это достаточно банальная схема в литературе: когда человек попадает в экстремальную ситуацию и «отматывает» всю жизнь. У меня был поражен нерв на правой руке, и мне спас руку личный хирург президента Людвига Свободы, он сделал операцию по нейрохирургической ревизии и почти восстановил этот нерв.
И тогда меня пронзила мысль о взаимосвязи всего в мире. Мысль-то не новая, я это и раньше знал. Но тут это было не рациональное знание, а со-знание — знание с чувством. Это как — «О! Эврика!» — открыл заново велосипед. И как только это случилось, я сразу стал ощущать психическую энергию: биоэнергию, психоэнергию, — ее по-разному называют, и стал ею играть, управлять ею. Я понял, что благодать разлита везде и что ее можно брать, отдавать, совершать взаимообмен… И тут же я увидел по-другому дома, деревья, и это не было никаким «глюком». Чтобы это проиллюстрировать, можно сравнить обычный глаз и глаз художника-живописца, который вдруг, совершенно неожиданно, увидит в другом свете то же самое, что мы каждый день видим, как говорится, «замыленным» глазом. Забегая вперед, скажу: кончилось это тем, что я однажды не пришел на спектакль, настолько был весь в этом необычном ощущении.
Или, помню, примерно в тот же период, я ехал как-то в битком набитом автобусе. Вокруг хамство, грубость, обычные автобусные свары. И вдруг я увидел этих людей не злыми, а больными, и у меня к ним проснулось жуткое сочувствие. Мне их так стало жалко, такая доброта была к этим хамившим людям!
А потом было и решающее откровение, когда я один раз, будучи на даче, пошел искупаться в озере. Там никого там не было. Я встал на колени, воздел руки и читал «Отче наш». И вдруг я стал огромный, как Вселенная! Но при этом у меня не было никакого наваждения. Я ведь артист, я очень трезво контролирую себя, хочу заметить. Я совершенно реально понимал, что я — это не только это тело, а что я простираюсь на всю Вселенную, и образно говоря, и буквально. У меня было буквальное ощущение, что одной рукой я могу достать до звезды, а другой — сорвать цветок. То есть у меня не было чувства, что я вышел из тела, я был в этом же теле. Это продолжалось секунд двадцать. Я пытался потом вызвать это ощущение, но оно никогда больше не повторялось. И после этого такие совершенно далекие для меня физические понятия как трансформация пространства, его сворачивание и разворачивание, — то, над чем физики ставят опыты, — стали понятны. Я не могу этого объяснить, но если мне сказать: «Трансформация пространства», — мне это внутри понятно. А объяснить я этого не могу.
В.Р. Легойда: Вы встречались с очень большим количеством людей. Скажите, когда человек общается со многими людьми, у него много друзей? Ему сложнее сходиться с людьми или наоборот?
Е.Ю. Стеблов: Сложнее. Ну, представьте, мне недавно исполнилось шестьдесят лет. С семнадцати лет я — публичный человек. Вы понимаете, что это такое? Я живу на людях, которые на меня смотрят. И у меня эта жизнь публичного человека уже на автомате. Я не задумываюсь, как ответить. Ко мне подходит человек, он еще идет, а я уже знаю, о чем он меня спросит. Я уже знаю, как я ему отвечу. Я даже не думаю об этом. Я знаю, как осадить человека, чтобы не обидеть, как обойтись с ним лаской, таской… Понимаете, это такая особая жизнь. Поначалу это очень смешно, когда на тебя все время смотрят люди.
В.Р. Легойда: Смешно?
Е.Ю. Стеблов: Да, это дико смешно! Сохранять серьезное лицо, когда человек на тебя смотрит вот так (показывает, все смеются), очень трудно. Когда тебя видят и говорят: «Это Стеблов, артист», — это еще не сложно. Но есть самые тяжелые варианты, когда человек на тебя смотрит и говорит: «Ты забыл третий барак? Ходку третью забыл?», — как будто я с ним в колонии сидел. Или один раз я столкнулся в кафе с психиатром, который мне говорил: «Ничего страшного, многие пациенты не хотят нас узнавать. Это наша профессия такая». Он думал, что я психически больной. Говорит: «Мы же с вами недавно встречались?» Я говорю: «Нет, мы не встречались». «Ну-ну, понятно. Значит, так и будем говорить, что не встречались. Но не надо этого стесняться!» (все смеются)
Я вам даже скажу по поводу храма. Мне это и в храме мешает. К сожалению, я несовершенен. Я поэтому люблю ходить в храм в немноголюдные дни, не в дни больших праздников. Потому что меня невольно воспринимают как артиста, как публичного человека. А я же туда не за этим хожу. Этого в моей жизни и так много. Или, например, люди ко мне подчеркнуто благосклонны. Ко мне вообще зрители хорошо относятся. И в том же храме какие-то поблажки делают, это тоже мешает.
В.Р. Легойда: Но это же обычно проявление любви!
Е.Ю. Стеблов: Я понимаю! Но я же туда не как на сцену выхожу. А хожу для встречи с Богом… Не знаю даже, как это сказать нашим косным языком. Наверное, если бы я был более совершенен, мне бы это не мешало. Но я знаю многих верующих публичных людей, которым тоже это очень мешает. Они стараются ходить в храм тогда, когда там никого нет.
Семинарист: Евгений Юрьевич, вы знаете, что Православная Церковь руководствуется определенными Правилами. Это так называемый Канонический Свод, который имеет юридическую силу и который, в общем-то, никто не отменял.
Е.Ю. Стеблов: Знаю.
Семинарист: И в этих правилах высказывается довольно нелицеприятное отношение к профессии актера. Например, там актрисы зачастую приравниваются к блудницам.
Е.Ю. Стеблов: Там буквально написано «актрисы»? Или по-другому? В Правиле написано: «актрисы» или другое слово?
Семинарист: Например, запрещается священнослужителям…
Е.Ю. Стеблов: Нет, не «например», а точно, если мы заговорили о Правилах! Там написано «актриса» или «лицедейка»? Это разные вещи!
В.Р. Легойда: Наверное, все-таки «лицедейка».
Семинарист: Имеется в виду… Ну, там сказано, что актриса.
Е.Ю. Стеблов: Актриса? В священном Правиле?
Семинарист: Можно открыть и проверить, как там написано.
Е.Ю. Стеблов: Ну, я понимаю ваш вопрос. Даже по типу вашего лица я уже догадался, что вы этот вопрос зададите.
Семинарист: Я просто хотел спросить, нет ли у вас смущения по поводу вашей профессии?
Е.Ю. Стеблов: Нет. Нет никакого смущения. И я разговаривал со многими отцами Церкви по этому поводу. Все зависит от того, ради чего ты это делаешь. Если ты выходишь на сцену или на экран, лицедействуешь ради того, чтобы себя показать, — это грех. Для меня же это просто язык, способ. Есть очень хорошее бытовое выражение, когда просят: «Ради Бога, сделай для меня это!» Вот я стараюсь делать это ради Бога. Я никогда не берусь за такую тематику, никогда не играю то, что противоречит моему внутреннему духовному убеждению, как бы это ни было мне выгодно. Я уже говорил, что не хотел играть Смердякова. Не хотел и не хочу: я не хочу окунаться в это пространство. Это ведь действительно сильные вещи. Дело в том, что актерская профессия — работать с психикой. И тут надо эту внутреннюю, духовную свечу держать очень высоко, чтобы в ее свете работать и не свернуть с правильного, истинного пути.
А в принципе, я не считаю, что есть греховные профессии. Уж если к Богу приходили раскаявшиеся разбойники и убийцы, и некоторые даже становились святыми! Нам известны такие случаи из истории Церкви. Я не считаю, что есть греховные профессии, есть грех в конкретном человеке.
Правила нужны обязательно. Без правил — это, знаете, как плыть в море без руля. Протоиерей Александр Мень говорил: «Сначала Христос, а потом — Святая Русь». А не наоборот. Когда наоборот, то как это — Святая Русь без Христа? Чем она свята-то? Когда начинается такое битье себя в грудь, такой «патриотизм», то о Христе забывают. Смотришь какую-то телевизионную передачу, где на фоне иконы рассказывают о действиях внешней разведки. Я не понимаю этого! Для внешней разведки, к которой я отношусь с глубочайшим уважением, можно другой фон найти, и другую передачу, я ее с интересом буду смотреть. Зачем смешивать эти вещи, я не понимаю.
В.Р. Легойда: Евгений Юрьевич, если все-таки вернуться к вашей профессии…
Е.Ю. Стеблов: Да?
В.Р. Легойда: Есть какие-то аспекты в профессии актера, которые для вас либо неприемлемы, либо тяжелы, либо вызывают вопросы?
Е.Ю. Стеблов: Я еще раз подчеркиваю, что все зависит от тематики. Я не возьмусь за работу, которая потребует вторжения в какой-то темный пласт. Я от этого просто откажусь. Сама профессия не греховна.
В.Р. Легойда: Я с вами совершенно согласен.
Е.Ю. Стеблов: Все зависит от того, как ты к этой профессии относишься и чего ты в ней ищешь. Бывает, что ты свою самость, свое тщеславие, гордыню ставишь на первое место, хочешь показать себя, какой ты талантливый. Сейчас же у нас все — звезды, супер-звезды, мега-звезды… Но этим люди подчеркивают свою ничтожность! Ведь если говорить о христианине, то он выше звезды, он больше звезды. Звезда — это физическое тело, а если мы — часть Тела Христова, то тут и сравнивать нечего!
Часто о ком-нибудь говорят: «Талантливый человек, но безвкусный». Бред! Талант включает в себя вкус. Если безвкусный — значит, не талантливый, значит, просто способный. Есть понятия «способный», «одаренный». Вот у нас есть такое явление как Алла Пугачева. Это воспевание самой себя. Она это внедрила первой — начала петь о своей жизни: как ей тяжело, или как ей легко… И с нее это пошло. Я этого не понимаю! Это какое же мнение надо о себе иметь! Я как-то раз два часа наслаждался фильмом об Эдит Пиаф. Она же поет не о своей жизни и не о своих романах, хотя у нее их было очень много. Нет, там ты видишь такой талант и такую любовь!
Скажу вам еще проще. Один мой знакомый актер, режиссер, известный человек, который занимается пропагандой православных ценностей, дай ему Бог здоровья, пригласил меня на юбилей православной киностудии. Это было в Большом зале Дома Кино. Прихожу я на это мероприятие. Там был очень хороший духовный хор, потом дети пели духовные произведения, батюшки выступали очень ярко… Но в целом была атмосфера партсобрания, и народу было мало. А рядом, через стенку, в Белом зале Союза кинематографистов, шел вечер памяти к 100-летию Михаила Ильича Ромма, который даже не позиционировал себя как верующий человек. Этот вопрос — за скобками. Но судя по тому, как он себя вел, — а он был потрясающий педагог, — и сколько он сделал добра в жизни, и как он действовал через любовь… И в Белом зале в этот момент присутствовала любовь и присутствовал Бог, я это чувствовал. Туда выползли все, кто давно забыл дорогу в Дом Кино! Туда же сейчас ходят одни парикмахерши. Профессионалы туда уже не ходят, это большая редкость. Я не хочу обидеть парикмахерш, просто им актрисы билеты дают по блату.
Студентка: Каждый человек в своей жизни сталкивается со страхом смерти, и эту проблему как-то для себя пытается решить, и пытается пережить этот момент. Вы наверняка сталкивались с этим как человек.
Е.Ю. Стеблов: Да, конечно.
Студентка: Если можно, расскажите об этом! И вторая часть вопроса. Вы наверняка сталкиваетесь с этим и как актер, потому что ваша профессия предполагает, что вы играете других людей, в том числе вы много играете Достоевского. Это… это как, вообще?
Е.Ю. Стеблов: Как? Что — «как»? (смеется)
Студентка: Каково человеку, который постоянно к этой мысли, к этому живому нерву первого переживания смерти возвращается?
Е.Ю. Стеблов: Я вам отвечу. Во-первых, с этим сталкивается каждый человек, актер он или не актер. В детстве я панически боялся похорон. Панически, чудовищно! Потом я стал себя приучать. Я уже говорил, как мы с товарищем мы ходили на Пятницкое кладбище. Я даже песенку под гитару сочинил про это дело, сейчас уже не вспомню. Ну, неважно, все равно гитары нет. И так я как бы пережил этот страх. Перетерпел, так сказать. А с тех пор, как я пришел к Богу и к ощущению вечной жизни, у меня такого страха, какой был в детстве, нет. Конечно, пока мы в этом физическом теле, в трехмерном пространстве, у нас есть инстинкт самосохранения. Естественно, инстинкт этот работает, и это тоже нормально. Но такого панического страха смерти, как у неверующих людей, я не имею. Я это наблюдал, это чудовищно. Мне их так жалко! У меня есть неверующие близкие люди, на это страшно смотреть: они так боятся смерти, просто до трясучки. У меня сейчас такого страха уже нет. Во всяком случае, на данный момент. Более того, когда я разговариваю с людьми обреченными, — а мне иногда приходилось иметь такие контакты, — я стараюсь как-то непринужденно внедрить им мысль о вечной жизни в каких-то совершенно конкретных образах. Не абстрактный разговор, который ни на кого не действует, а конкретные образы.
Что касается экранного или сценического, то, например, есть вещи, которые я никогда не сделаю. Я никогда не лягу в гроб на экране или на сцене, никогда. Называйте это приметой, не приметой, но для меня просто это неприемлемо.
В.Р. Легойда: Где-то, может быть, даже на уровне физиологии, да?
Е.Ю. Стеблов: Я не знаю. Я считаю, что этого не нужно делать. Есть вещи, которые делать не нужно, понимаете? У меня сын — более церковный человек, чем я. Ему тридцать три года, он кинорежиссер. Он очень просто к таким вещам подходит, и этим меня восхищает. Я спрашиваю: «А почему?» Он говорит: «Да без „почему“, просто не надо, и все. Потом поймем почему». Молодец, у него нет этого любопытства. Иной раз любопытство ведь тоже бывает праздное. Как Есенин говорил: «Ковыряй, ковыряй, мой милый, //Суй туда пальчик весь, //Только с такой же силой //В душу ко мне не лезь». Тут нужна какая-то мера.
Был страшный и смешной случай, рассказываю его просто как развлекательный момент. Я снимался в фильме «Еврейское счастье», где играл еврея, который собирается эмигрировать. Это был конец советской власти, примерно 90-й год или около того. Главная роль — еврей, который собрался эмигрировать. Потом его, правда, убивали, этого героя. Там его просто шпана в «очко», в карты проиграла: двадцать первый пойдет, двадцать первого прирежем. И потом я даже снимался в роли, как будто он сверху сам на себя смотрит. Кстати, когда меня оперировали и когда я в первый раз переживал наркоз, то пережил некое состояние, когда сам себя видишь со стороны.
И вот мой герой приехал в провинциальный город и разыскивает на кладбище могилу своей бабушки. Снимали сцену, как я иду со смотрителем кладбища. Сейчас много такой аппаратуры, когда есть дистанционное управление телевизионной камерой. А в то время был только один такой комплект на киностудии Довженко, и нам его привезли. Управление было в автобусе, это была такая удочка метров десять в длину. На конце подвижная камера, она управлялась из этого автобуса. У нас были маленькие микрофончики. Нам давали отмашку, мы шли между могил, и камеру никто не видел, она была выше деревьев. Мы шли и вели диалог, и вокруг шла наша похоронная процессия, игровая. В гробу лежал «матросик» — загримированный под матроса человек. Копалась могила, в нее опускали гроб.
Потом показывают: «Стоп! На исходную! Дубль второй!» А рядом были настоящие похороны. И когда люди с настоящих похорон увидели, как наш «покойник» вылезает из могилы, берет под мышку крышку гроба и идет, и вся наша компания так грустно плетется назад, то это был смех и грех!
В.Р. Легойда: Да, вот уж на самом деле — смех и грех! (смеется) У нас еще вопросы.
Е.Ю. Стеблов: Да-да.
Студент: Вы сказали, что нет ни одного случая в жизни человека, который был бы маленьким. Каждый случай играет какую-то большую роль в его жизни. И вы рассказали несколько случаев из своей жизни, когда вы чувствовали себя таким… большим, или, другой случай, когда вы стали по-другому смотреть в окно и даже опоздали из-за этого на спектакль. Как это повлияло на вашу жизнь? Что с вами произошло после этого? И не было ли у вас мысли, от Бога это или нет?
Е.Ю. Стеблов: Это повлияло на мою жизнь. То, что это от Бога, было ясно. Так же ясно, как вот ты смотришь на девушку, ты с ней несколько раз встречался… Раньше несколько раз встречались, это сейчас все происходит сразу. Я имею в виду серьезные отношения. Когда просто так, то тут этот план вообще отсутствует. И ты думаешь, что тебе в ней одно нравится, другое не нравится. Потом можешь с товарищем посоветоваться по этому поводу. Или, это если девушка встречается с молодым человеком, она может посоветоваться с подругой. А потом возникает момент, когда тебе советоваться не хочется. Потому что ты любишь, и ты это знаешь внутри, сердцем своим. И не надо тут никаких доказательств.
Но я понимаю ваш вопрос, и он совершенно закономерен. Отвечая на него, я вам скажу, что всем этим явлениям, о которых я рассказывал, предшествовало тяжелое ощущение. До того, как были эти просветления, назовем их так условно, было ощущение, что ты идешь по улице, а вокруг монстры. То есть я проходил, видать, через какое-то «чистилище», видел вокруг каких-то уродов. Или был период, когда идешь в толпе, тебя кто-то толкает, а ты хочешь ему сопротивляться. А он тебе тоже как будто говорит: «Врешь, мол, не возьмешь!» Например, в метро. Дурное это чувство! Это агрессивное чувство. И концентрация всего этого предшествовала вот этим светлым моментам. А когда светлые моменты пришли, тогда уже сомнений не было.
Семинарист: У Достоевского, которого вы уже поминали в ходе передачи, есть такая фраза: «Русский человек не может быть неверующим». Вы согласны с ней?
Е.Ю. Стеблов: Ну, вы знаете как… Что значит: «Русский человек не может быть неверующим»? Не знаю… Вот я, например. Спросите меня: «Вы верующий человек?» Я скажу: «Я пытаюсь верить в Бога». Это же будет гордыня какая-то, если я скажу: «Я — верующий!»
В.Р. Легойда: А почему вы считаете, что это гордыня?
Е.Ю. Стеблов: Это смотря, конечно, в каком контексте. Гордыня — когда себя позиционируют: «Я — верующий!» Это у нас специальная передача, и я пришел на нее, честно говоря, потому что мне приятно с вами разговаривать и потому что поговорить на эту тему хочется, а не с кем. Когда я был новообращенным человеком, то я все пытался всем глаза открыть, рассказывал, как я к Богу пришел. Это тоже заблуждение. Вы это и сами, наверное, переживали. Потом я понял, что, если тебя не спрашивают — не лезь, от этого будет вред один.
У меня матушка неверующая, моя мама. И я как-то сокрушался у батюшки на исповеди, а он мне и говорит: «Не трогайте ее, оставьте в покое. Она — ваша мать, и все. Этого достаточно. Вы своей жизнью ее должны оправдывать. И оставьте ее, она человек своего времени».
Мне кажется, все зависит от того, что вкладывать в понятие «русский человек». В идеале, если говорить о грядущей судьбе России, — а я верю, в то, что Серафим Саровский говорил, — в возрождение Руси, даже в духовное, может быть, лидерство Руси, прости Господи, — тогда да. А если ты просто по паспорту русский, то что — это дает тебе право быть верующим или какой-то приоритет? Абсолютно нет!
В.Р. Легойда: Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, Достоевский хотел сказать, что только тот, кто верующий, тот собственно русский, потому что русская культура созидалась верой.
Е.Ю. Стеблов: Да. Вот в этом смысле я с вами согласен!
Студент: Скажите, пожалуйста, молитва для вас — это просто инструмент, которым можно воспользоваться, как, скажем, ручкой или еще чем-то: просто прочитал, освободился? Тогда зачем нужна религия, христианство? Или это что-то большее? Тогда, если хватит слов, что это?
Е.Ю. Стеблов: Угу, понимаю. Вы сами-то молитесь? Да?
Студент: Да.
Е.Ю. Стеблов: У вас когда-нибудь было так, чтобы вы прочитали: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!» — и сразу облегчение? Сразу, мгновенно! Было такое у вас? Мгновенное — было?
Студент : Бывало.
Е.Ю. Стеблов: Бывало? У меня не было. Мне надо долго-долго молиться, это вы счастливый человек. Молитва — это жизнь, жизнь души в Духе. И эта жизнь — трудная, это работа духовная. Вот что такое молитва: это духовная работа. Это и обязанность.
И потом, а что значит «инструмент»? Бывает инструмент — молоток, а бывает — орган. На органе фуги Баха играют, которого называют «пятым евангелистом». Я вот играл Баха в спектакле, потом в телевизионном фильме, имел счастье над этим материалом работать. Мы даже за это «Тэффи» получили. Это как относиться к понятию «инструмент». Что за инструмент? Если это орган, это один инструмент, если пила или лобзик, это другой инструмент.
В.Р. Легойда: Евгений Юрьевич, очень не хочется вас отпускать. Решено: запишем цикл программ, если вы, конечно, согласитесь!
Е.Ю. Стеблов: Пожалуйста!
В.Р. Легойда: Спасибо вам большое!
Дорогие друзья, у нас сегодня в гостях был Евгений Юрьевич Стеблов, и добавить к этому совершенно нечего. Разве что только одно: вы смотрели «Русский час» с журналом «Фома».
Встретимся через неделю. Не сомневайтесь!
http://www.fomacenter.ru/index.php?issue=1§ion=88&article=1484
