«Забудь, что был врачом»

Рассказ священника, записанный во время футбольного матча

Необычный батюшка

С игуменом Евстафием (Жаковым), настоятелем храма св. Ольги в Стрельне под Петербургом, нас заочно познакомил писатель Николай Коняев, сообщив батюшке о моем желании встретиться. Отказа не было. Он прост и честен в общении с людьми. Запомнилось воспоминание о нем одной женщины, воспроизвожу по памяти:

«Он мне очень помог однажды. Остроумнейший и образованный человек, бывший врач-кардиолог, закончил Духовную академию, защитив диссертацию по религиозному философу Соловьеву. У него были некоторые проблемы с епархией, когда отец Евстафий был еще настоятелем полуразрушенного храма в Старой Ладоге. Восстанавливал там иконостас и делал это не по положенным канонам, за что получал регулярно нагоняи. Кроме того, притащил в трапезную, что запрещено, пианино и учил деревенских детишек музыке. А куда ему еще было поставить инструмент? Зато дети музыке обучались. Регулярно водил их на спектакли, при этом сам за кулисами сидел, так как театр для монаха соблазн. Еще придумал совершать обряд крещения в проруби. Потом новокрещеные сидели у него в комнате на печи, а он им чаи заваривал. В общем, просвещал детей, как мог. И закалял».

В новом храме у батюшки тоже, не исключаю, были разногласия с духовными властями. Например, относительно иконы не канонизированного пока еще воина Евгения Родионова, помещенной в храме. Впрочем, в разговоре никаких следов этих трений я не заметил. Ровным голосом отец Евстафий сказал, что считает праведниками и прежнего владыку Санкт-Петербургского Иоанна, и нынешнего митрополита Владимира.

Отчасти новые свидетельства о необычном батюшке заставляли меня теряться. Пытаюсь восстановить первое впечатление… Он как-то, сам того не желая, сумел меня поразить даже не словами, а вот каким обстоятельством. Встретились мы у входа в метро, я предложил найти где-нибудь скамеечку, чтобы можно было сесть и поговорить. Скамеечки мы не нашли, и тогда отец Евстафий постелил газетки на парапете футбольной площадки, где матч между подростками был в самом разгаре. Лицо священника было задумчиво, ничего вокруг он не замечал, но не по рассеянности, а скорее как старый солдат, способный буднично черпать кашу из котелка во время артобстрела. Наверное, это было самое необычное интервью в моей жизни, если говорить о внешних обстоятельствах. Борьба между двумя дворовыми командами время от времени обострялась, так что ноги мелькали рядом с нами, а иногда вырывалось у ребят не то чтобы матерное, но довольно крепкое слово, но хуже всего было то, что мяч периодически летел в нашу сторону, так что я невольно прикрывался рукой. Игумен Евстафий не сделал этого ни разу. Он вспоминал.

Светила и санитарка

— Родители мои либо скрывали свои религиозные убеждения, либо не имели их, — рассказывал батюшка. — И так вышло, что, получив образование и став врачом, я прохладно относился к вере православной. Но однажды моя мама сильно заболела, и все мои знакомые профессора, люди, которых я знал еще со студенческой скамьи, сказали, что надежды на ее выздоровление нет.

И лишь санитарка, которая ухаживала за мамой, эта простая женщина, не теряла надежды. Она объявила, что съездит к одному нашему ивановскому священнику, имя которого мне тогда ничего не сказало. Это был преподобный Леонтий (Стасевич) — известный в Иваново святой, предсказавший, что моя мама проживет еще десять лет. Для скорейшего выздоровления он велел давать ей святую воду и жеваные просфоры, именно жеваные. Такой был рецепт лекарства, несколько удививший меня. Но оно неожиданно помогло. Я воспринял это как чудо, да это и было чудом, после чего отправился к батюшке, который тогда уже почти никого не принимал, был очень слаб, но меня принял. Поблагодарив его, я услышал: «Не брейся и не стригись, ты будешь священником».

Мама действительно прожила 10 лет, а я на самом деле стал священником и до сих пор панически боюсь стричься и бриться. Именно тогда, у отца Леонтия, я встал на дорогу, которая имела лишь одно направление и вела в одно место — Русскую Православную Церковь, где я, бывший Михаил Михайлович, стал игуменом Евстафием.

Печальные дни

— Расскажу обо всем по порядку, — продолжает о.Евстафий. — В тот момент, когда рухнуло мое неверие, я был искателем чинов, членом партбюро, отвечавшим за идеологию в Ивановском химико-технологическом институте. Правда, я никогда не хулил веру и Бога, в этом отношении мои руки чисты, но что касается остального, все было на редкость нехорошо (примечательный факт, отголосок того времени: не так давно два бомжа попытались украсть маковку и крест с храма отца Евстафия; один из этих несчастных оказался в прошлом преподавателем атеизма — В.Г.). И одновременно с этим начал ходить в церковь. Делал это потаенно, стоял, поднимая воротник, скрывая лицо. Но все равно меня скоро выследили и, кажется, даже сфотографировали, сейчас уже точно не помню. Со страшным скандалом меня выгнали из партии, расценив мое поведение как двурушничество, предательство.

Что тут сказать? Эти люди, ополчившиеся против меня, были совершенно правы. Я их подвел, доставил неприятности. И я действительно был двурушником и карьеристом, который утром на партийном бюро говорил что-то коммунистическое, а вечером, подняв воротник, бежал в церковь. Есть долги, которые требуется отдавать. Диссертацию, разумеется, пришлось навсегда отложить в сторону, стало не до этого. Обвинения сыпались одно за другим. Обвинили меня в торговле иконами, чего я никогда не делал, что совершаю подпольные аборты, в чем также был неповинен. Более того, подослали девушку, у которой была подложена подушка под платье, в надежде, что я дам согласие прервать беременность и меня можно будет в этот момент повязать. Согласия я, разумеется, не дал, дело развалилось. В другой раз на меня напали в лесу. Были обстоятельства, которые подсказывали, что нападение подстроено. Но в тот момент, когда меня начали добивать, произошло чудо. На совершенно безлюдной лесной дороге вдруг появилась машина «скорой помощи», к тому же в ней ехали знакомые мне медики, которые меня и спасли.

Самым большим испытанием, однако, стало пребывание в камере предварительного заключения. Это были печальные дни. Запомнилось, как меня взяли. Как какого-то опасного преступника. Дождались, когда я выйду из библиотеки, взяли под руки, посадили в «Волгу». Какие-то упитанные, сильные люди сдавили меня на заднем сидении, машина тронулась. В том месте, куда мы прибыли, я заметил, как постепенно менялся пол. Вот ковер, вот затертый паркет, вот пол поскромнее, дощатый, и наконец каменный. Забыл номер своей камеры. Там сидели уголовники, которые пели очень печальные зековские песни, производившие ужасное впечатление. Я до сих пор помню безысходную тоску этих песен. Сокамерники расспрашивали о моей жизни, рассказывали, как надо вести себя в их мире, чтобы не быть опущенным, чтобы тебя не избивали. Эти люди настолько вошли в мое положение, настолько расположили к себе, что я попросил, чтобы они передали привет одному моему знакомому. К знакомому пришли потом с обыском, а соседи по нарам потеряли ко мне интерес и куда-то исчезли, как только стало ясно, что сказать мне больше нечего.

На третий день мною овладело такое отчаяние, что я решил наложить на себя руки. И вот я рву носки, плету веревку, думаю, где бы эту веревку приспособить. У меня была решимость сделать это, я чувствовал, что не выдержу в тюрьме, как вдруг вошел надзиратель и сказал: «С вещами на выход». Оказывается, мои друзья все эти дни за меня хлопотали. И добились своего. Когда все это закончилось, я только одно мог сказать: «Боже мой, как замечателен воздух свободы».

В поисках пристанища

Понимая, что в покое меня не оставят и научной деятельности все равно пришел конец, я решил покинуть Иваново. Несколько лет проработал врачом-терапевтом в Карелии, освоив параллельно много специальностей — от стоматолога до гинеколога. А главное — узнал замечательных карельских старушек, имевших в простоте своей много больше веры, чем многие из тех, кто демонстрирует сейчас свое православие публично и всенародно.

А вот к врачебной деятельности я начал постепенно охладевать и даже сам себя пугаться. Чувствовал, как постепенно отучался жалеть людей, превращаясь в медицинского функционера, ремесленника. Некоторые пациенты вызывали во мне даже какую-то своеобразную ненависть. Я думал, почему они все время стонут, почему так плачут и почему так надоедают своими хворобами. Медицина, наверное, не была моим призванием, и стало ясно, что мне нужно прекратить врачебную деятельность раньше, чем я превращусь в жестокого циника. К счастью, благословение отца Леонтия вовремя изменило мою жизнь. Я ушел из медицины, и не жалею об этом. Сейчас я изменился, стал добрее, с ужасом вспоминаю времена моей душевной пустоты, нечувствительности, душевного оскудения.

Я приехал в Ленинград и отправился в Князь-Владимирский собор проситься на работу. Там мне сказали: «Забудь, что был врачом, мети двор церковный, прояви себя с хорошей стороны, там тебя заметят, сделают, может быть, звонарем». Двор был большой, мести его оказалось тяжело, особенно зимой. Кроме того, мыл пол в храме, пока однажды обо мне не услышал архимандрит Мануил из Тихвина, ныне архиепископ Петрозаводский, а в то время настоятель церкви Тихвинской Божией Матери. Он искал помощника и услышал, что есть такой раб Божий в Князь-Владимирском соборе, неплохо себя зарекомендовавший. Мне позвонили и сказали, что я могу претендовать на место алтарника.

Архимандрит Мануил попал незадолго до нашего знакомства в автокатастрофу и медленно, трудно поправлялся. Болезнь он переносил стоически. Меня многое восхищало в этом человеке. Он учил, что настоящая вера должна быть по-детски чистой и простой, и сам именно так и верил. Несмотря на то, что гонения на Церковь еще не прекратились окончательно, отец Мануил сознательно ходил по городу в монашеском одеянии. На мой вопрос: «Зачем вы это делаете?» — он отвечал: «Это моя проповедь действием». Проповедник он вообще прекрасный. У властей тогда это, конечно, вызывало неприятие. Очень добрый, скромный человек, отец Мануил говорил мне: «Чужой беды не бывает». Это были не просто слова. Помню одного больного, которому он передавал через меня деньги на лекарства, при этом просил не говорить, от кого они. Таких случаев было немало.

О себе я тоже чувствовал заботу, отец Мануил готовил меня в священники, старался просветить. Говорил о запрещенном тогда праведном Иоанне Кронштадтском, других подвижниках. Рассказывал, как сам стал верующим человеком, работая где-то на заводе, видел вокруг пьянство, разврат, как люди пьют вино, которым впору красить заборы, сквернословят. Но в один прекрасный момент, выйдя с завода, заглянул через растворенные врата в храм, где горели свечки, лампады. Вошел и попал в тот мир, о котором прежде только мечтал, не подозревая, что он существует на самом деле. Владыка Мануил очень хороший рассказчик, обладающий правильной, самобытной речью. Слушать его было и поучительно, и приятно.

В какой-то момент он раскрылся передо мной еще с одной стороны. Помню, как мы сидели в трапезной, и вдруг архимандрит Мануил между супом и вторым в очень будничной обстановке поднял голову и произнес: «Мощи преподобного Серафима все-таки будут найдены, и осталось уже немного времени до этого момента». Прошло полтора года, и мощи действительно были найдены на чердаке Казанского собора. Меня это просто потрясло. Истинные пророчества всегда поражают своей простотой.

Настоятель

На этом я заканчиваю рассказ отца Евстафия от первого лица — ту часть беседы, где мне почти не приходилось задавать ему вопросов. Вслед за ученичеством у архимандрита Мануила последовало настоятельство в нескольких храмах Карелии и Санкт-Петербурга, постриг, совершенный митрополитом Иоанном (Снычевым). Я попросил отца Евстафия рассказать о том, как приобретался им священнический опыт.

— Первый приход у меня был деревенский, — ответил он, — храм во имя преподобного Серафима Саровского в карельском селении Пудож. Переделали мы его из обычного дома, колоколенку построили — получилось очень красиво. Трудно было вначале. Очень важно доказать, что священник способен не только говорить, но и что-то делать. На свой страх и риск я занял большую сумму денег у одного знакомого, не зная, как буду отдавать. Но он посмотрел, как у нас все ладно выходит, и сказал, что возвращать долг не нужно, пусть это будет пожертвованием. Непросто было строить и отношения с людьми. Слава Богу, с самого начала была у меня добрая помощница, настоящая подвижница Людмила Михайловна. Собирала колокола, иконы. Поначалу нас было всего несколько человек, потом стало двадцать и более, сейчас эта церковь очень посещаемая.

— Какие есть преимущества у сельского прихода?

— Общение с малограмотными нашими русскими бабушками всегда много давало моей душе. Им не нужно богословских тонкостей, но они обладают душевным, духовным знанием и великой добротой. Когда-то их воззрения на жизнь казались мне примитивными, но потом я понял, как ошибался. Сравниваю с умнейшими людьми, профессорами, которых знал немало. Сравнение в пользу неграмотных, способных так много сказать твоему сердцу, что холодные интеллигентские истины утрачивают рядом с настоящей красотой души всякую ценность. Сколько бывает надменности у нашей интеллигенции, как часто она приносит тлен даже в свою религиозную жизнь, тяготеет к мертвому, а не живому, к логике, поиску доказательств. Но какие доказательства могут быть у веры? Она выше всяких доказательств. Никогда интеллигенция ничему не научит народ, пока сама не пройдет его школу.

— Были ли у вас серьезные трудности в отношениях с приходом? Многие отцы жалуются, как непросто бывает светских людей приучать к церковной дисциплине.

— Особых трудностей не было. Любое общение — это тяжелый труд, но если тебе доверяют, особых конфликтов не возникнет. На доверии строится очень многое. Нестроения в храмах чаще всего бывают из-за денег. В них страшное искушение, с ними нужно быть очень осторожным. Потому из них никогда не надо делать чего-то таинственного. Одни решат, что воруешь, другие просто будут смущены. А делать нужно так: ты просишь, объясняешь, зачем это нужно, но при этом люди должны быть убеждены, что всякая копейка пойдет в дело. Поэтому все пожертвования, выручку мы клали на стол, пересчитывали, составлялся акт за тремя подписями. А потом, обычно через неделю, подробно отчитывался, на что пошли средства.

Этой практики я придерживался всегда и сейчас отчитываюсь: вот дали нам такую-то сумму, и посмотрите, какие занавески появились в нашей Николо-Георгиевской часовне, стоят они столько-то — дорого, но другие были бы не достойны этой прекрасной часовни.

Я вообще считаю, что Богу нужно отдавать самое лучшее. Не должно быть икон, наклеенных на фанерку, наспех сделанных иконостаса и алтаря. Это требует немалых средств, но если люди верят в твою честность, деньги будут. Никто от меня никогда не требовал, чтобы я отчитывался, сам решил делать это — перед приходом и жертвователями подробно объяснять, на что пошла их помощь. Так сразу отсекаются мысли искусительные.

— Сейчас у вас, говорят, как раз очень интеллигентный приход?

— Ну, прихожане у нас очень разные, но в то же время похожие в своем богомыслии, боговерии. Среди них и доктора наук, и писатель Николай Коняев, прекрасный композитор Тургель, композитор Александр Кнайфель — человек, имеющий европейскую славу. Да, у нас очень много интеллигенции, но не желающей интеллигентствовать, а пытающейся приблизиться к исконному православию.

— Я знаю, что вы пишете рассказы. Как вы к этому пришли?

— Есть вещи, настолько важные в моей жизни, что я решил — эти сюжеты не должны погибнуть. Вот одна из первых историй, описанных мною еще в ту пору, когда я еще только пришел в Церковь. Я рассказал, как одна девушка, очень юная, была вынуждена жить в ужасных условиях в каком-то притоне. Над ней издевались, но затем притон этот сгорел вместе с людьми, мучившими ее. Возможно, она сама его и подожгла, не знаю, что именно там произошло, но только она уцелела и куда-то исчезла. Я потом молился о ней, как мог, и внезапно она сама нашла меня. Оказалось, что у нее в жизни все хорошо, она удачно вышла замуж. Мне кажется, мои молитвы как-то помогли ей в жизни. Впрочем, рассказ был написан до этой последней встречи и оказался довольно грустен, как и остальные мои художественные вещи.

— Почему?

— В этом мире мало оптимизма. Здесь место, где страдать необходимо, это подготовка к будущей безмятежности. Надо помнить, что ужас и страдания нашего мира имеют другую сторону — будущее торжество.

Наш разговор прервался внезапно. Отец Евстафий, взглянув на часы, сказал, что ему пора. На прощание крепко пожал руку и сказал что-то утешительное, хорошо сказал, напомнив тех самых русских интеллигентов — не желающих интеллигентствовать. Он растворился в толпе, но не в моей памяти, сохранившей образ человека, способного спокойно держаться, невзирая на обстоятельства.

http://www.vera.mrezha.ru/506/7.htm