 |
| Русский дом | Виктор Тростников | 27.12.2005 |
Церковь учит нас, что покаяние, по-гречески «метанойя», есть коренное изменение образа мыслей, решительное оставление ошибочных представлений и переход к правильным, соответствующим христианскому учению о Боге, мире и человеке. Бывают мелкие ошибки, без которых никто не обходится, а случаются и серьёзные, наносящие большой вред душе, их надо быстро исправлять. Самой же серьёзной из всех ошибок является принятие зла за добро. О совершающих в своём сознании такую подмену святые отцы говорят, что они «впали в прелесть», и считают, что это самое худшее, что может случиться с человеком. Хотя безошибочное различение истины и подделки под неё свойственно лишь особо угодившим Богу подвижникам, которым Он даёт способность «различения духов», и у обычных людей есть средство избежать ловушки дьявола, неизменно стоящего за такой подменой, — это трезвение. Оно выражается в том, что человек не верит первой своей оценке какого-либо явления, какие бы сильные положительные эмоции оно ни вызвало в первый момент. Дело в том, что наши чувства повреждены первородным грехом в большей степени, чем разум, поэтому для большей надёжности оценки событий лучше прибегать к последнему, да и то весьма осмотрительно. Для того чтобы составить окончательное мнение об увиденном или услышанном, необходимо семь раз подумать, поискать схожие сюжеты в святоотеческой литературе и посмотреть, как воспринимали их подвижники благочестия, посоветоваться с духовником. Когда-то наши предки так и поступали, но, начиная с XVIII века, к нам стали проникать идеи западного гуманизма, ставящего в центре мира не Бога, а человека. Одним из следствий этого человекобожия был принцип, провозглашённый кумиром той эпохи Жаном-Жаком Руссо, — «доверяй своим чувствам». Этот принцип возник на почве идеализации «естественного человека» и учил верить тому, что наше первое впечатление всегда правильно, а трезвение, рассуждение излишни.
Вот тогда в высших слоях российского общества началась неразбериха в определении хорошего и плохого, и к началу XIX столетия она стала не просто опасной, но угрожающей болезнью, поражающей духовное зрение человека, приняла характер эпидемии. Убедительней всего этот печальный диагноз подтверждается отношением к декабристам их современников.
Наиболее ярко это отношение выразил в своих стихах молодой поэт Александр Пушкин. В ту пору его живой ум и легко возбудимая душа не нашли ещё того камня, на котором впоследствии он выстроил свои православно-монархические убеждения.
Пушкин двадцатых годов — это не тот поэт, каким он будет в тридцатых, а рупор породившей его среды, т. е. дворянского большинства. И что же возглашал этот рупор о декабристах? «Не пропадёт ваш скорбный труд и дум высокое стремленье». И в салонах аплодировали этим строкам. А теперь поставим два вопроса: кто аплодировал и в чём заключалось «высокое стремленье» дум, которое вызывало горячее сочувствие?
Рукоплескал «свет» — люди, облагодетельствованные царём, чьи предки за верную службу получили от него вотчины и поместья, в которых они жили, и жили припеваючи, продолжая пользоваться покровительством царя, которому уже не все служили. А «высокое стремленье» декабристов заключалось в намерении убить этого самого, давшего им все привилегии, царя. Нужны ли какие-то ещё доказательства того, что Россия начала сходить с ума?
Самое грустное заключается в том, что это наше безумие так и не проходило, оказавшись не временным наваждением, а хроническим недугом. Бывали у нас за протекшие со дня восстания декабристов 180 лет также проявления национального сознания, когда создавалось впечатление, будто мы исцелились, но стоило коснуться темы бунта на Сенатской площади, и становилось ясно: никакой «метанойи», никакого возврата к здравому смыслу у русской интеллигенции не произошло. Одно упоминание о декабристах неизменно вызывало у нас умиление и восхищение. По какой-то непонятной причине именно они стали вернейшим индикатором нашего помрачения ума.
В самих-то в них ничего загадочного как раз не было, с ними всё предельно ясно. Сегодня, когда мы столкнулись с обнаглевшими тоталитарными сектами, множащимися вокруг, и это заставило нас выявить то общее, что присуще им всем и является их родовой характеристикой, вопрос о том, кем же были эти пресловутые декабристы, больше не является вопросом. Они были членами одной из ранних российских тоталитарных сект, выступавшей под флагом масонства, а значит, то главное, чем держатся все подобные секты, присутствовало и в них. Это главное — замена идеологией секты всех собственных мыслей и чувств вступившего в неё человека, уничтожение его личности, полное зомбирование, делающее его послушным фанатичным исполнителем самых чудовищных приказов, исходящих от членов секты более высокого градуса. Обсуждать персоны декабристов неинтересно, ибо к тому времени, когда они вышли на сцену, ни в одном из них уже не было ничего персонального — чёрная магия масонства вынула из них индивидуальные души и заменила их единым безликим духом злобы и ненависти. Только сила этого человеконенавистнического духа могла заставить ничтожного отставного поручика Каховского подъехать 14(26) декабря на плацу к герою Бородина, генерал-губернатору Санкт-Петербурга, графу Милорадовичу, воспетому в «Медном всаднике» за спасение тонущего в бурных водах поднявшейся Невы народа, и хладнокровно застрелить его. Каховского даже и винить трудно, ибо стрелял уже как бы не он, а сидящий в нём сатана — тот самый, который, после того, как Иисус на Тайной Вечере, обмакнув, подал Иуде кусок, вошёл в него — и тот пошёл и предал своего Учителя. Да, и Каховский, и все декабристы, были людьми одержимыми, однако свободу воли даже сатана отнять у них не мог. Каждый человек волен в своём выборе: убивать или не убивать, предавать или не предавать.
Теперь поговорим о нас, и тут вот что можно сказать. Эта непрерывающаяся, проходящая сквозной нитью через всю нашу новейшую историю идеализация и романтизация декабристов настолько похожа на столь же сквозной и столь же неложный процесс размывания нами же самими того фундамента, на котором стояла Великая Россия, что невольно возникает мысль о взаимосвязи этих вещей.
В самом деле, раз мы так сильно возлюбили декабристов, значит, в глубине души мы ощущали их дело как благородное и упрямо продолжали приписывать им «дум высокое стремленье». А что было их делом? Революция. Следовательно, в отвлечённом, умозрительном восприятии революция выглядела для нас привлекательной. Сама идея сокрушающей самодержавие революции нам нравилась, иначе бы мы крестились и плевались при одном упоминании о первых наших революционерах-декабристах. Почему же сегодня, вспоминая осуществлённую таки большевиками программу «пленительного счастья», действительно державшую нас в семидесятилетнем пленении у марксистской лжи, мы начинаем говорить о национальной катастрофе? По той причине, что никакого решительного изменения образа мыслей и чувств в нас не произошло, а значит, не было пока подлинного покаяния.
Наши мысли коротенькие, как у Буратино, поэтому сплошь и рядом причины нас соблазняют, а следствия этих причин ужасают. Где же тут необходимое христианину трезвение? Мы все уподобляемся одному американскому корреспонденту, работавшему в Москве в восьмидесятые годы. Его звали Ник Данилофф. Органы якобы поймали его на шпионской акции, и он был выслан из СССР. После этого он возненавидел советскую власть и страшно её ругал. А вы знаете, каково его происхождение? Прапрадедушкой его был декабрист Фролов, а дедом — генерал Данилов, входивший в число семи человек, присутствовавших в историческом вагоне под Псковом, в котором наш последний Государь отрёкся от престола. И хочется сказать Нику: а какое ты имеешь право злиться? Один твой предок хотел убить Николая I, другой принимал отречение Николая II, этим они подготовили победу коммунистов, а ты теперь на этих самых коммунистов обижаешься? Где же логика?
Нет логики и в нашем, всё ещё хаотическом сознании. Вот когда нас будет передёргивать при слове «декабристы», тогда начнётся наше истинное покаяние. А пока о нём только разговоры.
