 |
| Правая.Ru | Егор Холмогоров | 15.12.2005 |
Сущность «Александровского двадцатипятилетия» нашей истории состояла в нараставшем отчуждении власти, бюрократии и дворянства от национального духа и национальных задач, в подчинении русского державного начала утопическому «мировому порядку» — то либерально-масонского, то утопически-экуменического толка. Еще тогда, когда везде в Европе, кроме Англии и Франции, сохранялись традиционные общественные устои, российские реформаторы, подхлестываемые мечтателем на троне Александром I, уже начали составлять прожекты устроения России по новому образцу, основанному на абстракциях «Просвещения». Реакция общества на этот утопический конституционализм была весьма мощной — появилась первая полновесная программа русского консерватизма — «Записка о древней и новой России» Карамзина, император был фактически принужден обществом к ссылке Сперанского. Затем «гроза 1812 года» довела национальное напряжение до высшей точки, не случайно официальным ритором Империи на это время становится адмирал Шишков.
Но вот, неприятель изгнан за пределы России, и самоотчуждение, во главе которого стоит лично Александр I, делает новый виток — на этот раз за счет державных интересов России как «Северного Катехона» выстраивается система экуменического, утопического «Священного союза», «лже-Катехона», который полностью отрицает истину Православия в международной политике. В границах Российской Империи создается, точно в издевательство над победившей нацией, автономная Польша, которой даруются те права, до которых еще «не доросли» русские. Начинается вакханалия отрицания Истины уже в религии, в самой России устанавливается террор «библейских обществ». Террор буквальный — православных критиков экуменического сектантского мракобесия изгоняют, ссылают, доводят до смерти. Наконец, начинается глумление над русской армией и самим обликом человеческим в «военных поселениях».
Вопреки широко распространенному суждению, поселения были не консервативным, а либерально-гуманистическим проектом, но только с гуманизмом, понятым на аракчеевский лад. Программу этих поселений писал не кто-нибудь, а «конституционалист» Сперанский.
Лишь в самые последние годы царствования Александр стал отходить под влиянием архимандрита Фотия, по крайней мере, от антиправославной линии, однако общего духовного и политического извращения, внесенного за четверть века, это уже поправить не могло. Да и в самой России воздвигались уже иные силы, вскормленные Александровскими идеями, но готовые уничтожить того, кто их породил. Декабристы были только одной из этих сил, только одним из этих направлений — национально-либеральным. За революционной «красной» легендой о декабристах и за «черной» монархической легендой о чисто масонском заговоре против России, почему-то забываются подлинные взгляды декабристов — национализм, империализм и стремление к свободе как к средству развития нации. У лучших из декабристов был очень силен пафос «эмансипации» России по отношению к Европе, приобретения русскими всех тех прав и возможностей, которыми обладают в своих странах европейцы.
Несомненно, национализм декабристов был «среднеевропейским» и скорее империалистическим, нежели имперским, хотя в красоте и яркости некоторым из политических решений, предлагавшихся, например, Пестелем не откажешь. Но все-таки в его сердцевине было глубокое и искреннее патриотическое чувство. Известно, что ценивший искренний патриотизм в литературе Николай I позднее сожалел, что не знал исторических стихов Рылеева и обошелся с ним просто как с одним из опасных заговорщиков. Среди государственных проектов декабристов тоже было немало полезного, и сами они могли бы составить когорту ценнейших сотрудников Николая I во дни его царствования. Так, кстати, и произошло с близким к декабристам П.Д. Киселевым, которого, фактически ценой своей собственной жизни выгородив на допросах, спас для России Павел Пестель.
Декабристов погубили не их идеи, а дух мятежа, который увлек их к катастрофе 1825. Машина военного заговора, сперва составленного против Александра и его абсурдной политики, в какой-то момент уже не смогла остановиться. И хотя наиболее умные и способные люди (как тот же Пестель) фактически от мятежа самоустранились, верх взяла наиболее авантюристическая, антимонархическая часть движения. И мятеж, против Александровского царствования оказался, фактически, мятежом против монарха, который взошел на престол с твердым намерением устранить многое из того, что вызывало недоумение и гнев у добрых русских людей. Будучи по своему первоначальному смыслу реакцией против александровского царствования, декабризм превратился в «александровскую» реакцию на то, что шло ему на смену.
Николай не нравился многим — своим суровым характером, своим стремлением к порядку, преданностью идее монаршего долга. Он был чужим не для народа, а для Александровской элиты, в которой многие хотели бы его отстранения от престола. И декабристский мятеж входил звеном в цепи плетшихся в Петербурге и Варшаве интриг. Но он же, невольно, оказал Николаю значительную услугу. Проявив исключительное хладнокровие и мужество, овладев ситуацией в столице, Николай стал бесспорным императором, утвердив себя как монархической легитимностью, так и силой. Причем не силой заговорщика (как его брат), а силой восстановителя порядка. И эта харизма восстановителя порядка прошла сквозь все царствование Николая, став и его благословением, — когда он ставил Россию с головы на ноги, и его проклятием, когда он не мог принять тех или иных необходимых мер, потому что они выглядели слишком революционно.
Но миссия Николая I в русской истории в любом случае была колоссальной. Петровская реформа исказила, изменила идентичность России. Став мощной военной империей, Россия отошла от своей православной и национальной сущности, для 18 века было характерно понимание ее скорее как «нового государства», созданного Петром и недавно вышедшего на дорогу истории. Русское сознание постепенно возвращалось к пониманию своих исторических и религиозных корней, но Александровская эпоха была периодом, когда рост национального сознания прямо сдерживался политикой верхов. С воцарением Николая политика России, внешняя и внутренняя, идеологическая и военная, собрались в цельный образ великой Православной Русской Империи, идея Третьего Рима стала в эту эпоху вновь по настоящему актуальной.
Николай начал свое официальное царствование с нововведенного им ритуала поклона народу с Красного Крыльца. Его внешней политикой был последовательный консерватизм и византизм, порой, впрочем, слишком оторванный от европейской Realpolitik, слишком полагающийся на честность и дружелюбие «Европы» (отсюда и горькое разочарование Крымской войны). Культурная политика Николая, опирающаяся на «уваровскую триаду» — это последовательное развитие национального начала — будь то в творчестве Пушкина или Глинки, в величественной архитектуре Тона, создавшего московскую «Софию». В духовной жизни именно это время внутреннего ортодоксального спокойствия становится наиболее благоприятным для нового расцвета русской святости — тут и выход из затвора преп. Серафима Саровского, и первый духовный расцвет Оптиной Пустыни, и деятельность св. Филарета Московского.
Даже в среде интеллигенции, которая своей клеветой позднее и составила «мрачную славу» николаевскому царствованию, началось формирование зрелой национальной мысли. Эта мысль рождалась в оппозиции «официозу» у славянофилов, но такое бывает часто — даже умнейшие люди эпохи не осознают «времени посещения своего». «Крепкий, сословный, крепостнический строй, при котором росли все эти люди 40-х годов, покойное течение жизни при императоре Николае I дали им возможность развиться не спеша и зрело. Все они роптали на этот строй, все они более или менее пламенно прилагали руки к его уничтожению; но как они, так и лучшие поэты наши и романисты обязаны этому сословному строю в значительной мере своим развитием» — писал Константин Леонтьев об этом поколении интеллигенции. Однако те, кто был младше, кто, как Леонтьев, успел сформироваться в Николаевскую эпоху, но не успел «фрондерствовать» в ней, осознали величие николаевского дела и николаевского стиля. Концепция «русского византизма» у Леонтьева вдохновлена именно «николаевским» стилем, лишь доведенным мыслителем до логического увенчания. Именно величественный дух монарха придал целостность тому образу существования, который единственно подходил для России в послепетровскую эпоху. Именно Николай I создал идеал императорской России и, хотим мы того или нет, при словах «Российская Империя» перед нашим внутренним взором предстанут именно николаевские образы.
