 |
| Православие.Ru | Митрополит Питирим (Нечаев) | 09.12.2005 |
Архиепископ Пимен (Хмелевский)
 |
| Архиепископ Пимен (Хмелевский) |
При Патриархе на Рождество и на Пасху выходил домашний журнал, и каждый должен был писать статью. Когда Патриарх возвращался со службы и садился за стол разговляться, слева от него лежал новый выпуск журнала. Надо сказать, что подготовка этого номера была делом довольно мучительным: Рождество, последние отметки учащихся, отчеты учащих. Все делалось наспех. Леня, выпускающий редактор, торопил, Марья Петровна, машинистка, жаловалась: «Ну, как же? Опять ночью печатать? Опять я на службу не пойду?» Но тем не менее каждый праздник свежий номер журнала лежал на столе. Однажды о. Пимен так и не успел написать статью. Однако в журнале статья его все же была. Она называлась: «Почему я не написал статью?» Это было, наверное, самое увлекательное из всего того, что там было. Там описывались все события лаврской жизни.
У нас дома на 8 марта всегда пекли пироги — это был день именин нашей старшей сестры Анны Владимировны. Пимен приходил и говорил: «В 8 марта я не верующий, но пироги люблю».
Он был большой меломан и имел колоссальную, богатейшую коллекцию пластинок. Это были черные, большие пластинки. Добывал он невероятные вещи, знал все московские ходы и выходы по этой части. У него был хороший приемник, у меня — тоже. Случалось так: звонил он мне: «Батюшка! Откройте следованную Псалтирь на 537-й странице!» Это значило: передают классическую музыку, так что включай диапазон и ищи 537-ю волну.
Академические и лаврские предания
XVIII век был очень беден собственно русской богословской литературой. Переводили с латыни — католических авторов, с немецкого — протестантских, редактируя их под наше православное учение. Но с начала XIX века, с выходом на церковную работу архимандрита, впоследствии митрополита Филарета (Дроздова), возникло новое направление богословской мысли. Он не был кабинетным ученым, он был иерархом. Но каждая его проповедь была богословским исследованием. Как вспоминали современники, близко знавшие его, каждую проповедь он писал гусиным пером, она занимала целую тетрадку, но произносил он лишь небольшую ее часть. Те, кто его слушал, вдохновлялись его необычайно красивым слогом. Ему мы обязаны и созданием Московской Духовной Академии, и переводом Библии на понятный русский язык, но более всего — как молитвеннику и мудрому наставнику. Сотни священников вышли из-под его руки и десятки епископов вспоминали его как духоносного старца.Его стиль, отточенный в богословских произведениях, проявился и в его письмах, и в отдельных резолюциях. Те, кто занимаются церковной работой, просто изучают слог, которым были написаны обычные консисторские бумаги, постановления о том или ином священнике. Список его трудов велик — одни только консисторские резолюции занимают пять крупных томов. Он был наставником не только для церковных людей, но и для власти, и освобождение крестьян связано непосредственно с его именем: он писал государю манифест о прекращении крепостного права на Руси. Современники называли его Филаретом Мудрым. Кроме того, он был аскетом, высокой духовной жизни подвижником. Император Николай I говорил: «Пока у меня в Москве Филарет „Мудрый“, а в Киеве Филарет „Милостивый"[2] - я за державу спокоен“.
Филарет Мудрый был человек очень живой, с хорошим, острым юмором. Однажды некоему сановнику, с которым вел переписку, он сказал: „Ваше Высокопревосходительство! Вы почтовое ведомство уважаете больше, нежели митрополита Московского“. Тот выразил недоумение. И тогда Филарет показал ему: конверт был подписан каллиграфическим почерком, а письмо написано скорописью так, что с трудом можно разобрать.
Телесно он был слаб — настолько, что в последние годы совершал богослужение в совсем тонких, облегченных облачениях, а кроме того снимал с себя все лишнее: и дорогие архиерейские, из камешков, четки, и даже карманные часы — немощь тела была настолько велика, что ему не под силу было нести даже эти малые предметы. Однажды, когда он был уже смертельно болен, во сне увидел он своего отца, коломенского протоиерея, о. Михаила, и тот сказал ему: „Блюди 19-е число“. Каждое 19-е число месяца митрополит Филарет проводил в особом молитвенном уединении и за богослужением. 19 ноября 1867 г. он уже был настолько немощен, что не мог совершить литургию, причастился Святых Христовых тайн и скончался. К его могиле люди всегда приходили за благословением.
Митрополиту Филарету принадлежит молитва, которая так и известна как „Молитва Филарета, святителя Московского“. Она, может быть, непривычна для нас по языку, но так близка по духовному содержанию!
„Господи! Не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты один ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить Тебя. Отче, даждь рабу Твоему, чего я сам и просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения, только предстою пред Тобою. Сердце мое отверсто, ты зриши нужды, которых я не зрю. Зри, и сотвори со мною по милости Твоей, порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред святою Твоею волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе, предаюсь Тебе. Нет у меня желания кроме желания исполнить волю Твою. Научи меня молиться и Сам во мне молись. Аминь“.
Митрополит Филарет повернул наши Духовные школы к творческому поиску корней. Московская и Петербургская Духовные Академии стали выпускать переводы святых отцов и начало развиваться наше собственное богословие. Одним из первых его представителей стал протоиерей Александр Васильевич Горский — друг и духовный поверенный митрополита Филарета. Он подготовил целую плеяду блестящих богословов Московской Духовной Академии, которым в качестве поощрения за успехи к фамилии прибавлялась его фамилия — Горский (или же — Платонов, в честь митрополита Платона (Левшина)). В течение полувека — со смерти митрополита Филарета до 1917 года наша богословская школа дала такой взлет, что повлияла на развитие богословской мысли на Западе.
Митрополит Московский Макарий (Невский) — знаменитый алтайский миссионер. Молодым монахом был послан на Алтай, создал там Православную Церковь, составил словарь местного наречия, снабдил его азбукой. За высокие заслуги его вызвали на древнейшую московскую кафедру. Это был старец святой жизни. Очень интересно, что уже в годы Советской власти в Николо-Угрешском монастыре, где он был погребен, добились разрешения перенести его останки в Троице-Сергиеву лавру, и останки эти были почти нетленные.
О нем рассказывали такие забавные истории. Он был очень популярен, очень близок к народу. В день памяти Преподобного Сергия в Лавру наезжали самые высокие государственные чины, масса духовенства, и там бывал торжественный обед. Раз спохватились — а митрополита, который считался почетным настоятелем Лавры, нигде нет. Бог ты мой, куда пропал? Келейник с ног сбился, обыскал все комнаты, покои — нет. Стали искать во дворе и видят: сидит он на ступенях колокольни с богомолками и поет с ними духовные песни, которые обычно поет народ. Миссионерская практика настолько вошла у него в привычку, что он не оставлял ее и на высоком посту митрополита Московского.
Мне всегда очень хотелось побывать в Таганроге. Там есть могила афонского старца Михаила, прах которого еще до революции был перевезен на военном корабле в сопровождении двух военных фрегатов. Никаких видимых причин для этого не было: поэтому предание связывает этот факт с таинственной кончиной императора Александра I. О старце Феодоре Кузмиче знают все, это же предание известно меньше. Однако можно предположить, что при крупной политической интриге двойников может быть и несколько. Примечательно и то, что вдовствующая императрица Елизавета Алексеевна даже не простилась с привезенными из Таганрога останками царственного супруга, и никогда не была на его могиле. О чем-то это говорит.
Был у меня знакомый искусствовед, который был знаком с братом барона Врангеля, тоже искусствоведом. Он рассказывал, что в начале века брат-искусствовед через брата-генерала пытался воздействовать на Николая II, чтобы как-то расследовать таганрогскую историю, покопаться в архивах. А государь император ответил: „Пусть он оставит эти замыслы. В нашей семье много такого, о чем никто даже не догадывается“.
Павел Александрович Флоренский был личностью, совершенно потрясающей по своим природным дарованиям. Не было области, в которой он не был бы профессионально высок: от исследований санскрита до чтения курса электростатических постоянных в Бауманском училище[3] - он везде был велик. Его экскурсы в область филологии касались даже нашего обыденного языка: он видел те оттенки значений, которые мы не замечаем. Его называли русским Леонардо да Винчи. В письмах, написанных из заключения, он, человек, обреченный на смерть, пишет о философских идеях и технологических решениях тех проблем, которые тогда стояли перед нашей наукой. Поскольку он был репрессирован, его не разрешалось цитировать, на него нельзя было ссылаться, но тем не менее мы собрали в рукописях его наследие и опубликовали в церковных изданиях.
Он был совершенно удивительным человеком. Нашему поколению посчастливилось застать в живых его вдову, иметь дружбу с его детьми. Мои друзья старшего поколения учились у него и вспоминали, в частности, очень милую домашнюю сценку. Семья Флоренского жила в маленьком доме в Сергиевом Посаде, он сидел там со своими рукописями, о чем-то думал, и вдруг заплакал ребенок, его маленький сынишка. Флоренский выскочил и спросил у своей матушки, что с малышом. „Да ничего, — ответила она, — не беспокойся! Просто мы с ним играли, я взяла плюшевого медведя и стала его им пугать. Я говорю ему: он не укусит“. Флоренский серьезно спросил: „А он правда не укусит?“
Есть замечательная картина Нестерова „Философы“, на которой изображены Флоренский и Булгаков. О. Сергий Булгаков тоже был личностью „непроизносимой“. Отход от марксистских позиций не прощался в те года никогда, а он просто понял, что марксистская концепция, даже экономическая, не говоря уж о философской, — просто несостоятельна, — и спокойно перешел в русло идеалистического объяснения экономической теории. Кроме того, выехав во Францию, он создал в Париже Свято-Сергиевский богословский институт, — так что для Советской власти он был „врагом N 1“. У него есть блестящая работа „Два града“. За эту книгу 10 лет без права переписки было обеспечено, поэтому мы читали ее тайком даже от своих товарищей. А сейчас обсуждаются его философские и богословские взгляды, несколько лет тому назад в университете мы провели семинар „Булгаков как экономист“. Понять его богословскую концепцию не каждому дано. Очень хорошо сказал некогда Константинопольский архиепископ Григорий Богослов: „Богословствовать может не каждый. И во всяком случае, не тот, кто пресмыкается по земле“.
Был я знаком с дочерью Василия Васильевича Розанова. Она рассказывала, что ее родители предпочитали не делать в квартире ремонт, а нанимать новую квартиру и поэтому из детства она лучше всего запомнила, как воз, нагруженный их домашним скарбом, грохочет по булыжной мостовой. Родители ее говорили, что так, по крайней мере, собираться и распаковываться приходится один раз, а не два.
Преподаватели Академии всегда жили бедно. Патриарх рассказывал, что, когда у Василия Осиповича Ключевского спросили, почему он ездит в поезде в третьем классе, он ответил: „Потому что нет четвертого“. Студенты потешались над тем, что он всегда приезжал со стопкой книг. „Это что, все — нам?“ — спрашивали его. „Нет. Это все — в переплет“. Лаврские переплетные мастерские были дешевле, чем в Москве. И всегда у него в руках была стопка книг. Говорили даже, что у него руки стали длиннее с тех пор, как он стал ездить в Посад. Но конечно, когда он приезжал, слушать его сбегались все.
В старое время посещение лекций было свободным. Поэтому, когда лектор читал хорошо, народу собиралось много, а если лекции были скучными, ходил дежурный студент, все тщательно записывал за профессором. Потом все складывали и получался курс лекций. Причем профессор иной раз читал одну тему весь год. А сдавать экзамен нужно было по всему курсу. Поэтому студентам приходилось много читать. И вот, профессор заходит в аудиторию, там сидит один студент и читает, заткнув уши. „Милостивый государь, почему вы заткнули уши?“ — спрашивает профессор. — „Я не могу читать, когда мне мешают“ — ответил студент.
Еще один анекдот о чтении. В начале года к студентам приходит новый преподаватель и спрашивает студентов: „Господа, что вы делаете утром?“ — „Читаем“ — угрюмым гулом отвечают студенты. — „Прекрасно! Превосходно! А что же вы делаете днем?“ — „Читаем“ — раздается в ответ. -Ммм-да… Похвально, похвально! Ну, а вечером?» — «Читаем» — «Господа! — не выдерживает профессор. — Когда же вы думаете?»
Был тогда у нас в Академии замечательный профессор Тареев. Очень интересный человек, глубоко православный, но смелых взглядов, а потому всегда вызывавший чувство настороженности и критику со стороны как коллег, так и студентов.
Преподаватель он был великолепный, а лекции читал ужасно: приносил тетрадочку и дудел по ней, так что студенты разбегались. Как-то раз после очередной его лекции прогрессивного характера о возрождении самодеятельности приходов, инициативы верующих (у него были очень интересные материалы на этот счет), выходит он из аудитории, за ним — студенты, вдруг опережает его иеромонах строгой жизни, и бросает ему: «Суда Божия не избежишь!» Студент — профессору! Мне это рассказывали как факт.
До революции Духовных Академий было четыре и ходила такая шутка. В Киевской — влияние Запада, там все иезуиты. В Казанской готовят миссионеров — им ехать на край света, они все пьяницы. В Петербургской — столичной — все карьеристы, дипломаты. Ну, а Московская благополучно совмещает недостатки всех предыдущих.
Различные торжества посадское духовенство отмечало скромно — обычно собирались у какой-нибудь благочестивой вдовы из военных, купчих (такие часто «подкармливали» священнослужителей), устраивали чай. Однажды за чаем в «благочестивом собрании» одна дама рассуждала о том, что мечтает о монашестве, но что, вот, ей надо еще устроить такие-то и такие мирские дела (выдать замуж племянницу и т. п.). Будущий священномученик Иларион («Володя Троицкий», как называл его Патриарх) молча мешал ложечкой чай, а потом, ни к кому не обращаясь, произнес: «Богу подержанных вещей не надо!»
Вечером ворота Лавры закрывались, и те, кто не успел вернуться, проникали внутрь как могли. Рассказывали такой анекдот. Ночью в холод стоит перед воротами семинарист-первокурсник, весь дрожит, и жалобно просит привратника: «Отец, пусти! Озяб я совсем, ноги заледенели!» — «Ничего, постой, поучись!» Через некоторое время идет старшекурсник, — подходит решительным шагом, по-хозяйски стучит в ворота. — «Кто идет?» — «Полтинник!» А в мое инспекторство один из известных ныне протоиереев — тогда долговязый студент — после отбоя взобрался в окно по водосточной трубе.
Епископ Никанор, любимый ученик святителя Филарета, как-то раз приехал в Москву. При встрече митрополит Филарет спросил, где он остановился. Никанор ответил, что в номерах. Святитель неодобрительно покачал головой и сказал: «Это плохо». «Вечером — вспоминал епископ Никанор, — я понял всю мудрость и проницательность Владыки: рядом со мной в номере остановились господа офицеры. С наступлением вечера к ним начали впархивать некие особы, с которыми они устраивали бессловесные или малословесные „конференции“». «Конференциями» в старой школе назывались некие подобия годичных студенческих отчетов.
Митрополит Нестор (Анисимов) рассказывал, что одно время, в бытность его на Камчатке, у него был храм, за порядком в котором ему в значительной мере самому приходилось следить, потому что сторож Захар был пьяница, и всегда надо было проверять, все ли как надо. Однажды вечером владыка Нестор услышал, что из храма доносятся какие-то стоны. Отправился узнать, в чем дело. Заходит в храм и видит: Захар лежит ничком и причитает: «Господи! Прости Ты меня, раба Твоего, Захара, грешного, непотребного… Зде лежащего и повсюду православного!» При всем комизме ситуации в молитве пьяного сторожа скрыт глубокий смысл: хотя и грешный человек, но все же не отчаивается: грешный, но Божий.
[2] - Митрополит Филарет «Милостивый» (Амфитеатров) имел огромное келейное правило, — я по молодости попробовал вычитывать его, но не осилил. Однажды он, выезжая из Киево-Печерской лавры, дочитывал правило в карете. Едет, читает, и вдруг видит: на дереве, на суку сидит юродивый Феофил с большой книгой и что-то читает. «Раб Божий, — окликнул его Филарет, — ты что там делаешь?» — «Да правило в келье вычитать не успел — вот на суку и дочитываю» — ответил Феофил. Мне тоже в силу занятости нередко приходится следовать этому совету — читать правило в машине или в самолете.
[3] - Мои старшие друзья вспоминали, что тогда, в 20-е годы, он приходил читать лекции в рясе.
