 |
| Православие.Ru | Елена Лебедева | 21.11.2005 |
Ровно 95 лет назад умер Лев Толстой. Он оставил после себя не только художественные сочинения, но и вполне развитое учение о будущем России и человечества. Знаменитый постулат о «непротивлении злу насилием» был не единственным и не главным в идее Толстого о Царствии Божием на земле. Толстой лишь подтвердил общую закономерность — отход от истинного христианства и Церкви порождает Утопию.
«МЕСТО, КОТОРОГО НЕТ»
Буквально в переводе с греческого утопия означает «место, которого нет» и «благословенное место»: на этой естественной игре слов строятся как утопии, так и их критика. Под утопией понимают не только какой-либо неосуществленный или неосуществимый проект. В научной трактовке утопия — это учение о модели идеального, счастливого, совершенного общества будущего как конечной цели и смысла мировой истории, которое когда-либо предстоит достичь человечеству.В этом учении о «царствии Божием на земле» утопия является антитезой религии, намеренно заменяя ее загробный рай утопическим земным идеалом. Если в религиозных представлениях человек, созданный Богом, достигнет счастья в обретенном Царствии Небесном, то утопия полагает, что человеку в силу своего естества, то есть изначально доброй, разумной, справедливой природы суждено построить свой рай на земле, ибо своей природой человек предназначен для счастья. Это счастье ему и предстоит достичь в будущем, создав совершенное, справедливое общество. По словам историка Х.А. Мараваля, «утопия воспринимается как град, который следует возвести».
Оттого главным признаком утопии является наличие «позитивного утопического идеала» — стройной модели этого будущего общества, его образа и устройства, подробно разработанного и детально описанного с философских, социально-экономических и даже географических позиций. При этом всегда характерна нереальность как этого идеального общества, так и предложенных утопией социальных преобразований. Отмечено, что утопию порождает кризисное время истории, когда, по словам польского ученого Ежи Шацкого, «в человеческом сознании разверзается пропасть между миром, каков он есть, и миром, который можно вообразить». Объектом критики всегда является современное утописту общество, от которого он отталкивается в построении своей модели будущего.
Стремление к совершенству — ключевая идея утопического проекта. Утопист, конструируя свой общественный идеал, охватывает все фундаментальные понятия общественной жизни — от религии до семейного положения граждан, детально выписывая образ жизни в проектируемом будущем обществе, и строго регламентируя его в соответствии со своими представлениями о совершенстве, справедливости, разумности, нравственности, а также с собственными понятиями о счастье. Феномен «утопического мышления» характеризует жесткий, практически абсолютный рационализм, тоталитарность, умозрительность, максимализм, вера в разумность человеческой природы, способной преобразовать мир к лучшему и построить счастливое, совершенное общество, где будет достигнута всеобщая справедливость и равенство, и где счастье будет обеспечено для всех.
И хотя утопия является антитезой христианской религии, утопии бывают и религиозными, то есть признающими существование Бога, но в отличие от христианского учения такие утопии полагают, что Царство Божие должно осуществиться на земле, в итоге мировой истории, а не в потустороннем мире. Образ этого земного рая создается здесь на основе религиозных догм и постулатов, отобранных и интерпретированных мыслью утописта. Именно такой была утопия Льва Толстого, ознаменовавшая своим появлением исторический кризис в России накануне революции. Воплощение идеала в толстовской утопии имело ту же цель — счастье и свободу человека, но на лжехристианской основе, вне истинного христианского учения и Церкви.
Символом его утопии стала знаменитая «зеленая палочка», на которой в давности, по семейному преданию, его старший брат Николай записал тайну всеобщего человеческого счастья и закопал в землю: если люди откроют ее, то она сделает их счастливыми, и все станут «муравейными братьями». На закате жизни Лев Толстой пояснял, что, вероятно, это были «моравские братья», которых дети назвали «муравейными» на своем языке: «Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу… под всем небесным сводом всех людей мира остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина, и что она будет открыта людям и даст им то, что она обещает».[1] Исследователь утопизма М. Ласки обращает внимание на тот очевидный факт, что веру в счастливую и благородную «зеленую палочку» всегда сопровождает грозный и мрачный образ «муравейного братства».
ТОЛСТОЙ И ТОЛСТОВСТВО
Не будем здесь описывать хорошо известный путь Толстого, пройденный им в «поисках истины», и сущность его антицерковных воззрений. Отметим главное. Поиск истины, как и создание толстовского учения, был предопределен первейшим желанием Толстого, посетившего его еще в юности (в марте 1855 года), основать новую религию, «соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».[2] Через пять лет эта мысль обрела более зримый образ — «написать матерьялистическое Евангелие, жизнь Христа — материалиста»,[3] вполне соответствовавшего рационалистической мысли Толстого-утописта.Эта задача и была исполнена Толстым в его переводе, соединении и самостоятельном изложении библейских текстов Евангелия, где предстало его собственное утопическое учение. Главная суть толстовства — учение о царстве Божием на земле, которое он вложил в уста Иисуса Христа — «…благая весть царства Божия, т. е. возможность нового, ненасильнического устройства жизни».[4] Согласно толстовской рационалистической трактовке христианства, «учение Христа устанавливает царство Бога на земле"[5] до смерти человека, ибо в загробную жизнь, как и в душу и ее воскресение, Толстой сознательно не верил. Царство Божие — для Земли, как учит о религии Толстой-утопист, ибо «Бог есть жизнь».
Суть в том, что люди, пробудившись духовно и постигнув в себе дух Божий как начало всего существующего, должны исполнять заповеди христианства, то есть истину, понятую Христом. Это и приведет к осуществлению на земле Царствия Божия и даст людям истинное, полноценное счастье жизни. Христос же в трактовке Толстого — обыкновенный человек, мудрец и проповедник, первооткрыватель, понявший истину жизни и открывший ее людям. Он сам исполнил этот закон, пострадав за истину ради счастья и разумения других людей. «Евангелие Толстого» кончается смертью Господа на кресте. Все остальное убрано Толстым как «ненужное», то есть не соответствующее разуму и придуманное «темными», невежественными людьми.
Христос дал закон как «руководство к действию», по которому людям на земле следует жить для достижения всечеловеческого счастья. И «компенсацией» за личное самопожертвование будет не воскресение души в Вечности, а благо человечества, осуществленное в мире. Само слово «Евангелие» — «благая весть» — Толстой перевел как «возвещение о благе». В Евангелии Толстой выделил Нагорную проповедь как сущность закона Христа, где, по его мнению, выражается то новое по сравнению с законами Моисея, что принес именно Христос. Главным был закон о непротивлении злу насилием, избавляющий человечество от зла. Смысл его очень ясен и прост — делать добро в ответ на зло, и зло искоренится. Пять заповедей, выведенные толстовством из христианства, являются и руководящим принципом разумного человеческого действия, и средством достижения шаг за шагом царствия Божия, долженствующего явно осуществиться на земле в какой-либо совершенной, наиболее приближенной к образу царствия Божьего социальной форме. (Эти заповеди касались сугубо личного поведения человека, направленные на то, чтобы не распространять зло: 1) не обижать и не делать зла, ибо от зла заводится зло, 2) не оставлять жены, 3) ни в чем не клясться, ибо клятвы берутся для злых дел, 4) не противиться злу, не судить и не судиться, и 5) не делать различия между своим отечеством и чужим, так как все люди — дети одного Отца).[6] Исполнение сего учения даст совершенство «внутреннее» — подражание Христу и «внешнее» — установление царства Божия на земле, которое у Толстого наполняется социальным содержанием.
Социальная утопия Толстого состоит из двух частей: критика современности и разработка мер, которые следует принять уже сейчас, и детальная разработка «позитивного утопического идеала» — то есть проекта общества будущего. А поскольку его «позитивным идеалом» была сельская земледельческая жизнь, то главным объектом критики Толстого стало государство. Критика Толстого была во многом справедливой, что сохраняет число его приверженцев и в наше время, но отступив от христианства и Церкви, он не избежал жестокой, истинно порабощающей утопии как «исторической лжи».
Толстой учил, что христианская истина и царствие Божие на земле имеет противоположность в лице государства и его институтов — судов, армии, полиции, собственности, богатства — всего того, что, согласно толстовской трактовке, было прямо запрещено Христом в Евангелии. Сущность государства, по Толстому, есть «организованное насилие», ибо оно возникло путем подчинения одних людей другим и представляет собою власть человека над человеком. Во-первых, именно государство отвлекло мирных тружеников от земли и поставило их в условия существования, противоестественные истинной и разумной жизни. Оттого Толстой видит в государстве и первопричину, и первоисточник всех человеческих бед. Государство не только ложно само по себе, как «богопротивная» форма жизни, но и все, что исповедуется государством, вредно и неправильно, начиная от «суеверия отечества» и кончая «суеверием цивилизации», включая законодательство, защиту границ, присягу, промышленность, культуру. «Государственный гипноз» осуществляется не только насилием, но и такими мирными средствами, как искусством, архитектурой, наукой, цивилизацией, религией, Церковью, храмами, музеями, университетами, театрами, патриотизмом. Все это у Толстого «не нужно» простому трудовому человеку, ибо ничего ему не дает для жизни и счастья, а служит только забавой богатых и праздных.
Во-вторых, государство породило другое зло — ненавистные Толстому города, как эпицентр ложной и вредной жизни, с человекоубийственной сущностью, с промышленностью, вырабатывающей «вредные» и «ненужные» (любимое слово Толстого) предметы, с расслоением людей на рабочих и богатых, живущих чужим трудом. Главный же грех городов заключался в пролетаризации крестьянства, в том, что крестьяне, страдая от недостатка земли или полного обезземеливания, отрывались от благостной деревни и отправлялись на заработки в города, где «все есть произведения чужого труда», — где они исполняли тяжелую, вредную и ненужную никому, кроме праздных людей, работу. Толстой называл город и «соблазном роскошных привычек», имея в виду те маленькие радости, вроде часов с цепочкой или сапог, которые могут себе позволить городские рабочие, и которые удерживают рабочего человека в городе — вместо того, чтобы категорически покинуть город и вернуться к естественному для человека земледельческому труду.
Государство и города совместно породили третье зло — ложное, противоестественное разделение труда, направленное на развращение и работающих, и потребляющих. Оно возникло из «лжи промышленности», которая направлена не на поощрение и улучшение земледельческого труда, а на производство ненужных предметов, вроде автомобилей, женских нарядов, роскошных дворцов, конфет, игрушек, автомобилей, табаку, вина, гастрономических предметов, лекарств, огромного количества печатной бумаги, пушек, ружей, пороха, ненужных железных дорог и т. п."[7] Города и промышленность закрепляют положение, когда труд производится одними, а потребляется другими. Разделение труда здесь может быть только насильственным, противоестественным. Оттого Толстой называл города «фокусами цивилизации» — цивилизация была четвертым злом, которое повлекло за собой государство, с ее псевдоценностями и ложными достижениями, противоестественными человеческой природе. Вот характерный пример толстовского рассуждения о разделении труда и его антицивилизационного размышления, в котором он обрушивается с критикой на саму цивилизацию, порожденную государственной формой жизни, а не только на определенные, сложившиеся в данный момент общественные отношения: «Если люди решили делать дорогу, и один копает, другой возит камень, третий разбивает его и т. д., то такое разделение труда связывает людей. Но если независимо от желания, а иногда и против желания рабочих, строится железная стратегическая дорога, или Эйфелева башня, или все те глупости, которыми полна Парижская выставка — и один рабочий вынужден добывать чугун, другой привозить уголь, третий лить этот чугун, четвертый рубить деревья, тесать их, не имея даже малейшего понятия о назначении обрабатываемых ими предметов, то такое разделение труда не только не связывает между собою рабочих, но, напротив, разделяет их».[8]
Это отнюдь не значит, что и рабочего человека следует приобщать к достоянию цивилизации, к таким ее благам, как книгам, библиотекам, музеям, школам, университетам, консерваториям, картинным галереям. Все перечисленное, по Толстому — прихоти и забавы праздных и развращенных, ненужные трудовому человеку, которого Толстой почти обожествил. Не приобщить, а уничтожить все то, что не сопутствует простому народу, и взять только то, что дает сам народ: дорога нужна, а Эйфелева башня — нет. Однажды Толстой в беседе с философом Н.Н.Федоровым в Румянцевской библиотеке, указывая рукой на книги в шкафах, с вызовом заявил, что «хорошо бы все это сжечь».[9]
Сущность своей эпохи Толстой осмыслял как время предстоящего переворота, который установит взамен Церкви истинное «жизнепонимание» Бога и вытекающее из этого постепенное установление справедливого «нового, ненасильнического общественного устройства: «То предсказание о том, что придет время, когда все люди будут научены Богом, разучатся воевать, перекуют мечи на орала и копья на серпы, т. е. переводя на наш язык, все тюрьмы, крепости, казармы, дворцы, церкви останутся пустыми, и все виселицы, ружья, пушки останутся без употребления, — уже не мечта, а определенная, новая форма жизни, к которой с все увеличивающейся быстротой приближается человечество».[10] (Упоминание церквей в перечне зол наряду с виселицами и казармами объясняется тем, что Толстой считал Церковь и храмы порождением государственной цивилизации). Толстой полагал, что у русского народа есть огромные преимущества в деле почина этого переворота, поскольку в отличие от Европы у него сохранился земледельческий строй, и он в состоянии себя прокормить.
Средства, предложенные Толстым, — плод утопической мысли, они просты, примитивны и наивны. Прежде всего, это ликвидация государства как ложной формы жизни, со всеми его атрибутами — от собственности до науки, повинуясь которому люди отступили от Бога. «Победить зло можно только неучастием в насилии»,[11] - а именно в государственной деятельности. Отсюда вытекают такие «разумные» меры, как мирный саботаж, то есть мирное неповиновение граждан власти и отказ исполнять ее повеления, участвовать в ее делах — тогда просто некому будет осуществлять зло государственной жизни. Толстой призывал отказаться от исполнения должностных обязанностей в государственных органах — от министров и профессоров до городовых и писарей. (Известно, что Толстой осуждал святого доктора Гааза за его работу тюремным врачом). Перестать платить подати и поставлять солдат. Ничего не давать государству и ничего у него не брать — ни пенсий, ни жалования, ни гонораров, ни наград. Не обращаться к нему за помощью, отказаться от собственности, в первую очередь земельной как общественной несправедливости, от капитала. Освободиться от «суеверия отечества» и патриотизма: «Люди так привыкают к этому суеверию, что гордятся своей принадлежностью к России, Франции, Германии, хотя эта принадлежность ни на что им не нужна и ничего, кроме зла, не доставляет им».[12] Восстановить в себе религиозное сознание, перестать «делать дурное», осознанно покидать города и оседать на землю мирными крестьянскими общинами, повсеместно перейти к здоровому, земледельческому и физическому труду, не противиться злу насилием и жертвовать собой.
Толстой предупреждал, что исполнение сего повлечет за собой, во-первых, жестокие преследования. Их-то и надо терпеливо, по-христиански переносить, не отвечая злом за зло, потому что душе ничего не будет, кроме блага, ибо не принимающие участия в насилии не могут быть порабощены (то есть принуждены проступать против своей разумной воли), как не может быть разрезана вода.[13] И тогда шаг за шагом, действием, страданием, самопожертвованием, терпением будет осуществляться истина и воплощаться Царствие Божие на земле.
Во-вторых, это повлечет за собой уничтожение или, по крайней мере, кардинальное изменение государственной, урбанистической, промышленной, цивилизации, чего бояться не следует. Как отмена крепостного права изменила облик бывшей «помещичьей культуры», которая была не нужна рабам, так и освобождение рабочих, которые направят свои силы на другое, повлечет за собой изменение облика мира. Напрасно думают, писал Толстой, что «…все те пустяки, глупости и гадости, как-то: пушки, крепости, синематографы, храмы, автомобили, разрывные бомбы, фонографы, телеграфы, скоропечатные машины… останутся такие же и при освобождении рабочих и всегда будут составлять великое благо для человечества».[14] Из нее будет взято лишь, что действительно полезно, а далее будет налажено производство орудий труда и средств, которые будут нужны для земледельцев без отрыва их от земли.
Нигде у Толстого рабочий народ не выступает таким абсолютным, безусловным, почти мистическим критерием истинности, как в теме искусства. Это понятно: народ является единственным тружеником в противовес праздным и богатым, на его рабском труде держится сама деятельность «людей наук и искусств», которая есть ложь: «Деятельность эта представляется всегда рабочему народу бесполезной и даже развращающей. Так, без исключения, относится рабочий народ к университетам, библиотекам, консерваториям, картинным, скульптурным галереям и театрам, строимым за его счет».[15] Народ, — трудовой, религиозный, добрый, способный к самостоятельной жизни общинами без вмешательства власти, считающий саму власть грехом, нравственно и душевно здоровый — является панацеей, на которого Толстой-утопист возложил все свои чаяния.
Оттого народ выступает в толстовстве не только как «мерило истины», справедливости, нравственности, порядка, гениальности, но и как судия — и как единственная «форма жизни» в будущем. Да, его заставляют обслуживать потребности и прихоти других, и это вызывает у Толстого справедливое негодование: труженик оторван от произведений своего труда. Но вместо приобщения народа к предметам искусства утопическая мысль Толстого, как и в случае с цивилизацией, уничтожает сами данные предметы как якобы вредные и ненужные народу, хотя настоящим критерием здесь выступает не народ, а Лев Толстой: «Для огромного большинства всего рабочего народа наше искусство, недоступное ему по своей дороговизне, чуждо ему еще и по самому содержанию, передавая чувства людей, удаленных от свойственных всему большому человечеству условий трудовой жизни. То, что составляет наслаждение для человека богатых классов, непонятно как наслаждение для рабочего человека и не вызывает в нем никакого чувства или вызывает чувства совершенно обратные тем, которые оно вызывает у человека праздного и пресыщенного. Так, например, чувства чести, патриотизма, влюбления, составляющие главное содержание теперешнего искусства, вызывают в человеке трудовом только недоумение и презрение или негодование». [16] Так за Толстым-гуманистом является Толстой-утопист.
К чему же, по мысли Толстого, следует стремиться человечеству?
ЗЕЛЕНАЯ ПАЛОЧКА
Царство Божие на земле согласно мысли Толстого должно наступить в адекватной, наиболее соответствующей социальной форме — а именно в крестьянской земледельческой общине, которую он наблюдал в действительности. Однако это не значит, что Толстой призывал всего лишь вернуться к мирному, пусть и повсеместному земледельческому труду — тогда он не был бы утопистом. Он не прогнозировал будущее, не предлагал что-то перспективное, а конструировал его идеальную модель, построенную на утопических представлениях об идеале и счастье. Оттого проектируется не общественное устройство, а сама жизнь в совершенном будущем обществе. И позитивный утопический идеал толстовства — крестьянская община, то есть, как определил сам Толстой, — идеальное общежитие, основанное на взаимном соглашении.Читая труды Толстого, посвященные будущему, возникает чувство, что эта утопия это было неизбежной расплатой за его отход от Церкви и истинного христианства. Важно отметить особенность толстовства. У великих утопистов — Т. Мора, Т. Кампанеллы, Платона — образы будущего дают возможность реконструировать представления их авторов о современном им обществе и о средствах его преобразования. У Толстого — иначе, даже почти наоборот. Из описаний настоящего и простых размышлений о будущем является стройная утопическая модель жестокого, насильственного, искусственного общества. Эта насильственность у Толстого достигается не созданием государственной машины или тоталитарного режима, а нарочным упрощением жизни, ее намеренной однообразностью, агрессивной примитивностью, принципиальным сужением кругозора будущих граждан («ненужные знания») подавлением человеческих возможностей ради простоты и естественности «истинной жизни». И хотя толстовская утопия далека от страшных образов утопий Мора и Кампанеллы, ужаснувших человечество, она создает отталкивающее, абсолютно несвободное общество, подавляющее и порабощающее человеческую личность, намеренно нивелирующее ее способности. Бердяев указывал на антигуманность толстовства, где жизни личностной принципиально противостоит «жизнь истинная». Отрицание человеческой личности явилось из отрицания души в лжехристианстве Толстого: «Все учение Христа в том, чтобы ученики его, поняв призрачность личной жизни, отреклись от нее и переносили ее в жизнь всего человечества. Учение же о бессмертии личной души не только не призывает к отречению от своей личной жизни, но навеки закрепляет эту личность».[17]
Образ будущего общества и принципы его устройства выписаны Толстым в общих чертах, что он обосновал невозможностью провидеть и учесть любые изменения в вечном становлении царства Божие на земле. Базируется утопический идеал на толстовском понимании счастья и его пяти главнейших условий: жизнь в единении с природой, труд — любимый, свободный, полезный, физический, — семья, общение с людьми, здоровье и безболезненная смерть. Будущее общество в образе крестьянской земледельческой общины обеспечивало человеку все эти пять условий. Более того, возвращение на землю означает обретение истинной, «божеской» жизни, от которой человечество уклонилось, впав в «исторический грех» государства и промышленности: «Жить же сознательной земледельческой жизнью — значит признавать земледельческую жизнь не случайным временным условием жизни, а такой жизнью, при которой человеку легче всего исполнять волю Бога и которая поэтому должна быть предпочтена всей другой жизни».[18]
Устройство этого будущего общества у Толстого основано, во-первых, на признании земли общим достоянием и отсутствии собственности на нее, во-вторых, на отсутствии всякой собственности «вне своего тела», в третьих на праве так называемой «природной собственности», например, на орудия труда, которые можно подарить, отдать, обменять, дать взаймы, но не имея за это платы; в-четвертых, на основании особого разделения труда, и в-пятых, на принципе «чередования труда», который является главным принципом жизни в будущем обществе, где главное — труд.
Мирная жизнь крестьянской общины даст человеку то, чем она держится, — возможность труда, не только земледельческого ради прокормления, но труда идеального, нравственного, правильного, разумного, возведенного в абсолютную степень. Труд воплощает собою «божескую» жизнь и символизирует правильное устройство человеческого общества. Вся жизнь человека проходит в самом разнообразном труде, строго распределенном в виде «чередования», где будут задействованы все возможности человека, выраженные в строении его физического тела — утопия ничего не упускает. «Идеальный» принцип чередования труда связан с распределением естественного времени человеческой жизни: если на сон природа отводит 8 часов, а на полноценный умственный труд вполне хватает 5 часов, остаются еще бесценных 11 часов, которые неизвестно куда деваются. Как же истинно распределить время, отпущенное человеку на жизнь и ограниченное смертью?
И вот на это утопическая мысль Толстого предлагает свой проект-регламент идеального общественного бытия. День человека разумно делится на 4 части, которые Толстой назвал «упряжками»: от пробуждения до завтрака, между завтраком и обедом, от обеда до полдника и от полдника до вечера. Этим временным категориям соответствуют четыре рода трудовой деятельности человека: тяжелый мускульный труд, «от которого вспотеешь», деятельность «ловкости мастерства» (пальцев и кисти рук, то есть ремесленный труд), «деятельность ума и воображения» (искусство), и «деятельность общения с другими людьми».
Все обозначенные виды труда производят четыре рода жизненных благ, получаемых от тяжелого труда (например, хлебопашество), ремесленного труда (одежда, обувь, утварь), а также произведения искусства и человеческое общение. Жизнь в толстовской общине состоит в «радостном чередовании» перечисленных видов труда: день устроен так, чтобы задействовать и упражнять все четыре природные способности человека, дабы производить все четыре рода жизненных благ. Таким образом, жизнь человека проходит в последовательных четырех «упряжках»: сначала грубого физического труда, затем ремесленного труда, затем умственного труда, и четвертая «упряжка» — общение с людьми. Далее следует полноценный и глубокий сон.
На этом принципе чередования у Толстого основано общественное разделение труда в будущем. Он повторял, что существует два признака полезности человеческой деятельности — желание принести пользу и признание пользы тем, кому она приносится. Человек — существо разумное, ищущее блага и себе и другим. Разумеется, что благом для себя он будет считать чередование труда, в то время как благом для других может быть его узкая профессиональная деятельность. Например, в труде сапожника, умеющего шить обувь, нуждается вся деревня. Однако это не будет поводом для его особой специализации труда вместо естественного чередования, потому что он сам не должен захотеть тяжелой профессиональной однообразности. Поэтому профессиональную деятельность человека, вынужденную просьбами других, Толстой-утопист считал жертвой для блага общества ради людей, на которую и не следует его обрекать полностью, а жалеть и предлагать работать вместе со всеми в упряжках. И речь идет не только о ремесленнике, но и о музыканте, писателе и ученом: «Там, где не будет насилия над чужим трудом и ложной веры в радостность праздности, ни один человек для занятия специальным трудом не уволит себя от физического труда, нужного для удовлетворения его потребностей».[19] Если же человек в толстовском обществе будущего все-таки захочет заниматься какой-либо специальной деятельностью, например, музыкой, то это будет возможно только в том случае, если его деятельность будет нужна другим людям, то есть если они его об этом сами попросят. В противном же случае он должен заниматься музыкой строго в соответствующей «упряжке» своего трудового дня.
Таким образом, толстовская община полностью живет на самообеспечении. Заметим, что производство и потребление в толстовской утопии достаточно жестко регламентированы, поскольку труд согласно толстовской мысли благотворно опрощает человека, его вкусы и потребности. Принципиально утверждается простейшее или нарочито опрощенное — от самой простой крестьянской пищи и домашнего отдыха до промышленного производства только того, что необходимо именно для земледельческого труда; все остальное попадает в обычный для Толстого разряд «ненужных» вещей.
Сюда же определяется и «классическое искусство». Представления Толстого на тему «искусства будущего» как нельзя лучше иллюстрирует его утопию: «Идеалом совершенства будущего будет не исключительность чувства, доступного только некоторым а, напротив, всеобщность его. И не громоздкость, неясность и сложность формы, как это считается теперь, а, напротив, краткость, ясность и простота выражения».[20] Искусство и его содержание выводится Толстым из той истинной и нравственной идеальной жизни, которая должна быть создана, и которое будет ее обслуживать, укреплять, развивать, пропагандировать, увлекая людей к «братскому единению» и удовлетворяя «требованиям всех людей, больших масс людей, находящихся в естественных трудовых условиях». Искусству, как и самой жизни, надлежало быть упрощенным и опрощенным — в этом суть толстовской утопии и ее идеала будущего: «Художник будущего будет понимать, что сочинить сказочку, песенку, которая тронет, прибаутку, загадку, которая забавит, шутку, которая насмешит, нарисовать картинку, которая будет радовать десятки поколений или миллионы детей и взрослых, — несравненно важнее и плодотворнее, чем сочинить роман, симфонию или нарисовать картину, которые развлекут на короткое время несколько людей богатых классов…"[21]
Что же касается классического искусства, то Толстой отрицает его, исходя из сознательности будущих трудящихся земледельцев, живущих истинной Божьей жизнью и потому справедливых в своих оценках, вкусах и запросах: «Искусство же, передающее чувства, вытекающие из отсталого, пережитого людьми, религиозного учения: церковное, патриотическое, сладострастное, передающее чувство суеверного страха, гордости, тщеславия, восхищения перед героями, искусство, возбуждающее исключительную любовь к своему народу или чувственность, будет считаться дурным, вредным искусством и будет осуждаться, и презираться общественным мнением».[22] И здесь присутствует характерное перечисление в одном ряду несовместимых понятий, соединенных лишь субъективной мыслью Толстого.
Более того, художник, человек творческой профессии в будущем не только не должен получать гонорары за свои произведения, но и иметь какие-то материальные средства к существованию, чтобы заниматься искусством как профессиональным трудом, а обязан со всеми работать в поле и черпать оттуда свой материал для творчества, поскольку: «Искусство не есть мастерство, а передача испытанного художником чувства….Чувство же может родиться в человеке только тогда, когда он живет всеми сторонами естественной, свойственной людям жизни. И потому — то обеспечение художников в их материальных нуждах есть самое губительное для производительности художника условие, так как освобождает художника от свойственных всем людям условий борьбы с природой для поддержания своей и других людей жизни и тем лишает его случая и возможности испытывать самые важные и свойственные людям чувства».[23] А принять или не принять плоды его переживаний, «будет зависеть от воли народа».[24]
Замысел Толстого был предназначен для всего человечества, а русскому народу предстояло лишь начать великое дело. Со временем такие общины, развиваясь повсеместно, и не имея национальных, территориальных, религиозных и прочих цивилизационных различий, могут составить новое целостное образование и войти «вследствие единства экономических, племенных или религиозных условий, в новые, свободные соединения, но совершенно иные, чем прежние — государственные, основанные на насилии». [25] Причем люди, которые будут их населять, не превратятся в «добродетельных ангелов», а останутся обыкновенными людьми, но станут бороться со своими прихотями и пороками, и в новых социальных условиях наступит улучшение самой человеческой природы: «Люди будут точно такие же, как теперь, со всеми свойственными им слабостями и страстями, будут и грешить, может быть, и ссориться, и прелюбодействовать, и отнимать имущество и даже убивать, но все это будет исключением, а не правилом».[26]
Единственной конкретной мерой Толстого было предложение уже сейчас провести земельную реформу по проекту американского Генри Джорджа о едином земельном налоге, что позволило бы начать обеспечение людей землею. Толстой был так увлечен эти проектом, что оживленно рассказывал о нем какому-то случайному попутчику в поезде по дороге в Астапово.
Конец жизни Льва Толстого скрывает в себе загадки. Существует два противоположных мнения об изменении его религиозно-философского мировоззрения незадолго до смерти. Первое из них гласит, что Лев Толстой в ту пору отошел от христианства и углубился в восточную философию. В.А. Поссе, навестивший Толстого в Ясной Поляне в июле 1909 года, вспоминает, как тот говорил ему на прогулке: «Не следует называть себя христианином, потому, что нет никакой особой христианской истины. Нет ничего в христианском учении, чего бы не было в других религиях, особенно в буддизме: кроме того, так называемые христианские истины мы можем найти более углубленными и лучше выраженными у древних мудрецов, особенно у мудрецов китайских. Пора перестать, — продолжал Лев Николаевич, — ссылаться и на Евангелие, в котором много противоречий и нелепых суеверий».[27]
Второе мнение, наоборот, полагает, что Толстой перед смертью отказался в душе от собственного учения, главным образом из-за страха надвигающейся кончины, и едва ли не хотел каяться. Оттого он и бросился темной осенней ночью из дома в Оптину пустынь, чтобы поговорить. Однако изучение дневников Толстого и воспоминаний его близких подтверждает традиционную версию, что побег из дома был связан с семейным конфликтом. Софья Андреевна, чувствуя отчуждение мужа, пыталась контролировать его мысли и планы, особенно касавшиеся завещания. Тайный обыск его письменного стола в кабинете яснополянского дома в ночь с 27 на 28 октября 1910 года, который заметил страдавший бессонницей Толстой, стало причиной его немедленного ухода из дома. Вместе с другом и врачом Душаном Маковицким он отправился в Оптину пустынь, поблизости от которой, в Шамординском монастыре находилась родная сестра Толстого — Мария Николаевна.
Лев Толстой умер 7 (20) ноября 1910 года в доме начальника станции Астапово. Его последними словами была просьба: «Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал. Оставьте меня в покое».[28] Могила Толстого находится, согласно его завещанию, в яснополянском парке, на краю высокого обрыва, где была зарыта зеленая палочка с написанной на ней тайной, которая сделает всех людей счастливыми, когда они откроют ее.
[2] Дневники. Т. 47. С.37−38.
[3] Дневники. Т. 48. С. 30.
[4] Толстой Л.Н. Царство Божие внутри вас. Т. 28. С. 219.
[5] Толстой Л.Н. В чем моя вера. Т.23. С. 432.
[6] Соединение и перевод четырех Евангелий. Т.24. С. 839.
[7] О значении русской революции. Т.36. С. 328.
[8] Рабство нашего времени. Т.34. С.163−164.
[9] Сборник воспоминаний о Л.Н.Толстом. М., 1911.
[10] Царство Божие внутри вас. С. 219.
[11] Что же делать? Т.36. С. 366.
[12] Конец века. Т. 36. С.256−257.
[13] О значении русской революции. С. 339.
[14] Там же, с.350−351.
[15] Так что же нам делать? Т. 25. С. 324.
[16] Что такое искусство? Т. 30. С.83−84.
[17] В чем моя вера. Т. 23. С. 398.
[18] О значении русской революции. С. 361.
[19] Так что же нам делать? С. 390−391.
[20] Что такое искусство? С. 185.
[21] Там же, с. 383−384.
[22] Там же, с.179−180.
[23] Там же, с. 182.
[24] Так что же нам делать? С. 362.
[25] Конец века. С. 263.
[26] О значении русской революции. С. 360.
[27] Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 263.
[28] Цит. по книге В. Б. Шкловского «Лев Толстой». М. 1967. С. 628.
