 |
| РИА Новости | Петр Романов | 14.11.2005 |
С точки зрения церкви, беда, правда, в том, что среди тех, кто называет себя в опросе верующим, не каждый, как выражаются священнослужители, «оцерквлен», т. е., бывает в храме лишь по праздникам, да и то через раз. К тому же, среди тех, кто заходит в храм, ставит свечки и даже крестится, далеко не каждый воистину верит. Это наши иерархи знают прекрасно. Гораздо меньше, как мне кажется, они думают о том, сколько действительно верующих людей ходит вокруг храма, но не желает быть «оцерквленным». И уж совсем редко, к сожалению, задаются вопросом, почему это происходит? Если же говорить о рядовой пастве, то здесь для того, кто регулярно смотрит в церковный календарь и выполняет все его предписания, «не оцерквленный» верующий — отрезанный ломоть. В лучшем случае, в нем видят «блудного сына». Т. е., церковь воспринимается такими людьми на корпоративном уровне — «если не работает на IBM, значит, не наш».
Итак: почему же вера и церковь не синонимы? Вопрос старый — им мучился еще Лев Толстой, да и относится он, естественно, ко всем конфессиям. Просто РПЦ нам ближе, а, главное, многие православные пугающе не замечают, что на дворе уже XXI век и живут они все-таки, согласно Конституции, в светском государстве. Вот и хочется старую тему немного обновить.
Начну, правда, не с наших ортодоксов, а с одного давнего разговора с католическим миссионером в крохотном поселке Орельянос на берегу Амазонки. Любопытство заводит и не в такие дебри. Коммунистический мэр перуанской сельвы в порыве энтузиазма переименовал одно здешнее индейское поселение в Ленинград. На поиски этой «третьей Венеции» я и отправился. Последним цивилизованным пунктом на реке оказался Орельянос. Белый человек среди местного населения был один — католический падре, который так обрадовался приезду еще одного белого, что тут же затащил в свою берлогу — некое подобие церкви, сооруженной из остатков ящиков из-под консервов, картона и прочего хлама. Впрочем, на положенном месте стоял алтарь, висело распятие, а сам падре, несмотря на дикую жару, был облачен канонически. О сложностях быта говорил лишь засаленный, когда-то белый воротничок. На тамошней тропической жаре сохранить его в чистоте было почти невозможно.
Мы проговорили всю ночь. Правда, не о смысле жизни вообще, а о смысле жизни в этом глухом месте самого падре — молодого еще человека. Вот уже несколько лет Мигель приобщал к вере индейцев, лазил с кем-нибудь из новообращенных по топям, рубил мачетэ лианы, добираясь до самых отдаленных племен. Жаловался падре, однако, не на это. «Понимаешь, — говорил он, приникая к огню свечи, так что, казалось, вспыхнут ресницы, — я приехал учить их, а они учат меня. Мы носимся с нашей верой, прости меня Господи, считая, что несем остальным свет истины. Я честно делаю свое дело, но в Ватикане даже не представляют, насколько богата вера этих „дикарей“, их мифология, их представление о жизни и смерти. Пойми, — убеждал меня падре, — хотя я с ним и не спорил, — у них своя, пусть и устная, Библия. Но она не хуже, чем наша. Она красочна и целомудренна. Мы просто погрязшие в гордыне крестоносцы — пытаемся светить там, где уже давно и без нас горит свет, зажженный Господом». «В общем, — резюмировал он уже на рассвете, — кончилось тем, что я стал записывать все, что здесь услышал». Мигель хлопнул рукой по огромной груде, исписанной от руки бумаги. «Не знаю, — заключил он, — кому это надо кроме меня, но мне надо».
К чему я все это? Так уж получилось, что пришлось общаться и с нашим нынешним патриархом, и с католическими кардиналами, и с раввинами, и с муллой. И практически каждому я рассказывал эту экзотическую историю, с интересом наблюдая за реакцией слушателя. Любопытно, что чем выше по церковной лестнице я поднимался, тем с большим пониманием относились пастыри к моему рассказу. Т. е. каждый из них понимал, что Господь пролил свой свет не только на той поляне, что выпало окучивать лично ему. Зато у подножия пирамиды каждой из церквей, как правило, процветает религиозный фанатизм. Здесь обрядовая сторона вопроса затмевает все, в том числе любовь к Господу и всем божьим тварям. Протоиерей Всеволод Чаплин однажды, говоря об агрессивном поведении некоторых церковных старушек, блистательно окрестил их «храмовыми ведьмами». Но именно с ними, а не с патриархом, чаще всего и сталкивается человек, впервые пришедший в храм.
Так что, как говорится, к церкви есть вопросы. Разные. Объединяет их лишь одно — все они церковный авторитет не укрепляют. Об отношениях церкви и власти говорить не буду. Эта сложная и обширная тема, заслуживает особого внимания. Но о внутри церковной политике все-таки скажу. Причем, отнюдь не о Ватикане. Хватает и своих проблем. Не знаю, как в Московском Патриархате, но лично мне стыдно смотреть, как на Украине православная паства на кулаках выясняет между собой отношения по поводу того, на каком языке, русском или украинском, следует вести службу. Неужели не понятно, что Господь — полиглот, а имущественные споры его не волнуют? Если я правильно помню Евангелие, тот там говорится о необходимости делиться, а не о том, как отбирать? Нельзя призывать к миру других, пока сам его не обрел.
Мешает и другое. Лично мне претит, например, привычное в православии выражение — «раб божий». Так и хочется спросить, это, простите, из какого века? И разве нет тут противоречия с «Отче наш»? Как можно находиться в рабстве у своего отца? Не случайно, едва ли не у большинства «оцерквленных», страх возмездия за грехи явно доминирует над любовью к Господу. Хотя, если говорить всерьез о евангельской этике, то лучше всего ее выразил Блаженный Августин, заметивший: «Люби Бога, и делай, что хочешь». Имея, естественно, в виду то, что, если ты воистину любишь Господа, то просто не способен на дурное.
Или, как можно наказывать верующего молитвой: вам сто раз прочесть «Аве, Мария», вам пятьдесят «Отче наш»? Таинство личного общения с Богом ставится на конвейер, превращаясь в фарс. Хотя ни шишка на лбу, ни в кровь избитая хлыстом спина, ни колит с гастритом, Господу не нужны. Не привлекает к храму и весьма распространенная среди «оцерквленных» фраза: «не согрешишь — не покаешься». «Новый русский», что, покаявшись, выходит от духовника, чтобы снова отобрать у ближнего самое необходимое, чище от посещения храма не становится, какую бы толстую свечку он не поставил перед иконой и какие бы деньги не бросил в церковную казну. Не понятно, наконец, почему столь часто на православном храме висит амбарный замок: желание помолиться и исповедоваться приходит к человеку не по расписанию. Католики, кстати, это давно уже поняли, там храм открыт постоянно.
И последнее. Для каждой религии едва ли не самым важным является вопрос о святости. Между тем, меняются века, меняется и человеческая мораль. Вчера порядочный человек готов был отдать жизнь за свою честь, но при этом спокойно взирал, как жгут на костре Джордано Бруно. Сегодня о чести думают немногие, зато все озабочены правами человека. Не пришло ли и РПЦ время дотронуться до «неприкасаемого». И здесь католическая церковь оказалась гибче. Испанец Хосе Мария Эсгрива — основоположник консервативного течения «Opus Dei» (Дело Божье), даже он посчитал, что путь к святости проходит сегодня уже не через монастырь. Попробуйте, говорил он, стать честным бизнесменом, адвокатом, журналистом. Сохранить здесь чистоту — намного тяжелее, чем сидеть, спрятавшись от мира, в монастырских стенах. Даже если и не получится, добавлял он, сама попытка уже сделает этот мир хоть немного пристойнее. Учитывая ситуацию с нравственностью в нынешней России, я бы над советом испанца, по крайней мере, задумался.
Вместе с тем, как сказал один раби: «Когда я умру, там, на небе, меня никто не спросит, почему я не был Моисеем? Меня спросят, почему ты не был Зусей?» Т. е., и раввин, и католический пастырь не требуют от людей прыгнуть выше головы. Они о другом: дай Бог, каждому человеку соответствовать своему росту.
Не больше. Но и не меньше.
Если этого не понимать, вера так и останется в основном понятием статистическим.
