Семиглавый дракон. Приложения

Кто и как борется с наркотической чумой в России?

Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII

ПРИЛОЖЕНИЯ

Жаргон наркоманской среды

(Краткий понятийный словарь)

Наркотики

Наркотик вообще:

беда, бешеный, бодяга, бодяжка, гадость, зараза, кашкар, кишмиш, наркомат, наркота, тарч, торч;

Производные конопли (гашиш и др.):

анаша, балда, банг, гамка, галя, грязь, джомба, дом, домик, драп, дурь, кепаф, кизяк, кизяка, клевер, моль, муть, отрава, паль, пахтич, план, пыль, сасык, смола, смолка, трава, травка, шаба;

производные опия:

гаян, гарик, — героин;

беляшка, мария, марфа, марфуха, марфуша, марьяна, мороз, пшеничка — морфий;

кокнар, кокнок, кукнар, ханка, чернота, чернуха, чернушка — приготовленный кустарно из мака;

Прочие:

бензолка, катя — желудочные капли, содержащие наркотическое вещество;

винт — разновидность наркотика, вводимого внутривенно;

джек, джеф, марцефаль, мурцефаль, мулёк, мулька, сопливчик — препарат эфедрин, содержащий наркотическое вещество;

кик, кикер, кикушка, ледышка, лёд — кокаин;

кислота, кислушка, кисляк — синтетический наркотик ЛСД;

чифа, чифир, чифирь — одурманивающий напиток из чая.

В зависимости от упаковки:

ампуляк, ампуха, деревяшка, стекло — ампула с наркотиком;

брикет, лист, листок, листовка — упаковка таблеток, содержащих наркотическое вещество;

гута, зёрна, калики, колёса, колёсики — таблетки, содержащие наркотические вещества;

колёсико, колесо, лепёха, лепёшки — таблетка, содержащая наркотическое вещество.

Наркоманы

Наркоман вообще:

задвига, наркоша, тащила, торчила, торчок.

В зависимости от принимаемого наркотика и стажа:

игловой, жильщик, колотый, колюха, коля — вводящий наркотики внутривенно;

кругляк — потребляющий все виды наркотиков;

лизун — пьющий или глотающий наркотики;

мастёвый — курильщик гашиша;

старик — наркоман со стажем.

Наркоторговцы

барыга, гонец, кровосос, нарком, ямщик.
наркопритоны

гадюжник, кайф-базар, лежанка, лежбище, яма.

Шприц

агрегат, алберка, аппарат, баян, движок, заноза, игла, игляк, лайба, лайбочка, машина, машинка, насос, самосвал, трактор, тройка, шило.

Вена

венок, веняк, веняра, труба, жила.

Порция наркотика

баш, доза, дозняк, галечка, галушка, косяк, косуха, косячка, косячок, кропаль, кропалик, швыр, шира, ширево, ширка, ширялово.

Принимать наркотики

багрить (-ся), вколоть (-ся), вмазать, втирать, двинуть (-ся), драпать, жилить (-ся), закатать колёса, закумарить, косить, мастить, торчать, травить, палить, плановать, вылить, ширить (-ся), ширять (-ся).

Состояние наркотического опьянения

балдеть, быть в хумарах, волочиться, заловить кумар, заловить приход, кайф, тарч, таска, тащиться, торч, улёт, хай.

Галлюцинации

глюк, глюка, глюкалово, мультики.

Наркотический голод,
похмелье, абстинентный синдром

бодун (с бодуна), депрессняк, депрессуха, долбить кумар, кум, кума, кумар, ломка, отход, отходняк, хандра, хумарить.

Следы инъекций

дорога, дорожка, дыра, трасса

Перестать принимать наркотики

завязать, слезть с иглы.

Татуировки наркоманов
(аббревиатуры)

ЛОН: «люблю общество наркоманов»;

МИЛА: «мой интерес — люблю анашу»;

НИНА: «не был и не буду анашистом»;

НОНА: «наркоману очень нужна анаша»;

ПИСК: «пошел искать себе кокнар» (наркотик из мака);

РИСК: «родные, идите скорее кумариться» (снимать ломку);

ТОН: «тайное общество наркоманов»;

ТОНЯ: «тайное общество наркоманов, (и) я (его член)».

Мать наркомана
Рассказ от первого лица

Иногда мне кажется, что вся жизнь моя — история одной большой болезни.

Но — нет. Много было радостей. И счастье было…

Маленькой я была очень хорошенькой. Помню, пришла я в первый класс. А пацан один, второгодник Колька, и говорит: «О! А у нас в классе пудра! Пудра!». Какая пудра? А я, знаете ли, беленькая вся — воротничок, передничек, волосики, бровки… Вот только ресницы — черные и длиннющие. И загнуты кверху, как у куклы. С этими ресницами меня просто мучили: укладывали на них спички — сколько удержится. Представляете — десять убиралось!

Семья у нас была замечательная.

Папа — чистокровный поляк, мама — из глухой мордовской деревни, познакомились они под Москвой во время войны, когда работали на оборонных сооружениях. Поженились, после войны приехали в Горький, обзавелись хозяйством. Папа вообще золотой был — на все руки мастер. Самостоятельно освоил вставлять зубы (зуботехнику). Так что большой нужды мы не знали. И отношения между друг другом — мир да лад…

Была у меня еще сестренка, старшая. Я перед ней комплексовала, казалось, что она та-акая красивая, а я дурнушка. Подросли мы, обе — заглядение. Видимо, от смешения кровей мамы и папы и получился результат.

Когда будущий мой муж меня впервые увидел, шестнадцать мне всего было. И говорит, что ахнул. И прилип. Начал ухаживать. И… пять лет так. А меня другие кавалеры одолевают, замуж зовут. Но я его любила, его ждала.

А он все не решался. Оказывается, мать его была против. Как-то тайком пришла в универмаг, где я работала (а я торговое училище закончила), посмотрела на меня и сыну заявляет: «На торговке не женишься». Единственным он был у нее сыночком.

Мы поженились. Мне было 21, ему — 30.

Родители мужа были оба из деревни, но отец его сделал большую карьеру военного связиста, на пенсию вышел в звании подполковника… Но жить мы стали у моих: в 25-тиметровке шесть человек. Шесть лет в коморке обитали.

В 70-м рождается Артем, наш старший сын.

И вот мужа приглашают на работу в Москву… Квартиру нам дали моментально, как только муж в инстанциях о переезде заикнулся. Двухкомнатную на троих, хотя по тем временам права мы не имели.

Артему уже лет семь. Утро раннее. Собралась тихонько, около мужа присела. Он глаза открывает: «Что, — говорит, — идешь?» «Иду», — отвечаю. «Послушай, давай чуть-чуть подумаем». Я говорю: «Мне некогда думать, операцию на семь часов назначили». На аборт, в общем, собралась. Дело нехитрое, десятками их тогда женщины делали. И я. Как муж из командировки приезжает, тут же влетаю: контрацепции-то толковой еще не было. А он говорит: «Послушай, давай оставим. Вдруг девочка. Я так хочу девочку». «Я, — говорю, — тоже хочу девочку, очень хочу. Но разве мне одной решать?». Он улыбается: «Раздевайся, ложись спать». Я разделась, легла. Он меня целует: «Ну, вот и хорошо. Будем девочку ждать».

Родился парень, Максим. Просто чудо! И Артем, и Максим родились с длинными кудрявыми волосиками, белыми-белыми. Молока у меня было вдоволь — Артема кормила больше года. Ну, и Максима откормила — богатырь. К восьми месяцам то-олстый он у меня стал, весь в перевязях — хоть сейчас на обложку журнала «Здоровье». И очень подвижный. С 6 месяцев уже ползал вовсю.

8 месяцев Максиму было. Муж был в командировке. Я сидела на диване, шила что-то, Артем играл на полу в конструктор, а Максим… плюхается на живот и ДИКО кричит! Крик такой страшный, что ваза зазвенела!

Я остолбенела… Бросаюсь к Максиму, хватаю его на руки, а он не дается, отталкивается, я снова кладу его на пол. Он начинает по полу кататься!.. И понемногу успокаивается.

Время к обеду. Кормлю Максима с ложечки. А он ложечку отталкивает! Но прежде, при его-то аппетите, никогда этого не было!

Прошел час. Одеваю Максима в комбинезон, выношу на лоджию в коляску — поспать на свежем воздухе… Где-то через полчаса… Тот же КРИК… Как я не разбила дверь на лоджию — в стекло же летела… Вызвала скорую помощь. Врачи, конечно, у нас — ах, ах… Грелочку, говорят, приложите к животу. Я говорю: «Что-о?! Вы с ума здесь посходили?!» К животу ставится только холод — запомните! Они говорят: «Едем тогда в больницу».

Приехали в городскую детскую.

Осмотрели врачи Максима, прощупали. Думали вначале, аппендицит. Потом говорят: «Непонятное что-то». Забрали в операционную, осмотрели внутренности через специальную трубку, дав обезболивающее… Оказывается, у него тонкая кишка закрыла толстую — кишечник был чуть побольше, чем надо. Врачи уверили, что вправили Максиму все на место, оставляют нас до утра, понаблюдают, что будет.

Часов десять было вечера… Максим есть захотел. Кричит, требует. Принесли ему 100 граммов кефира. И через полчаса начался АД… Сбежались на КРИК его ВСЕ!

Говорят: нужна операция. Но какая операция! Он же кроха, представьте — восемь месяцев! Со мной истерика, падаю в обморок, меня приводят в чувство. «Решайтесь, — говорят, — все будет нормально. Мы ничего не будем резать. Мы сделаем специальную блокаду. Иначе может начаться омертвление тканей».

В 12 ночи началась операция. Через 2 часа приходит хирург, который оперировал, и говорит: «Все прошло хорошо, ничего не отрезали, поскольку омертвления не было». «Но где же, — спрашиваю, — Максим?» «Пока мы его привезти не можем». «Но почему?» — спрашиваю. «Ну, не можем пока привезти. Привезем потом».

Утром выяснилось, что Максим… Пятеро суток он был без сознания!

18 дней мы провели в больнице. 18 дней я не закрывала глаз… Муж? Он же, я говорю, в командировке был. А с Артемом бабушка сидела.

На второй день, как мы вернулись домой, пришла участковый педиатр. Прослушала Максима и говорит: «А что у него с сердцем?» «А что, — спрашиваю, — у него с сердцем?» «Да у него же аритмия! Вам ничего в больнице не говорили?» Показываю справку (выписку из истории болезни). А там: операцию провели, капельницы ставили — больше ничего. Участковая говорит: «Вы это дело так не оставляйте. Дело-то серьезное!»

На следующий день бегу в больницу. Главврач тянет время: «Ну-у, не знаю… Зайдите через недельку.»

Через неделю пришла — человек я обязательный. Главврач делает круглые глаза: «Вы зна-аете, историю болезни вашего сына мы не нашли. Куда-то подевалась». Я требую: «Дайте, в таком случае, журнал записей операций». «Зайдете через недельку».

Прихожу через неделю. А мне главврач: «Зна-аете, в журнале ни одной записи. Ума не приложу! Вы, — говорит, — оставьте свою выписку, придите через недельку». Но что, что случилось с моим сыном?! Как его теперь лечить, от чего?! «Через недельку».

«Через недельку» выясняется: «Да вот же была у меня ваша выписка, на столе, под стеклом. Куда подевалась? Ума не приложу. Всех, всех расспросила — никто не брал… Через недельку…» Я упала в обморок.

Я хорошо запомнила ту главврача. Черная такая, крупная, лет 50 ей тогда было. И хирурга хорошо запомнила. Бог их накажет… Или уже — наказал.

Вы знаете, много горя мне врачи принесли. Хотя встречала среди них и достойных людей. Но одного не понимаю: откуда в них эта жестокость? Профессия, что ли, такая — нужно быть жесткосердным, иначе как же резать по живому? Или жизнью обижены — мало им платят? Так не идите в мединституты! Идите в главбухи, в адвокаты, куда угодно, но не берите на себя ответственность за здоровье и жизни людей!

И одним только врачам разве мало платят? Посмотрите на учителей, библиотекарей, музейных работников — ропщут они, конечно, на жизнь, но ведь и трудятся, не покладая рук, как пчелки.

А главное, нет напасти на них. Дикие случаи бывают, поразительные факты и халатности, преступные, в общем-то, но с них, с врачей — как с гуся вода. Ни прокуратуре, ни суду их не одолеть. Как привлечь врача, если экспертизу должен дать тот же врач-эксперт: рука руку моет…

Откачали меня. Спускаюсь по лестнице, хватаясь за перила. И вдруг окликают по фамилии… Смотрю, медсестра. Да не простая, а операционная. Это почти как врач, поскольку ответственность на ней лежит не меньшая, чем на хирурге. Девушка. «Идемте, — говорит, — со мной.» Завела в какой-то закуток, где ничего не слышно, не видно, никто не ходит, никто нас не увидит. И рассказала.

По вине анестезиолога у Максима дважды в ходе операции была клиническая смерть! Отсюда пять суток комы, отсюда аритмия сердца. Анестезиолог слишком много дал ребенку НАРКОТИКА, то есть наркоза. «Но вы, — говорит, — лучше не ходите сюда больше, а то и себя сорвете. Да и бесполезно. Уж если накипело, придите один раз, покричите, отведите душу, хоть матом…» «Я, — говорю, — матом не умею…»

Год каждые два часа вставала к плите: Максиму требовалось разнообразное меню, в протертом виде свежие овощи, фрукты. Только по прошествии года стала давать пищу грубую — супы, щи, картошечку.

Характер у Максима изменился, агрессивным стал каким-то. Года три или четыре ему было — был случай.

Муж из командировки привез Артему детский чемоданчик с инструментом — слесарным, настоящим, только очень маленьким. Артем с Максимом сидят, играют. Вдруг ни с того ни с сего Максим бьет Артема молотком по носу. Хорошо, что в глаз не попал. Артем — без сознания, он у нас нежный был, чувствительный. А Максим кричит мне на кухню: «Мам, а я Артема по носу ударил!» Будто бы хвалится.

С четырех лет отдали Максима в детский садик (его Артем водил, разденет, переоденет, сдаст воспитателю, а я на работу вышла — очень уж дома сидеть надоело). Там начались конфликты: возьмет чужую игрушку, мол, нравится. Хотя я всегда ему говорила: «Не твоя — не бери! Захотел — покажи какую, я пойду — куплю…» Баловали мы его, конечно. И крестные. И бабушки с дедушками. Всякие ракеты, луноходы. Самые дорогие игрушки. И папа очень много из командировок привозил.

Но я старалась воспитывать в строгости. Воспитательница из детсада придет, пожалуется, я ему — ремешочком по попе, ну, так, чтобы не травмировать. Раза три-четыре получал. Но потом, после одного случая я прекратила.

Выхожу с Максимом во двор (это уже на новой квартире было — мы отличную трехкомнатную получили) погулять — врачи советовали почаще. А ведерочко-то забыли! Посадила Максима на лавочку, никуда, говорю, не ходи, жди. «А то, — говорю, — ты знаешь, что будет!» «Нет, нет, — говорит, — мам.» Пока за ведерком ходила, он что удумал!.. Почесал к песочнице, а рядом с песочницей — куча гудрона (строители накануне свалили и лучше места не нашли). На Максиме были черные лаковые туфельки, с пряжкой, чешские (детей я всегда одевала отлично), он в них в тот гудрон и залез. И вылезти не может: лето, жара, гудрон оплавился… Выдираю его из кучи, веду к той лавочке, гудрон палкой счищаю и бью в сердцах грязной туфелькой по лицу: «Я тебе что сказала? Ты должен слушаться маму?» «Должен» — бурчит. Но не плачет. Он никогда не плакал. Назло, наверно. А в окно соседка одна, видя эту сцену, кричит: «Стерва! Стерва! Ты что это такое делаешь!»

Соседка эта пожилая уже была и очень Максима любила. Бывало, идет из магазина с сумками, а Максим к ней бросится: «Давай, бабушка, я тебе помогу.» Возьмет сумку, до дверей квартиры проводит, а соседка ему полные карманы конфет насует… На другой день соседка меня встречает и говорит: «Если я еще раз увижу, я тебе сама туфлей по физиономии дам!»

По большому-то счету, Максим с детства очень добрым был, внимательным, ласковым. С каждым поздоровается. Никогда никого не обижал. Не дрался, ни разу никого не ударил. Тактичный такой. Хоть у кого спросите…

За полгода до школы положили мы его в больницу на обследование — сердце так и не прошло. Ставили в больнице капельницы. И вдруг после капельниц началось осложнение — стоило ему немного простудиться, элементарный насморк, как опухали уши, лицо, нос, носоглотка, гортань начинала закрываться. Он задыхался. До 9 лет боролись с этими отеками: таблетки, таблетки, если приступ — «скорая», укол (в противном случае — смерть). А все эти таблетки, уколы — с содержанием наркотических веществ…Одна знакомая врач позже так мне и говорила: если с 8 месяцев до 9 лет Максима пичкали этими препаратами, он уже был наркоман.

Максима отправлять в школу. Муж и говорит: «Сиди дома, занимайся детьми, года еще хотя бы три, а там посмотрим…» Пришлось работу вновь оставить. Да у меня просто и не было другого выхода.

В больнице за полгода до школы Максиму сделали первую томограмму головного мозга. Оказалось, что у него в затылочной части необратимые изменения. Это было следствие той самой операции в 8 месяцев. Врачи тогда заявили: «Вашему мальчику нужно учиться в школе для умственно отсталых и вставать в психиатрической больнице на учет.»

Невропатолог в детской поликлинике поразилась: «Да вы что! На лице у него, что ли, написано, что он дебил? Хороший мальчишка, и все у него будет нормально. Не вздумайте даже в психбольнице показываться! Буду его вести!»

К каждому 1 сентября она писала для школы справку. Во-первых, индивидуальный подход к учебе. Во-вторых, никаких контрольных и экзаменов. В-третьих, никакой физкультуры: дети там по канатам лазают, через «коня» прыгают — не дай Бог, головой ударится, да и бегать ему было нельзя, лишь ходить скорым шагом.

В школе начались головные боли. До тошноты, до рвоты. Ему трудно давались 45 минут урока.

Через полугодие началась и такая штука. Все чертят палочки, а ему нафиг они сдались, когда он умеет КРАСИВО ПИСАТЬ. Артем-то у меня пошел в школу, почти ничего не умея, а с Максимом я занималась, читал и писал он для своих лет прекрасно. То есть ему стало неинтересно… Наверное, глупость я здесь сморозила. Не знаю… Стал плохо слагать, умножать, делить. Даже по чтению стал отставать.

Учительница молоденькая, только после института. И я с ней разговаривала, и невропатолог — слушать ничего не хочет: «Извините, индивидуально я ни с кем заниматься не буду. У меня 25 человек в классе, и к каждому я должна подойти.» А невропатолог ей: «Правильно, к каждому по разу. А к нему — 3 раза. Это не трудно, если вы прогуляетесь от своего стола до его парты. Да и идти никуда не нужно. Я же писала — с первой парты Максима не убирать. Просто приподнимитесь из-за стола и загляните ему в тетрадь.» (Максим-то сидел напротив учительницы). А учительница, по-моему, даже назло стала требовать с Максима больше, чем с остальных. Оценочки, конечно, поползли вниз.

Классная руководительница с четвертого класса была замечательная. Понимала. Заболела у Максима голова, поднялась температура, она: «Сын, пойдем в медпункт». Там осмотрят его, дадут до дома провожатого. А дома уж я его встречу.

В классе со всеми отношения были нормальные, ровные и даже более.

Закончил 9 классов на «три-четыре». Экзамены решил сдавать — мне назло и назло врачам. «Тебе же, — говорю, — можно не сдавать.» А он: «Ну и что? Не сдам, так у меня справка, и без того аттестат выдадут. А сдам — ну и хорошо.» Сдал, упрямец.

«Но больше, — говорит, — мама, я учиться не могу. Не выдержу.»

Как мы дальше планировали… Очень Максим хотел быть водителем.

На 9-й день по Максиму муж что учудил… Выпил крепко и давай меня обвинять. Дескать, я виновата, что не воспитывала детей, я виновата в смерти сына. Но он, спрашивается, где был? Месяцами, месяцами пропадал из дома! А приезжал… Почему никуда не брал с собой ребенка? Или заляжет на диване, упрется в газету или телевизор. «Я, — говорит, — деньги зарабатывал!» Но и я не бездельничала. Кормила, одевала, в колясочку уложу, гулять идем. Как я готовила! Как готовила! Гости, бывало, придут, не наахаются… Артем у меня был вон какой самостоятельный — стирает себе сам с пятого класса. И Максим стирал… В доме — всегда стерильная чистота!

И тогда, в первый раз, когда ЭТО случилось — кто на себя взял все разборки?!

Лет 13 Максиму было. После школы под вечер ползком, кустами, мимо старушек у подъезда еле добрался до дома и рухнул в прихожей. Муж был дома. Мы — перепугались до смерти, не понимаем, в чем дело. Чувствуем только, что еще немного, и Максим потеряет сознание. Давай хлестать его по щекам: «Что с тобой, что ты сделал?» Может, пьяный? Но спиртным не пахнет. «Я наглотался. Таблеток.» Каких? Где? «У Игоря. Материны таблетки какие-то. От головы.» Мы и понятия-то не имеем, ведать не ведаем, для чего эти таблетки глотать.

Вызвали «скорую». А врачам, видимо, не впервой. «Не волнуйтесь, — успокаивают, — не помрет». Промыли, вычистили ему желудок кипяченой водой, сделали какие-то уколы. «Мы в школу сообщать не будем, — сказали, — позвоните сами и сообщите, что сын заболел.»

Я так в тот вечер и не поняла, что Максим наглотался НАРКОТИКОВ.

Наутро мужу на работу. «Нет, уж, — говорю, — оставайся, давай вместе выяснять, что да как!» Бужу сына: «Ну-ка, вставай, друг любезный, пойдем попьем чайку, да поговорим.» По капле стали выжимать из него… Артем у меня откровенный был, вообще все рассказывал, а Максим — тот скрытничал.

Игорь этот, дружок Максима, жил неподалеку, учился в той же школе, на год, кажется, постарше. Отец его был офицер милиции, а мать — очень больной человек. Игорь у них поздний ребенок, последыш. Так вот. У Игоря ЭТО уже давно было налажено. Он уже был ОПЫТЕН. Таблетки воровал у матери. Начал приучать Максима — сначала две-три таблетки, потом больше. А накануне отсчитал себе 10 таблеток и Максиму столько же. Игорьку эти 10 таблеток, видимо, самое то, а наш дуралей… «Лежал я, лежал, и так мне плохо стало. И откуда только силы взялись до лифта добраться, не свалиться с этажа…»

Вечером узнаю адрес Игоря и его родителей — к ним. Так и так, рассказываю, вот что наши детки вытворяют. У них — глаза на лоб. «Не может, — говорят, — этого быть!» Он, Игорек, у них, дескать, хороший, а все транквилизаторы у них — на счету. «Покажите хотя бы, — говорю, — что за транквилизаторы такие.» Мать открывает ящик трюмо, а там таблетки эти — навалом. «Я — говорит, — их пью. У меня с нервами не все в порядке.»

И тут я папаше-то, милиционеру, и выдала. «Если, — говорю, — ты хочешь мести улицу, я тебе это сделаю! Я к твоему начальству пойду! Я тебя из милиции вышвырну!» Он перепугался: «Что вы! Что вы! Я меры приму! Строжайшие меры приму!..» Больше Максим с Игорем не дружили. А если видели друг друга на улице, то переходили на разные стороны. На этом, в общем, тогда эпопея и закончилась.

Максим очень хотел выучиться на водителя. Как закончил 9 классов, мы втроем — Максим, муж и я пошли на биржу труда, поставили там сына на учет. А на бирже были курсы вождения. Нас спрашивают: «Здоров ваш мальчик?» Мы честно все, что есть, и рассказываем. Нам говорят: «Несите справки». Мы несем из поликлиники справки. А нам: «Забудьте даже!» Наивные мы были. Мы ж хотели, чтоб Максим за баранку просто подержался.

Не виню я этих с биржи труда. Они правы. Но они что сделали: стали гонять Максима по разным фирмам и конторам. Отец с ним ходил, оба возвращались в отчаянии. Везде писали отказ, потому что — 9 классов, ничего не умеет, не нужен. И ни копейки на бирже не платили — ведь должны были что-то платить…

Теперь муж обвиняет меня…

Около школы появились наркоторговцы. Хотя и омоновцев в школу для охраны наняли, никто сбытчиков не гонял, видно, с омоновцами делились. Максим, уже не учился, но у школы часто тусовался. Как он потом рассказывал, трижды ему сигарету предлагали. «Да ты чё! Да это кайф! Да ты только попробуй!» — ну, сами знаете, как на пацана можно надавить. Причем — бесплатно. Трижды, как Максим мне потом рассказывал, он отказывался. В четвертый раз — согласился. «Затянулся, — рассказывал, — и знаешь, мама, так хорошо, прекрасно стало! Никакой тебе биржи труда, никаких проблем после 9-го класса! Ни-че-го не надо!..»

Потом уже за дозу стали требовать деньги. Или — вещь.

С тех пор у нас в доме вещи стали пропадать.

Но мы долго, слишком долго ни о чем не подозревали.

Воровал он поначалу так, что не было очевидно — с дальних каких-нибудь антресолей. Домой приходил максимум часам к 9 вечера — к фильму по «Сетям-НН».

Но стала я замечать: приходит иногда радостный, веселый, разговорчивый такой. А то ведь обычно слова не вытянешь. «Где, — спрошу, — был?» «Где был, где был… Где был, там нет уже меня. Я дома? Дома. Все!..» И глаза какие-то, зрачки… «Максим, — спрашиваю, — ты ничем плохим не занимаешься?» «А чем плохим?» «Ну, как тогда с таблетками?» «Мам, ты вспомни, как плохо мне после них было!» И, правда, плохо. Но я не унимаюсь: «Максим, что-то с тобой все же не то!» «А что — не то? Тебе не нравится, что я разговариваю? Что я веселый?» А я про себя думаю: «Не то, не то… Что-то другое!»

И однажды он прокололся. Пришел домой совершенно чумной. Спрашиваю: «Максим, ты случайно не принял наркотики?» «Мам, какие наркотики? Ты о чем?» Усадила его на диван. «Ты, дорогой, лапшу мне на уши не вешай! Ты сейчас откровенно мне все расскажешь! Не беспокойся, бить не буду, тебе уже 17, и я просто с тобой не слажу"… И он рассказал. Что принимает наркотики.

Покупают они соломку. «Что за соломка?» «Будто, — говорит, — не знаешь? Ну, маковая соломка». Я не знаю, что такое соломка, но я знаю, что такое мак. Мы, говорю, когда в детстве в деревне у бабушки жили, этим маком просто объедались — столько его было. Но наркоманкой я не стала! И бабушка не стала! Булочки бабушка с маковым семенем пекла — чудо булочки получались. «Ты, — говорит, — ничего не понимаешь. Знаешь, что это такое?»

Берется головка мака, и нужно, чтобы она не дозрела. Выжимается сок. Берутся стебли. Все это сушится, перемешивается, тромбуется, мнется в кубики, в шарики — кто как. Потом по частям разбавляют в простой воде в ложке, добавляют еще какую-то гадость, ложку нагревают зажигалкой, перемешивают спичечкой. Масса нагревается и становится как чай. И — пожалуйста, готово. Когда все остынет, вводят шприцем в вену… У меня волосы встали дыбом!

Схватилась я за литературу, давай читать. И совсем уж мне плохо стало. Ведь Максим уже каждый день кололся!

Мамочки! Родные! Что же делать!

«Максим, — говорю, — мы с тобой будем ходить за ручку! С завтрашнего дня…» Захочет гулять — пойдем, я пойду с ним. Захочет на дискотеку — я тоже туда. Но колоться этой дрянью больше не позволю! А он: «Мне 17 лет, я сам себе хозяин! Я — взрослый человек!» «Знаешь, — говорю, — до чего ты можешь докатиться?» Но ему — что о стенку горох.

В наглую, не стесняясь, стал приходить домой «под кайфом».

Долго я не решалась рассказать мужу. Рассказала. Он крутит пальцем у виска: «Ты, — говорит, — мать, у нас совсем свихнулась? Чушь, — говорит, — не пори и мозги никому не морочь!» «Но вот же, — отвечаю я и сую ему книги, — тут все написано!» Он и смотреть не хочет: «Не поверю! Не поверю, чтобы такой хороший, умный, вежливый парнишка!..» «А вот, — говорю, — придет вечером парнишка, ты на вены, на вены у него посмотри!..» Посмотрел…

Полетели из дому вещички, что голубки! То одно, то второе, то третье не можем найти… Я же в универмаге в свое время работала, у меня много было отличных импортных вещей — костюмы, кофточки, бижутерия, обувь. Да и муж из поездок многое привозил. Полетели…

Что делать?! Что делать?!

Мужу, смотрю, — все равно. Придет с работы, покушает, заляжет с газетой… Придет Максим… Начинает есть, есть, есть — все без разбору и много (у них после «швыра» дикий аппетит появляется). А потом чуть ли и не уснет за тарелкой. Я кричу на него, до такой степени, что связки надрываются, до спазма в горле. Бью его по лицу. А он: «Бей, бей, мне — до лампочки…»

Утром муж уходит на работу. Максим встает, и я пытаюсь с ним уже по-хорошему: «Сынок, что ты, что ты?! Куда катишься?!» А он пожалуется: «Мама! Ты пойми. Я — молодой человек. Мне хочется работать, иметь свободные деньги. Мне хочется одеться, сесть в свою машину, прокатить любимую девчонку… Но у меня же ничего этого нет. И не будет. Мама, я никому не нужен!» Я расплачусь: «Сынок, но у тебя же есть я, есть мы — твоя семья!» «Мама, ну, сколько же я могу сидеть у вас на шее?!» А потом начнет просить на «швыр», в ногах валяться: «Мама! Мне плохо! Меня ломает!..» И ведь давала! Да-да, собственными руками давала! Сколько денег он у меня выначивал — муж до сих пор многого не знает!

За руку водила его к наркологам. Принимала одна, в диспансере. Сначала бесплатно, потом за деньги. Положили в стационар — у черта на куличиках, на окраине города. Ездили к нему каждый день, продукты питания возили: Максим у нас привык исключительно к домашней пище, в столовой не кушал… И что? Первый этаж там занимают наркоманы, второй — пьяницы. Через охранника алкоголики и наркоманы — туда-сюда, туда-сюда. А вокруг больницы дружки-приятели колобродят. Ну, как же, надо поддержать парня! Пичкали их там какими-то транквилизаторами — как чумные ходили. Пролежал три недели. Три недели ничего не дали. Хотя врачи и говорили: не безнадежен.

К экстрасенсам водила… Я их теперь всех за шарлатанов считаю.

Хоть бы в армию его тогда взяли, что ли? Но ведь как получилось… В 9-м классе у Максима язва желудка открылась (не кушал он в школе в столовке. Я же говорю, к домашнему был очень привычен). Попал в областную больницу. Язва зарубцевалась. А дней через десять, как выписали… Болит и болит в правом подреберье. Врач придет: «Но-шпу, но-шпу…» Неделю — но-шпу, вторую — но-шпу. В одно прекрасное утро печень ему раздуло, как футбольный мяч. Увезли на «скорой». Короче, принес из областной больницы инфекционный гепатит. Месяц там же держали в боксе… В военкомат мы представили справку о язве и гепатите (детские болезни не афишировали). И — все. Ни одной повестки. Военный билет (пусть бы и с пометкой «негодный») даже не выдали. Я еще Максиму говорила: «Сходи, узнай, как там в военкомате?» «Начхать мне на них, как и им на меня, — отвечал Максим. — Не вызывают? Значит, не нужен. Чего мне напрашиваться?» Видно, задвинули в военкомате его дело на дальнюю полку — с глаз долой.

Жил по соседству от нас такой Саша. Папа у него — обер-вор, мама — обер-вор, оба всю жизнь (хотя и без образования) — по хозяйственной части. В доме — полная чаша. Дочь у них непутевая вышла, то работала, то не работала «Черных» очень любила. Ну, и Саша, лет на пять Максима постарше.
Прихватил этот Саша моего, сделал его «шестеркой», мальчиком на побегушках. Наркоманом он был уже со стажем, дозы нужны ему были большие, больше, чем поначалу Максиму… Сидим как-то на лавочке у подъезда, под вечер, а Саша идет — мотает его из стороны в сторону, глаза безумные, ничего и никого перед собою не видит. Мой тогда таким еще не ходил…

Саша Максима «консультировал», «наставлял». Им каждый день нужна была доза. И вот как-то взял Максим у парня одного, ровесника своего куртку: мол, покажу я ее отцу, он мне купит такую же. Пришли они в подъезд какой-то, Максим парня оставил на лестничной клетке, а сам с курткой — раз, раз и сбежал. Саня, я уже потом узнала, был неподалеку. Куртку они «сдали». Не знаю кому. Таксистам у Московского вокзала, наверное… Какие же они подлые, таксисты! Знают же, что вещь ворованная, что, если за бесценок ее продают, — «доза» нужна, наркоманы. Ну, да Бог им судья… Купить наркотик нет проблемы: пожалуйста, в Щербинках на поселке Луч у цыган. Или на Бору, у тех же цыган.

Мать потерпевшего в тот же день пишет заявление участковому. Приходит участковый: так, мол, и так, передаю заявление в РОВД. Мы умоляем: дескать, вернем деньги за эту треклятую куртку, только не сажайте, не ломайте сыну жизнь. Участковый: «Уперлась заявительница. Хочу, говорит, чтобы он сидел!»

Приходит оперативник из РОВД. Успокаивает Максима: «Иди к следователю: явка с повинной. Ничего страшного, дашь подписку о невыезде. И — гуляй…» Муж с Максимом едут в РОВД, сын пишет заявление. Его отпускают. Через пару дней вызывают на допрос.

Ах! Не нужно было, не нужно было идти! Я дозвонилась до тетки в Сибирь. Там один хороший человек собирает таких вот, как мой Максим, везет в тайгу. В тайге хозяйство у него, животные, пасека — выхаживает ребят, к труду приучает. Пусть бы и в розыск объявили — невелик преступник. Но муж уперся: «Как бежать?! Какой розыск?! Какая тайга?! Да меня весь город знает! Мы пойдем в милицию, дойдем до высших кругов. И отдадим деньги за эту куртку. Сразу же отдадим!» Пошли. А прокурор, хотя и знает мужа, тут же выписывает ордер на арест. Заходят два милиционера с наручниками — с на-руч-ни-ка-ми! — как будто с насильником и убийцей дело имеют. И сына забирают.

Было одно заявление! Одно! А потом, после ареста, появляется и второе, и третье, и четвертое.

«Яичницу» будто бы сыночек обворовал. Что за «яичница»? Яйцом куриным торговала в киоске. Подала она заявление, не знай на кого: «Я, мол, пошла в туалет, закрыла дверь, окно закрыла». Приходит — выручки нет. Сумма крупная. А окно, даже если и открыто, такое, что голову только можно всунуть. Кто-то ей сказал, что крутился какой-то пацанчик возле киоска, худенький такой пацанчик. А у меня — бугай, метр семьдесят пять росту. Все одно: Максим своровал, засунул в окошко руку и палочкой, палочкой деньги придвинул.

Или вот: приходит Максим с каким-то парнем в овощной магазин. Предлагает на продажу продавщице куртку. На суде продавщица возмущалась: «Они вместе, вместе приходили! Значит, и сажайте хором!» Она им сказала: «Валите-ка отсюда». Они вместе и вышли из магазина… Оказывается, Максим того парня тоже обманул. Есть заявление в деле.

Максим во всем признался.

Били его.

Вызывают к следователю. Протокол допроса уже готов. Сует Максиму и требует: «Прочитай и распишись.» Максим читает, у него глаза на лоб: «Да вы что?! Не делал я этого!» Заходят два оперативника — помню я их, хорошо помню. Бог им судья… Забирают в другой кабинет и давай «прессовать». Максим, чтоб отвязались, все и подписывал. А они ему «за примерное поведение» — «дозу». Я однажды сама видела.

Звонят как-то эти, оперы, говорят: «Максима привезли из СИЗО на допрос. Срочно приезжайте, привезите ему покушать чего домашнего». Максим-то, я уже говорила, домашнюю пищу любил. Я как дура лечу в магазин, набираю всего самого-самого, на скорую руку готовлю, везу в РОВД. Забрали у меня продукты, сижу, жду в коридоре. Максима из кабинета выводят, он брюки на себе поправляет… Дали ему «уколоться», дали по-домашнему покушать. Хо-ороший мальчик…

Но, видно, уж невмоготу от побоев ему стало: признался адвокату. Адвокат нам: «Вот дуралей! Что раньше-то молчал! Срочно пишите заявление в прокуратуру!» Мы написали. Те опера с горизонта махом исчезли. Но лжепоказания были подписаны!

Я всем, всем потерпевшим ущерб еще до суда возместила. Расписки по сей день храню. Отдавала деньги, иногда даже не зная за что.

Дали Максиму три года.

Максим, Максим!

Какие страдания ты принял!

За что?

Лечить его надо было. Пусть принудительно, но — лечить. Он болел. Наркоманы — больные люди.

Из СИЗО он вышел уже с туберкулезом. Его сажали в камеру с «тубиками». Не знаю, специально или нет. Но верхушки легких за полгода в камере были пораженными.

Его направили в одну специализированную для туберкулезников колонию, потом во вторую. Как лечили?

Однажды приезжает муж «на свиданку», а Максим… В карцере сидит, в одних носках, на бетонном полу. Холодрыга, сырость, ни стола там, или стула, ни подстилочки. В другой раз… Кашлял сильно, глаза провалены, весь какого-то синюшно-серого цвета.

Колонии — за тридевять земель. Муж ездил часто, а я уже не могла, я уже сама слегла окончательно.

Как могли, поддерживали сына. И денег давали, и продуктами. Потому что, ну как, как там их, бедолаг, кормят? Их и не лечили вовсе. Поэтому и на лекарства для Максима много уходило.

А наркотики, рассказывал, достать на зоне — без проблем.

Освободился чуть раньше срока — по амнистии. С открытой формой туберкулеза.

Звонок в дверь… Максим на пороге! Мы не ожидали. У меня слезы ручьями. Да все плачем! «Как же, — говорю, — ты добрался?» А ему, оказывается, проездные дали.
Все с него поснимали — в мусоропровод. Давай мыть-намывать. Одели — Артем из своего все новое, отличное выделил. Ботинок нет? Пошли, купили. В чем на улицу (поздняя же осень на дворе)? Артем со своего плеча еще и пуховик дарит. «Мне бы, — говорит, — и шапку из хорошего меха.» «Обойдешься, — урезониваю, — посмотри вон, отец в кроличьей ходит.»

Сели за стол… Планы? Прописаться думает, медкомиссию пройти. И — на курсы, водительские. «Я столько несчастий всем принес… Клянусь, с наркотиками покончено.» Обедаем. Я не нарадуюсь — семья в сборе!

К вечеру засобирался куда-то. Куда? «Ну, мам, я только друзей навещу.» Знаю я этих друзей, «братков», как они себя называют. А я их называю — отморозками. Чует мое сердце, недоброе чует. Но как удержишь?! Ушел.

Пришел. Смотрю — УКОЛОТЫЙ.

Становилось все хуже и хуже.

Вещички летели из дома с легким шорохом. Я — старое донашиваю, муж — тоже в отрепьях. Моя мама принесла ему женскую куртку, он ее переделал на другую, мужскую сторону — мужу не в чем было ходить! Артем не выдержал, съехал жить к бабушке. Терпенье лопнуло, когда Максим вынес из дома его телевизор, японский, «Сони».

А незадолго до аварии унес шикарную, мамой мне дареную, швейную машинку. Долго же он за ней охотился.

Как-то звонок по телефону: «Это из отделения милиции. У вас есть швейная машинка, подольская?» «Есть, а что?» «А вы гляньте, на месте ли она?» Глянула. Нет машинки. Стянул Максим, милиция его и прихватила. Беру паспорт на машинку, ковыляю в отделение. Давление подскочило, с сердцем плохо, трясет всю: еле дошла. «Заявление, — спрашивают, — писать будете?» «Хватит, — говорю, — одного концлагеря». Отпустили Максима.

И все же стянул!

Мы ключи от квартиры у него отняли. Уходишь из дома? Уходи. Приходишь? Пустим. Но сам туда-сюда — ни-ни… Остается он в один прекрасный день дома. А мне уйти — до магазина. «Лежи, — говорю, — я скоро…» Запираю дверь. Возвращаюсь… Обуви в прихожей нет. Максима нет. Машинки тоже. Выбегаю на улицу — да где ж мне и кого теперь догнать?! С сердцем плохо, в голове стучит… Как же, думаю, он сквозь дверь-то просочился (через окно — никак, высокий у нас этаж). Вычислила. Ключи как-то у отца пропали, после нашлись. Максим их выкрал, сделал дубликат и… оригинал подкинул обратно.

Девушку завел. Такую же, наркоманку. Жена она моего племянника, сына моей сестры, то есть его двоюродного брата. Племянник тоже наркоман, по второму разу в тюрьме «загорает».

Видели бы вы его руку, левую (правой колет). Вена набухшая, жутковатая такая…

Сразу после тюрьмы лежал в тубдиспансере. Нужно было таблетка принимать, процедуры, а он с утра сбегал.

Подхватил вирусный гепатит (В).

Незадолго до автокатастрофы признается: «Я ВИЧ инфицирован. Не пугайтесь, с этим можно до пенсии дотянуть.» Завел отдельную чашку, ложку-вилку… Уж какая тут медкомиссия.

Не прописался. Паспорт не получил. Жил по справке — об освобождении.

Тот Игорек, с которым Максим впервые таблеток наглотался — помните? Попал в тюрьму за изнасилование. Вышел. Снова колоться. Как-то приходит в компашку «братков». «Ой, — говорит, — чёй-то плохо мне! Кольнулся раз, еще добавил — так нехорошо стало…» «Братки» давай в вену кипяченой ему воды вводить, кровь разбавлять, в чувство приводить. Откачали. Хозяин квартиры оставил у себя ночевать. Утром просыпается, а Игорь уже ледяной…

Саша, еще один Максимов дружок… Не сдал его тогда Максим. Саша вынужден был теперь сам промышлять. Пришел в больницу, где его мать прежде работала (и потому ходы и выходы знал), слямзил, кажется, шубу в одном из кабинетов. Врачи вовремя спохватились, шум подняли. Ловили Сашу всей больницей. Поймали.

Сашу — срочно в Ляхово, в психбольницу, на излечение. В отдельную палату, с холодильником, с телевизором — папа постарался.

Выходит Саша. И опять — кража. Отец психует, посылает сынка куда подальше. Сел наконец-то Саша.

Выходит с зоны. Здоровенный, как с курорта. Тут же его женят. Рождается у них ребенок. И, кажется, не колется. Пока везет Саше.

Незадолго до смерти… «Изгой я! Изгой!» — раскричался Максим. Сорвал с шеи крестик и выбросил в окно.

Чтобы не подумали вы, что семья у нас не такая какая-то, с изъяном, что ли, что неспроста Максим наркоманил… Расскажу напоследок одну историю. И покруче — не нам чета — наркотик семьи изничтожает!

Крупный обкомовский работник, сельским хозяйством командовал. Красавец. И жена — красавица, барыня. Оба выходцы из деревни, но сами себя сделали. Связи, загранкомандировки, дом — полная чаша. По соседству они жили; мы одно время семьями дружили.

Два сына у них, два расчудесных парня. Илья, старший, и Владимир, младший. С детства — элитные школы, языки, бальные танцы. Танцевали они прекрасно, почти профи. И вот Илья подрастает. Поступает в медицинский — не по своей воле, а по воле мамы. «Я, — говорит, — в политехнический хочу!» А мама: «Нет, в медицинский!» Два года просидел на первом курсе мединститута и в один прекрасный день приходит с повесткой из военкомата: «В армию ухожу!» Родители в трансе: «В какую армию?! У нас выезд на конкурс во Францию!» Илья: «Съездим во Францию, и потом я сразу…» Папа срывается в Москву: там у него много верных друзей. И призывают Илью не куда-нибудь, а в Подмосковье, в элитную воинскую часть для таких вот элитных детей. Пусть незаконченное, но хоть какое-то у Ильи медицинское образование есть — определяют его в медсанчасть. А там — медсестры и… морфий, морфий, морфий. Приходит Илья из армии — уже готов. По-ги-ба-ет! Отец собирает деньги по всем бизнесменам (а он уже и сам бизнесмен) на лечение в Германии. Но — поздно. Цирроз печени, отказывает селезенка, рак крови…

Подрастает Владимир. Он похуже Ильи танцевал, не та пластика. Но внешне, внешне… чертовски хорош! Не знаю, была ли девица, что перед ним устояла б! Родители Владимира шлют в Москву, в институт культуры. Селят в Москве не у родни (была в столице родня-то!), а в отдельной — ну, а как же! — съемной квартире.

Потом вдруг возвращается Владимир. Чтой-то? «Будет учиться на заочном», — говорит его мама.

Как-то выхожу на рынок, смотрю — Володя. Странный какой-то, вроде как не в себе. «Что, — спрашиваю, — с тобою? Выпил?» «Ага», — говорит. «А не пахнет». «Ничего, ничего, — отвечает, — просто у меня голова заболела. Вы, — спрашивает, — маму мою не видели?» «Вон, — говорю, — твоя мама». Подошел, смотрю, к матери, взял денег… В общем, стал Володя по приезду в Москву колоться. Мама с папой не сразу поняли: ну, приедут к сыночку на денек-другой, забьют холодильник до отказа — он при них крепится, держится. А как поняли… ОНИ ТЕРЯЮТ ВТОРОГО СЫНА!

Володя все спустил свое, все, что с конкурсов из Германии, Польши, Югославии, Венгрии напривозил. Начал и родительское тягать.

Она — железная. Она на девятый день после похорон старшего сына траур сняла. Осталась стильной. Она Илью из дома выгоняла, и он, бедный, в тридцатиградусный мороз бежал в одних трико через двор к своему другу — еврею…

Еврей тоже был наркоман. А еще у них был «браток» с нашего же двора — его папа всем здравоохранением заведовал (мучился, мучился с сыном-наркоманом, а потом бросил всех разом, и жену, и сына, да и подался в Москву).

Отец Владимира поседел и все клял, клял себя: надо было раньше, раньше, раньше!..

Что они делают? Женят Владимира, гражданским браком. Девушка не Бог весть какой красоты, но с приданым. Появляется ребенок — вылитый Володя, красавец. Красавца этого из роддома на два месяца везут в другую больницу — родился-то от наркомана. Вытащили, но еще не известно, что с этим ребенком будет.

Девчонка, жена Владимира, начинает… колоться вместе с мужем. Ее мать забирает ребенка к себе, а молодых отправляет куда-то в глухомань к бабке с дедкой… Сейчас Владимир с женой не живет. О судьбе девчонки не знаю.

Родители свою шикарную квартиру разменяли. Сыну выделили где-то на задворках однокомнатную, сами за нее платят — окончательно отделили. И на вырученные с размена деньги везут сына в Москву — сверлить знаменитые эти дырки. В лобной доле удаляется участок мозга, отвечающий за удовольствия и, вроде бы, каждодневное это «дай-дай-дай!» должно исчезнуть. Не знаю. Видела недавно Володю — состояние его, на мой взгляд, критическое.

Сестра погибла: несколько лет назад ее сбила машина. И оборвалось мое прошлое. Погиб Максим — и оборвалось мое настоящее.

Мой муж — нигде. Он и не рядом, и не далеко. Его как бы и нет.

Я на инвалидности, хотя не старая еще женщина. Душа моя истерзана. И кажется, что мне незачем жить.

Единственное: мне жалко, так жалко моего старшего сына — Артема. Бедный мальчик, он столько со всеми нами пережил! И у него такой печальный, тоскующий взгляд! Он достоин лучшей доли. Он замечательный молодой человек: закончил институт, у него фирма, он трудится и день, и ночь.

Но что я могу ему дать?

Один в поле

Провинциальные хроники

То ли город, то ли село, то ли рабочий поселок?.. Статус поселения, по которому мы, неторопливо ведя беседу, бредем, трудно определить.

Центральная площадь. Залатанная, словно лоскутное одеяло, разномастным асфальтом, взята в кольцо капитальных еще позапрошлого века двух-трехэтажных строений из красного кирпича. И тут же — серо-бетонные административные здания времен «коммунистического застолья». Сворачиваем в проулок. И попадаем в ряды одноэтажных домишек частного сектора. Живут люди по-разному. У кого-то ограда давно уже съехала, перекособочила, краска наличников пооблупилась, а кто-то — ничего, чувствуется, в силе, хозяйство и себя в руках держит.

Метров через триста упираемся в панельные «хрущобы"-пятиэтажки. Вроде бы как микрорайон. Унылость этих «микро-» набила оскомину любому горожанину.

Еще немного — квартал местной элиты. Тут тоже частник, но калибром поболе: нувориш, предприниматель, чиновник. Отстроились они за последнее десятилетие, как грянул на русскую землю капитализм. Добротности храмин можно позавидовать: отборный — один к одному — кирпич, железные, из нержавейки крыши. Не дома — замки в несколько этажей, с комплексом хозяйственных построек поодаль, с ограждением по периметру, с высоченными воротами, с гладко катаным асфальтом или гравием подъездных путей. Масштабы строительства впечатляют. Но глаз не радуют. Строился деловой люд, старался, будто бы соревнуясь меж собой, вот и вышло как-то показушно-однообразно. Окна — что амбразуры, зарешечены, стены — толщиной с иной крепостной оград. Не дома, а оборонительные сооружения. Видно, страшно быть в России богатым. А чтоб не бояться, быть бы тогда богатым всем. Но мы покуда этого не испытали. Знаем лишь, как быть равным равному в нищете.

А новый Дом культуры, хоть и загнан под крышу, уже который год зияет черными без рам и стекол пустотами окон. Плесневеет от непогод брошенная строителями кирпичная коробка многоквартирного дома для рабочих. Пристрой к общеобразовательной школе, единственной на район, — тоже стройка прошлого, а теперь и XXI века.

Ярким пятном — церковь белокаменная с колокольней. На возвышении.

Райцентр, словом, коим в России нет числа.

Мягко шуршит под ногами падшая листва. Погода смурит. Ветерок свеж, изредка порывист. Поздняя осень, грустная пора…

Мой спутник — районный нарколог. Назовем его Михаил. Нарколог он единственный на весь район, а потому ГЛАВНЫЙ. А еще он психиатр, тоже единственный. По совместительству. Или же по совместительству — нарколог. Не поймешь. Да и какая, в общем-то, разница. Важно то, что ставки врачам в районной больнице (тоже единственной, в райцентре все так — эксклюзивно, в единственном числе) столь мизерны, что заманить отдельного специалиста не представляется возможным.

— Везде так, — замечал Михаил по поводу совместительства. — Но психиатрия и наркология — дисциплины взаимосвязанные. Наркологу без знаний основ психики человека — делать нечего.

У Михаила хорошие условия труда. Просторный, уютный кабинет на два стола — его и медицинской сестры. Процедурная. Кабинет и его месторасположение выбирал в свое время сам.

Райцентру повезло: больницу и поликлинику к ней успели отстроить в советские времена. Целый комплекс.

— Мединститут заканчивал в середине 80-ых, — рассказывает Михаил, — специализировался по психиатрии. А тут Горбачевский указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Предложили сменить специализацию. Нарколог? Их тогда не хватало. Мне показалось — дело перспективное.

В район Михаил прибыл в аккурат к сдаче больничного комплекса. Главврач провел по гулким коридорам пустой еще поликлиники:

— Выбирай.

Михаил выбрал помещение особняком от других отделений.

— Понимаете, придти на прием к специалисту моего профиля — тут человеку нужно многое преодолеть в себе. Сидит, скажем, у двери с табличкой «Психиатр. Нарколог», идет знакомый. Ты чего тут? Крыша сдвинулась? Спился совсем? Ну, и пошли-поехали пересуды по деревне. Обывательский стереотип отторгает…

— Но, может быть, как-то иначе называть? — интересуюсь у Михаила. — Психотерапевт, к примеру? Мягче же звучит?

Или вот вычитал, что наркологов в Америке давно не существует, придумали там для врачей, занимающихся наркозависимыми, специальность: «сертифицированный профессионал в области патологических пристрастий». Длинно, конечно, но опять-таки не пугает.

— Наверное, — соглашается Михаил. — Но практика наша такая.

И он пошел другим путем. Освоил ряд близких специальностей, предложил дополнительные медицинские услуги. Потом, очень активно, в особенности в первое время, работал в коллективах, читал лекции, разъяснял. И народ ему поверил, к нему пошел. Кто просто совета спросить, кто нервишки немного «подправить», а кто и по серьезному поводу.

В поликлинике нынче неприемный день. Но с утра Михаил был занят в призывной комиссии военкомата.

— Много «отбраковок» по вашему профилю?

— Много, — вздыхает Михаил. — Процентов 12.

— А раньше, как было? (Раньше — это до капитализации).

— Гораздо меньше.

— А в чем же дело?

— Наследственность, прежде всего, — разводит Михаил руками.

— Здравствуйте, доктор, — чуть ли не кланяется нам встречный мужчина средних лет.

Мы тоже кланяемся. Мужчина проходит. Михаил комментирует:

— Вот, смотрите. Отец его пил, сам пил, правда, уже два года как завязал, пока держится. А сын-подросток — спивается. Откуда же быть здоровью?

— Так это был ваш пациент?

Михаил кивает.

— Здравствуйте, доктор… Здравствуйте… Здравствуйте…

Раскланиваются с нами на каждом шагу. С кем словом Михаил перемолвится, кому руку пожмет.

— А этот? И эта? — я удивлен.

Михаил кивает:

— Да, да. Пациенты.

Такое впечатление, что весь райцентр посходил с ума. Или спивается!

— А те, — интересуюсь, — которые из «княжеского» городка?

Михаил хмурится:

— Не будем об этом…

Раскрою карты. Приехал я к Михаилу наобум. Для книги о наркомании, для общей, так сказать, картины не хватало материала из самой что ни на есть российской глубинки: а как там? Хотелось верить, что остались еще очаги «чистоты и непорочности» (в смысле наркотиков, о другом не суть разговора). Выбрать район было элементарно — ткнуть пальцем в карту Нижегородской области. Но случайно разговорился со знакомым, и у знакомого оказался в знакомых Михаил. Отчего же, тем более по рекомендации, не съездить. И уверяю читателя: НИЧЕГО О СИТУАЦИИ В РАЙОНЕ, ГДЕ ВРАЧУЕТ МИХАИЛ, НЕ ЗНАЛ. Это было исходным условием эксперимента. И Михаила сразу предупредил: мне важны не имена, фамилии, адреса и явки, а СИТУАЦИЯ. Плохая или хорошая — какая б ни была. И как можно откровенней.

— А скрывать и нечего, — пожал плечами Михаил. — У меня лечится два десятка наркоманов. Часть стоит на официальном учете, часть — анонимно. Анонимно — это когда наркоман сам приходит ко мне и просит о помощи. Официально — это когда он «засветился» перед правоохранительными органами в каких-то неблаговидных, связанных с наркотиками делах. Среди этих четверо — ВИЧ-инфицированы.

Я ахнул: в отдаленном сельском районе! В двух с лишним часах езды от Нижнего!..

— Да у вас, если учесть, что населения-то немногим более десяти тысяч — эпидемия! И СПИДа! И наркомании!
— Так оно и есть, — констатирует Михаил. — В пересчете на численность населения даже один ВИЧ инфицированный или пара-тройка дополнительно выявленных наркоманов дают у нас эпидемиологических рост. Помню, в конце 80-ых выявил трех малолетних «нюхачей» клея «Момент». Так меня на всех совещаниях потом склоняли, что допустил невиданную вспышку токсикомании…

Первые любители «травки» появились в районе в начале 90-ых. Затем были зависимые от наркотиков опиантной группы. Года два назад в райцентр проник героин.

— Я бил тревогу, — рассказывает Михаил, — я взывал к разуму наших районных руководителей. Но знаете, как у нас в России: пока гром не грянет…

Гром грянул в другом районе Нижегородской области — Лысковском. Там в прошлом 2000 г. было выявлено почти три сотни ВИЧ инфицированных наркоманов. Это уже не эпидемия — пандемия.

— Областные структуры тогда сотрясло, — продолжал Михаил. — Дошла очередь и до нас. Созывались районные совещания, строилось планов громадьё. Но, к сожалению, все эти планы рушились, как только речь заходила о финансировании. Субсидий на борьбу с наркоманией из области никаких, а у района средств нет, он и без того нищий.

Как же бороться в районе с наркоманией? Как боролись, так и борются. Оживилась, правда, милиция. Но для главного и единственного нарколога ничего не изменилось. Скорее стало сложнее работать.

— Понимаете, — объясняет Михаил, — раньше за мной в стационаре было закреплено несколько коек. Сейчас, когда содержание пациента в больнице финансируется из фондов медицинского страхования, я этого права лишен. Лечение психически больных, наркозависимых должно по законодательству финансироваться из бюджетных средств, а этих средств не поступает. В особо неотложных случаях мы, конечно, идем на уловки, хитрим, скажем, кладем моего пациента по другим показаниям в терапию, где я провожу параллельно свой курс лечения. Но разве это выход?

Грешит Михаил и на местного православного батюшку.

— Когда он у нас появился, — рассказывает Михаил, — я духом воспрял: будет теперь мне подмога. Молодой же, современный парень! Ну что ему стоит лишний раз зайти в школу, в техникум, поговорить с ребятишками. Не о Боге даже, а о жизни нашей, о долге, о чувстве ответственности… Нет, не заходит. И души мы теряем. Не так, так эдак…

Как-то на междугородней трассе подвез Михаила водитель «жигулёнка».

— Доктор, — говорит водитель, — а вы меня не узнаете? Ведь я бывший наркоман, лечился два года назад у вас?

Михаил не узнал: столько больных за один только день через его кабинет проходит, а тут два года утекло.

Водитель похвалился:

— Спасибо, доктор! Все теперь хорошо у меня. Я теперь верующий. Церковь теперь у меня своя. Я — пастор.

Что за церковь, Михаил, православный, уточнять не стал… Любопытный со всех сторон случай.

— Значит, спрашиваю, — есть случаи успешной помощи наркоманам?

Снимает «ломку» Михаил, тем более — медицинских препаратов сейчас появилось в аптечной торговле предостаточно. Были бы у пациента деньги (о лечении за счет «дырявого» госбюджета и речи не идет). Амбулаторно затем поддерживает пациента. Как терапевтически, так и используя навыки психиатра.

Михаил против новомодных нынче способов снятия ломки «во сне» (пациента с помощью снотворных препаратов «усыпляют», и всю процедуру снятия абстинентного синдрома он переживает в бессознательном состоянии). Если, по мнению Михаила, человек не прочувствует всю глубину и тяжесть своего падения, с легкостью выйдя из обострения, он вновь закурит, вновь уколется, и так — до роковой черты. Нет, пусть «поломает» его, пусть «пробьет», и пусть сам примет окончательное решение. Без осознанного желания наркомана вылечиться любая, даже самая дорогостоящая процедура бессмысленна. Поэтому главная задача Михаила…

— Многие неправильно, однобоко понимают, душа и тело, — считает Михаил. — Вот говорят: в здоровом теле — здоровый дух. И накачивают мускулы. А, может, наоборот? У философа Канта есть целая работа на эту тему, где он описывает, как лишь движением души, воли излечивал сам себя от опасных заболеваний…

Кант, насколько мне известно, под финиш жизни впал в безумие… Но не развиваю тему. Нам важнее — здесь и сейчас.

Выясняю у Михаила распорядок его рабочего дня.

По нормативам, рассказывает, при приеме пациента он должен уложиться в двадцать минут. Это почти вдвое больше, чем отводится, к примеру, терапевту. Но что такое двадцать минут разговора с человеком, душа которого на изломе? А бесконечные бумаги, вся эта муторная писанина! В норматив Михаил редко укладывается, к дверям его кабинета чаще всего очередь. В чем тоже, в принципе, ничего хорошего.

Мы складываем обе его ставки, профнадбавки, дежурства в больнице, экстренные вызовы по ночам… На жизнь, на семью все равно не хватает. Вырвали врача экстренно ночью из постели, вызвали в больницу к тяжело больному — три рубля (затикал счетчик) в час. Пробыл Михаил до утра у постели больного — 18 рублей (60 центов) получи! Издевательство.

Михаил и здесь «ловчит». Завел скотину, огородик. Благо, что дом свой (в свое время успел построить).

— Хотя, — признается, — хочется иногда все бросить и уехать обратно в Нижний. Без работы не останусь, да и родня там. Профессия адова. Попробуйте-ка через себя столько боли людской, беды или дурости пропустить… Вы думаете, просто так многие наркологи сами не прочь «за воротник»?

Я понимаю. Меня бы не хватило. Да и редко, кто бы… И мне нечего возразить на то, что Михаил иногда позволяет себе 100−150 граммов «здоровья ради», что курит. Я сам «позволяю» И сам курю… Я понимаю, что, останься он после института в Нижнем, иначе могла бы сложиться его судьба. И пусть не был бы он там главным и единственным, зато не было бы преждевременной седины в волосах, усталой печали в глазах…

Но он — для района, район ему верит. И в благодарность Михаил ВЕРШИТ СУДЬБЫ.

Лишь один эпизод:

— Совсем в глухомань, в деревни наркомания пока не проникла. Но там — глубокое пьянство. Я не считаю, что от безысходности. От лени! При коммунистах выросли поколения, когда все ждали указаний «сверху», манны небесной. Работали из-под палки, ругая партию и правительство, но зарплату получали исправно. Они «не перестроились», все чего-то ждут. У них подросли дети. И — та же история, только с точностью до наоборот. Дали мужику свободу, а он и не знает, как ею распорядиться.

Приходит ко мне парень из отдаленной деревни, умоляет: «Помогите!». Женился, с женой живут у его родителей, а родители пьют беспробудно. Парень спивается со старшими за компанию. Я говорю: «Срочно от родителей съезжай, иначе и здоровье, и семью потеряешь». Съехал, к родителям жены. Опять приходит: «Не знаю, как дальше. Нет в той деревне работы, без дела болтаюсь.» «Как, — спрашиваю, — нет? Совсем?» «Ну, трактористом на «Беларусь» предлагают.» «А что не идешь?» «А в хозяйстве копейки получают.» «Издеваешься, — говорю, — что ли? Соглашайся! Платят-то копейки, но зато трактор у тебя в руках будет. Дров из лесу привез, наколол, обратно загрузил и — по деревням. Там одиноких старух много, сами обеспечить себя не могут, но пенсию получают — кто-нибудь дрова с доставкой да и купит. Сена накосил — лугов-то сколько! Опять загрузил и — снова с доставкой. Купят сено, коли скотину держат. Понял?» «Понял…» И точно. Устроился на «Беларусь», стал рубль заколачивать. В сезон в иной день по 700 рэ имеет. Малыша они родили. Правда, жалуются деревенские — жадноват стал…

Это Михаил рассказал к рассуждениям многих о тяжелой экономической ситуации.

Однако, возражаю ему: сколько бы мы не взывали к разуму неразумных, на всех колхозных тракторов не напасешься, каждого «челноком» в Турцию не пошлешь. А более в районе делать нечего.

Экономика в упадке. Лучшее хозяйство, собрав в нынешнем году неплохой урожай хлеба, весь его за долги вынуждено отдать энергетикам. О других хозяйствах и говорить нечего. Мужики по деревням пьют, мордуют друг друга и режут, а поутру удивляются: и чего это, и зачем? Несколько промышленных предприятий, слава Богу, на плаву, но условия труда там тяжелейшие, а зарплаты минимальные. Да и не хватает рабочих мест — тысячам.

У молодых одна мысля — куда податься. Податься некуда. «В городах» таких своих хватает, но и дома им места нет. Слоняются по местному «бродвею» до третьих петухов или же толкутся в баре. «Кина» в райцентре «не кажут», проектор давно сгорел. Дискотеку глава администрации в целях борьбы с наркоманией (?!) запретил. Как будто в дискотеке дело.

Михаил согласен:

— Экономика многое определяет…

Вспоминает ситуацию в районе, сложившуюся к 1998 г. Поднялся тогда народ, рублем зазвенел: машины начали покупать, «панасоники» с «индезитами», приоделся. И вдруг — дефолт. Кривая смертности, психических расстройств, наркоманов поползла вверх.

Очевидно: работать Михаилу из года в год будет все сложнее.

Если до 90-го года случалось 3−4 психоза на алкогольной почве, то сейчас — столько же за месяц. Полку наркоманов прибывает и прибывает. Прибывает и порядков на местном кладбище. Хоронят в основном мужиков в расцвете сил. Особнячком здесь — могилы самоубийц. Моду мужики взяли — руки на себя накладывать.

Михаил, по отзывам всех, у кого я наводил справки, — уважаемый, как здесь старомодно говорят, доктор. Хороший доктор.

И можно порадоваться за Михаила.

И — надо ему посочувствовать.

Но главное — не откладывая на завтра, ему помочь.

«Дети хотят играть в игры!»
— предупреждает педагог Игорь Богданов.

Но какие игры им навязывают взрослые?

— Игорь Михайлович! На вывеске школы, где вы директорствуете: «Центр развития личности». И — никакого порядкового номера…

— Есть он, номер, как и у любой другой средней школы. Хотя, по идее, быть его не должно. Школа не должна быть безлика, она должна быть узнаваема. И пока мы, наша команда, здесь, пока нас отсюда не попросили, это будет — именно «Центр развития личности».

— Чем Ваша школа отличается от, скажем, соседней?

— Немного истории…
— 
В 1989 году меня сподобило избраться в Верховный Совет Союза. В декабре 1991-го к нам пришел гонец из аналогичного Совета России: «Мы вас распускаем!» Я тогда возразил: «Верховный Свет Союза может распустить Организацию Объединенных Наций? По какому же праву Россия Союз распускает?» Это, впрочем. уже другая история… Но, как сами понимаете, три года в высшем законодательном органе страны — это для нижегородского провинциального педагога событие эпохальное. Одно дело -смотреть со своей колокольни, другое — с наивысшей точки и на ситуацию в целом в мире и стране.

В Нижнем меня ждала команда единомышленников. Идея была — растить новые поколения новой могучей России. Упор — на всестороннее развитие личности. Руки тогда — на волне второй (ельцинской) перестройки — у директоров школ не были связаны. И было здорово: у педагога появлялось желание творить. Хотя на зарплате его это никак не отражалось.

36 часов в среднем ребенок должен был в неделю учиться. Из них 16 часов были обязательные, государственные, еще 10 отводились на региональные программы, еще 10 — на усмотрение педагогического коллектива. Школьный компонент позволял давать ребенку то, что он хочет, экспериментировать.

Но затем, где-то с 96-го, начали «закручивать гайки». Не знаю, с чьей подачи. То ли со стороны министерства финансов, поскольку новые веяния требовали новых финансовых вливаний. То ли со стороны зарубежных наших «спонсоров-благодетелей"… Нам поставили рамки: либо вы гимназия, либо лицей, либо обычная школа. Прочего не дано! Молитовка, где мы располагаемся, — рабочий «спальный» микрорайон, на отшибе, объяви мы гимназию или лицей, ребенок с другого конца города сюда вряд ли бы поехал. Отбивались как могли, отстояли классы с углубленным изучением тех или иных предметов. Плюс к этому — максимально широкий спектр досуговой сферы ученика.

— Мы вот нередко ругаем народное наше образование. А на поверку оказывается — не так уж оно и плохо. Приведу такой пример. Знакомые переехали на жительство в США. Их сын, в нашей нижегородской школе успевавший с четверочки на троечку, за год в тамошнем колледже выше на первые места. И языковой барьер — не помеха!

— Я, помимо всего, возглавляю фонд «Интеркультура». Наших ребятишек мы везем пожить и поучиться на Запад, западных — к нам. Наши — по всем позициям обгоняют.

Были две недели в Италии. Что там за уроки! Не уроки — балаган! Учителю абсолютно все равно, слушают его, не слушают — сорок пять минут у доски талдычит. А дети — кто разговаривает, кто смеется, входят, выходят. Это не учитель — УРОКОДАТЕЛЬ.

— Есть, вероятно, и частные, «закрытые» школы, и привилегированные?

— Но мы же говорим о школе СРЕДНЕЙ, об ОБЩЕМ уровне образованности народа! На Западе наша система образования по сей день считается лучшей в мире. ПОКА ЛУЧШЕЙ.

Так вот: это наше ПОКА ЧТО ЛУЧШЕЕ кому-то — кость в горле.

Неоднократно заявлял. И заявляю. Кучка продажных негодяев (иначе и назвать не могу!) разрушили промышленность, затем сельское хозяйство, потом взялись за науку, культуру, спорт, теперь — добрались до школы.

Нас совершенно определенно хотят превратить в «африканскую» страну. Да образование, видите ли, глаза колет! А потому всеми силами нас — к своему уровню, к мировым, якобы, стандартам.

Тестирование вместо госэкзаменов? Министерство образования России преподносит сей перл чуть ли не как панацею от всех бед. Но во многих странах, опробовав, давно уж от него отказались! Ведь это же глупо: всех и вся под одну гребенку. Образование СРЕДНЕЕ, но дети-то у нас — РАЗНЫЕ. Нет: вынь да выложь государственный СТАНДАРТ.

Я — географ. 30 лет стажу. Но, как бы не любил свой предмет, отдаю себе отчет: совсем не нужно каждому ребенку знать каждый географический норматив. Но СТАНДАРТ — требует!

Почему дети часто школу ненавидят? Потому что учителя ЗАСТАВЛЯЮТ вбивать им в мозги все без разбору так называемые «базовые» знания.

Я, вероятно, плохой учитель. Потому что веду уроки НЕПРАВИЛЬНО. Я прежде спрашиваю детей: «Вам это интересно? Откуда, к примеру, ветер подул такой-то?» Им интересно, если по жизни пригодится.

— Пригодится. А вот особенности в среднерусской полосе барханов… Как Вам другие новации минобра — 12-летки, 12-бальная система отметок?

— На моем веку пять или шесть таких «реформ». Меняется руководство министерства, и — начинается какое-то шевеление. Эти «ученые мужи» создают видимость деятельности, дабы их не выставили, поднимают шум. 12-ть лет мы будем «мучить» ребенка вместо 11-ти или 10-ти, «9» поставим вместо «4» — что изменится?

Вообще, государство (если оно НОРМАЛЬНОЕ) должно создавать условия. Чтобы люди могли получить образование. Зарабатывать. Могли позволить себе купить жилье. Защитить семью, детей. И так далее. Наше государство не помогает. Оно мешает. Оно разрушает.

Государство выделяет мне, директору, на нужды школы лишь малую часть от требуемого. И даже не требуемого, а планового, обещанного. Записано: мне должны 5 миллионов 600 тысяч рублей в год. Дают три миллиона, из которых 2 — на тепло и свет. И все равно — холодно. Где-то с декабря по февраль мы дрожим, как осиновый лист. С апреля — задыхаемся от жары. Кондиционеров-то нет и, видимо, не будет уже никогда. Нам «советуют»: шейте занавеси. Шьем. Но ребят — по 35 человек в классе, надышат. Открываем окна — сквозняки…

Нет у меня на элементарное — мыло, порошок. О мебели, оборудовании вообще не говорю. И толкают директор… на что? Либо воруй (но где?), либо иди с протянутой рукой, либо — поборы с родителей.

Далее. В школе у нас — за тысячу учеников и учителей. По промышленным меркам — целый завод. Но школа не имеет расчетного счета. «А зачем он, — спрашивает чиновник, — воровать?» Чувствуете отношение? Но даже и при наличии расчетного счета маневра у директора не будет никакого. Средства все равно централизованно распределяет РОНО.

Еще один парадокс. Образование у нас ГОСУДАРСТВЕННОЕ, а финансирует его МУНИЦИПАЛЬНЫЙ БЮДЖЕТ. И тут уж вновь — как местный чиновник посмотрит.

— Попечительские Советы?

— Еще один блеф от министерства образования.

На всех этажах власти уповают, что школе кто-то где-то будет помогать. Ну, создали мы Попечительский Совет, ищем спонсоров. Где они?

В Нижнем, полуторамиллионном городе, 200 школ, 400 детсадиков, 20 спортивных школ. Откуда же на все про все взяться давателям? Миллионщик Бугров — известный благотворитель поддерживал одну (одну!) гимназию во всем Нижнем.

Деньги, положим, в городе есть. Но человеку нет интереса их давать. Ты дашь, об этом пронюхают: бандиты возьмут в оборот («У тебя что, в кармане лишнее? Тогда делись…» А не захочешь — убьют запросто.). Налоговики придут: у нас вмененный налог, а ты, знать, что-то утаил — с государством делись. Да и нет никакого резона спонсору — ни налоговых льгот, ни других послаблений. И почему он вообще что-то должен давать? С какой стати? Где государство, декларирующее всеобщее среднее образование?

Оно — финансирует. Сирот, например, не задумываясь, откуда эти сироты берутся. Строит детские дома, приюты оставшимся без попечения родителей, вместо того чтобы обеспечить этих родителей работой, подлечить их, если требуется, дать хоть какой-то шанс в жизни!..

— Вы депутат городской Думы. Что-то на этом уровне удается?

— Удается. Во-первых, за счет местного бюджета мы добавили школам города ставок на внеклассную, кружковую работу. Во-вторых, «отбиваем» у бюджета на организацию летнего досуга детей — отправляет их в лагеря труда и отдыха (частично платит также соцстрах, частично — родители). Ежегодно пытаемся пробить все то, что связано с инвентарем: баскетбольная секция без мяча… сами понимаете. Но в отдаленном районном центре или поселке и это невозможно. Мы же обязаны создать одинаковые стартовые возможности для всех детей.

Чиновничество суетится, давит, плодит себе подобных и бумаги. Но сути, содержания не меняет.

— В канун нового учебного года наш Президент поднял бучу насчет пособий по истории. О содержании шла речь…

— Каких только дурацких учебников нам за последние десять лет не преподносили. И по географии, и по физике, химии, литературе, истории… Перелопачивали их, старались преподавать так, чтобы не снижать уровня. Национальный позор! Американец Сорос издает для России учебник по российской истории! Великая Отечественная война — на 15 страницах. Бреста словно бы и вовсе не было, а про Сталинградскую битву сказано — великая. Все.

Наступление на школу — по всем фронтам. Разрушить сразу не удается. Тогда решают — унизить, низвести учителя. Учитель, какие циркуляры не издавай, фундамент школы.

Ставка выпускника ВУЗа — 600 рублей. Педагог высшей квалификации, отработав 15−20 лет, получит 1000−1200 рублей. Это же нищета, повышай зарплату вдвое, как Президент обещал!

Учитель — нищий, и общественное мнение к нему — паршиво. Он не способен прокормить себя, семью. Он — неудачник! Не состоялся! Кто ж такого уважать станет?

Сейчас в школе большинство: те, кому податься просто некуда, и молодежь, решившая пересидеть, выждать время.

Чтобы прокормиться, учитель берет по 2−2,5 ставки. Но это уже не учитель — робот, автомат. Уверяю вас — два, три года, от силы пять, и преподавать будет некому.

— Походил по коридорам Вашей школы. Создается впечатление, что — не бедствуете?..

— Всех удивляет наш ремонт. Школа сдана в эксплуатацию в 1992 году, но ремонт не делался ни разу. Это СИСТЕМА, ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ. Не заменено ни одного стула, ни одной парты. Ребята их не ломают. А нужна какая-то доска, какая-то мебель — изготовим на уроке труда в столярной мастерской сами.

— Игорь Михайлович! Подошли мы еще к одной краеугольной теме. Должна ли школа ВОСПИТЫВАТЬ? Помнится, в советские еще времена шел затяжной спор: семья или школа? Большинство склонялось к мнению: и семья, и школа…

— По Основному нашему Закону, то есть Конституции, школа не вправе вмешиваться в дела семейные. Это — на бумаге. В реалиях…

Семья, как только съехало их любимое чадо с рельсов, не преминет упрекнуть педагогов: а почему не воспитывали?! С другой стороны, хватает случаев, когда школа, применившая к нерадивому меры воспитательного характера, испытывает на себе всю полноту родительского гнева.

Последний случай. Семиклассник принес в школу наркотик (сильнодействующие таблетки). Принял не только сам, но и других накормил. У мамы таблетки воровал. Как обнаружили этот факт, начали разбирать, родители — с жалобами в РОНО. Дескать, превышаем мы свои полномочия, а то, что ребенок «колеса» начал принимать, не наше дело — семейное.

В то же время собирают директоров школ и ругают. За то, что где-то во внеурочное время ребенок совершил преступление. Тычут носом: «Это вы, вы виноваты!» Но с какой стати?! У него родители есть!

Но — люди разрываются между 2−3 работами. Редкие мама или папа приходят домой раньше 9−10 вечера. Какой с них спрос?

Я воспитываю. Но хожу при этом по лезвию бритвы. При малейшем обострении ситуации мамаша пойдет и меня засудит.

Только что пережил два суда.

Ребенок прогулял 200 уроков. Папа из органов, мама — тоже, грамотные. Вызываю их в школу — не являются. Два года не являются. Ставлю вопрос на Совете профилактики об исключении, и тут же — заявление родителей в суд: я третирую ребенка! И это — головная боль любого школьного директора.

И для сравнения — Италия. Там проблемы семейные для школы, как говорят, — по барабану. Школа отвечает за сумму знаний, семья — за то, что нужны они, эти знания, их отпрыску, или нет.

— Почему в наименовании центра нет уточнения — «Русский…»? Не китайцев же Вы растите. И не «граждан планеты"…

— О! Это давняя моя мечта, чтобы весь учебный процесс был проникнут… духом народности, что ли? Чтобы пример по математике — соответствующий. Чтобы — история культуры, обычаев, традиций…

Но вот, пожалуйста… Дневники ребят. Кто на обложке?

— Бритни Спирс?

— Певичка иностранная. Это — тетради по географии. Кто на обложке?

— Вот уж не знаю.

— Кристина какая-то, тоже импортная. Грудь, обратите внимание, у нее почти вывалилась. Пупок — весь наружу. И, по-моему… без трусиков дама!

Согласен, мы должны идти в Европу. Сколько уж столетий окна рубим. Но не так же: на полусогнутых и, простите, задом!

В Дании, Англии, во Франции — там законы против американизации. Попробуй во Франции показать по телевизору американский фильм чаще чем раз в неделю — канал закроют. Попробуй вывеску по-английски без перевода — закроют магазин…
— Игорь Михайлович! Первым в Нижнем Вы стали популяризировать скаутское движение. Почему нельзя было возродить пионерскую дружину? Чем слово-то «пионер» не понравилось?

— Пионер — слово тоже иностранное.

— Кажется, первопроходец (с английского)…

— Скаут, соответственно, — разведчик.

Когда пионерию, комсомол разогнали, а их собственность уплыла неведомо куда, в воспитательной сфере возник огромных пробел. И чем-то нужно было его заполнить.

Меня по сей день упрекают: вот, мол, иностранщину разводишь. Но упрекает тот, кто не знает истории.

Скаутинг возник в Англии в 1908 году. Был подхвачен во многих странах мира, в том числе и в России. Это были неполитические детско-юношеские досуговые объединения, взаимоотношения в которых строились на принципах личной порядочности, взаимовыручки, коллективизма. В России скауты продержались до 22 года. Надежда Константиновна Крупская решила название заменить — так появились пионеры. Движению дали ярко выраженную коммунистическую окраску и внедрили в школы. А вообще-то к школам скауты отношения не имели и не имеют. Они могут ходить на учебу в форме, придерживаться своих принципов в общении, но не более того. Скауты — организация детей для детей, пионеры — детей, но для взрослых («К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза!..»). Хотя из антуража и по сути пионеры многое позаимствовали. Те же галстуки. У пионеров они красные, у скаутов — какого угодно цвета.

Случайно в Москве познакомился с председателем Всемирного скаутского бюро Жаком Марильоном… Скауты — в 180 странах мира, объединяют 16 миллионов детей. Причем, скаут — это пожизненно. От 7 лет и, как говорится, до упора.
Скауты, пионеры — назовите как угодно. Но — дети хотят играть в игры! Директорам школ это не надо. Это не обязаловка. В принципе, и правильно. Досуг детей нужно организовывать во дворах, на улицах. Но ведь и этого нет. Ничего нет. У нас, в Молитовке, ни одной спортивной площадки, ни одного подросткового клуба. «Мы ждем, — говорят директора, — когда Путин восстановит пионерскую организацию». Бог им судья, пусть восстанавливают. Но чем ее вновь наполнят? «У нас под ружьем, — уверяют в областном департаменте образования, — сто пятьдесят тысяч пионеров!» «Вы, — спрашиваю, — вооружать их, что ли, собираетесь?!»

За 8 лет через нашу организацию скаутов прошло около 800 человек. Это сейчас — молодые порядочные люди, учатся, работают… Никто по тюрьмам не сидит.

Проводили семинары, делились опытом. Интереса у «общественности» — никакого, результат — нулевой.

— В Вашей школе есть наркоманы?

— Бог миловал. Детям и без этого есть чем заняться. Работает у нас около трех десятков кружков и секций. Спортзал действует и в будни, и в выходные дни. Есть вечернее кафе. Каждую субботу — или дискотека, или концерт, или еще что-то.

— Но Ваша школа, насколько знаю, не показатель.

— Не показатель.

— Почему?

— Потому, что директор в 7 утра приезжает в школу, а в 10 вечера уезжает… На сколько еще меня хватит?

Неукротимая Анжелика

Представление к государственной награде

Недавно в Нижнем скандал разразился. Или скандальчик? Это по каким меркам смотреть…

Стали очередной конкурс «миссок» проводить, а как проводить, если прошлогодняя «мисска» ну никак корону, что устроители ей вроде переходящего приза вручили, не возвращает. К ней и по-хорошему, и с угрозами — ни в какую. Мужем своим — вспыльчивым молодым человеком прикрывается. То есть, и не «мисска» она уже вовсе, а «миссис». Сути, однако, не меняет: не желает короной делиться, и все тут! А корона-то, между прочим, — в несколько тысяч «баксов».

Вот уж СМИ бушевали! Мнения, как водится, разделились. Одни обвиняли своекорыстных супругов, другие — валили все на устроителей, которые что-то там наобещали победительнице, да не додали. Вот, к примеру, объявляли же принародно, что будет ей в центре города из чистейшей бронзы памятник во весь рост. «Мисска», увы, на год состарилась (уже «миссис»), а воз и ныне там. Куда, на какие цели, спрашивается, бронзу девали?

Лично я всегда стою на стороне прекрасной половины. Право же, наши дамы достойны быть увековечены. Были б деньги. Балахнинские мужики так и рассудили: скинулись и поставили родимым ПАМЯТНИК. Мол, мы, мужики, и такие, и сякие, и пьем-то, и «налево» ходим, и столько-то натерпелись с нами наши матери-сестры-жены. А потому — достойны! На бронзу, правда, не потянули, но валун приличный где-то раздобыли, обтесали, надпись теплую — как Бог на душу послал — выбили, на видном месте установили. Владейте, бабы!

Бабы судачат по сей день. Иная рада радешенька хоть такому знаку внимания. А другую обидки берут: «Что это за памятники такие?! При жизни, ироды, похоронили?!»

Что вы, любимые! Это вы нас… вы… похороните. В буквальном смысле. Взгляните только: одни старухи — суетятся все, спешат куда-то. А где, позвольте спросить, ихние старики? То-то же. Слабаки мы перед вами. Чуть заштормило, мы и сляжем. Вам же отлеживаться некогда: на вас мир держится!

Французы — те давно уже смикитили, что «Шерше ля фам» («Ищите, дескать, женщину!»). Хороша поговорка. Да не про нас. Нам искать в общем-то не требуется. У нас пальцем ткни — или леди Макбет местного уезда, или героиня, достойная как минимум государственной награды.

Кстати, материал сей прошу рассматривать как представление сотрудника Советского РУВД г. Н. Новгорода Анжелики Шандер в соответствующие наградные органы.

Про Анжелику речь впереди. А пока — о другой весьма характерной мадам из нашей истории.

Ольга Крошкина (имена ее и подельников изменены) не только все придумала, но и организовала. Если во всей не больно-то и сладкой ее 21-летней жизни сменить «минусы» на «плюсы», получился бы из нее еще тот конспиратор, оперативный какой-нибудь работник, следователь того же РУВД или даже шпион.

Когда-то трудилась она в магазине «Джинсы». Средь бела дня ворвались туда в масках бандиты и, грозя пистолетом, огребли выручку. Ольга и продавец-напарница даже пикнуть не посмели. Ольгу поразило: надо же, мгновенья — и несколько ее зарплат шуршат в кармане. А тут, за прилавком, поломай-ка ноги!..

В магазине Ольга уже не работала. И нигде не работала. Как и ее 25-летний дружок Паша Кирпичников. А деньги были нужны очень. Оля Пашу стыдила: что ты за мужик, если обеспечить не можешь?! Паша уверял, что исправится. Но плохо получалось.

Дней за десять до описываемых событий пришли друзья в супермаркет. Ольга ходила между рядов, будто бы Пашу не зная. А Паша совал и совал за пазуху и по карманам. Охрана его задержала. Гель и крем после бритья, зубные щетка и паста, нить зубная — все импортное, в гигиене нужное. Составив протокол, Пашу отпустили. Ольга очень на Пашу сердилась. А зря. Потому что думал он и о подруге. Были среди похищенного дезодорант «Секрет» и краска для волос «Лореаль», яичко даже было шоколадное «Крейзи"… Любил, значит?

Неудача Ольгу раззадорила.

«Стрелку забили» у Зои, сожительницы Кости Бирюкова, дружка Паши.

Словно военачальница, ставила Ольга боевую задачу: место, время, форма одежды, вооружение, сигналы к выступлению, пути отхода… Утром, заверяла она, в «Джинсах» покупатели редкость. Продавщиц две. Припугнуть их нужно, а за отсутствием пистолета сгодится нож (ответственный Бирюков). Врываются, дверь закрывают изнутри (Кирпичников). Какая-то выручка в кассе, но основная — в коробке из-под обуви под прилавком. Есть еще сумочки продавщиц. Есть еще сам товар. Нужны маски, чтоб не узнали (Ольга сошьет), перчатки, чтоб скрыть отпечатки пальцев (Ольга заготовит). Будет она за магазином «на стреме», поймает такси. «Тысяч семь всяко возьмем!» — прикидывала Ольга. Компания согласно кивала. «Отметили» это дело. И поутру…

В магазине было все так, как описывала Ольга. Покупателей — никого. Бирюков примерил джинсы. Одна из продавщиц вышла из-за прилавка, другая — нет. Пусть с похмелья, но сообразил, что, пока «положит» одну продавщицу, другая выскочит на улицу и… Из магазина вышел.

Зашел в магазин во второй раз. Постоял посреди в раздумье. Поймав на себе косые взгляды продавщиц, опять вышел.

Паша тусовался за углом. Костя кивнул: «Пора!» Ринулся к двери, Паша, на ходу натягивая на голову маску-чулок, — за ним. Маска Косте не понадобилась — все равно по одежде признают.

Невдомек было грабителям, что, пока занимались они «разведкой», одна из продавщиц выбежала на улицу, предупредила лотошницу напротив, чтоб присмотрела за магазином, а то «странные какие-то покупатели». И вдруг… Признала невдалеке Кирпичникова, дружка бывшей своей напарницы Крошкиной. Подозрения усугубились.

Лотошница, когда скрылись грабители за дверью магазина, запаниковала. Что делать?! Бежать, звать милицию?! Но лоток-то не бросишь! Кричать?! Биться в дверь?! А вдруг они вооружены («Джинсы"-то уже с пистолетом грабили!).

Смотрит — Анжелика. В штатском. Идет себе мимо лотошницы, думает о своем.

— Анжелика! — взывает к ней лотошница, поскольку знает лично. — Удостоверение у тебя с собой?! Кажется, грабеж!

Странная она — эта лотошница. Ну что в руках хрупкой женщины удостоверение против двух, быть может, вооруженных грабителей?!

Анжелика повела себя не менее странно. Вместо того, чтобы броситься за подкреплением, она… бросилась к двери магазина.

Тут я должен кое-что пояснить.

Дело в том, что на двоих грабителей, «чистивших» в тот момент магазин, было три судимости и восемь лет лагерей.

И не с простого они были «бодуна», а с наркотического. Вся их компашка, планировавшая накануне «штурм», — завзятые были наркоманы. Отсюда и «недостаток средств».

В кармане Бирюкова был-таки для устрашения внушительный кухонный нож. А наркоманы «с похмелья» кротким нравом, как известно, не отличаются.

А наша Анжелика — сотрудник, конечно же, милиции, более того, старший лейтенант, но — вовсе не оперативник. Не владеет она ни карате, ни приемами самбо, оружие ей по штату не положено. Всего-то навсего она инспектор по делам несовершеннолетних.

Но, вообще-то, при подобных ситуациях решают дело даже не минуты, а секунды. Кроме того, в опасности действительно были люди. А решительный отпор ничем даже не вооруженного человека не одного бандита разоружил.

Итак, Анжелика — у двери. Дверь не поддается, ручки, чтоб ухватиться, нет. Заперта изнутри! Сквозь жалюзи на окнах ничего внутри не рассмотреть, слышатся лишь всхлипы, крики. Забежала за магазин — нет ли другого выхода? Нет. Как бы дверь припереть? Поодаль — «ГАЗель». К водителю: «Вы подъезжайте, дверь блокируйте, а я звоню в милицию!» «ГАЗель» встала аккурат к двери — ни войти, ни выйти. Словом, была Анжелика тоже неплохой организатор. И Ольге Крошкиной, со стороны наблюдавшей манипуляции вокруг «Джинсов», ничего другого не оставалось, как… «делать ноги». Забегая вперед, скажем: Ольга, как могла, скрывалась, была объявлена в розыск, но конспиративного опыта все равно не хватило…

А события стремительно развивались.

Звонок по «О2» достиг своей цели. В Советском РУВД шло как раз собрание районной патрульно-постовой службы. Сообщение передали в зал. Два десятка милиционеров, обгоняя один другого, ринулись на задержание: «Джинсы» располагались в нескольких стах метрах от райуправления.

На гробовые удары в дверь изнутри не отзывались. Милиционеры выставили на окне решетку… Поняв, что сопротивляться бесполезно, грабители сдались.

Кирпичников и Бирюков в полнейшей растерянности стояли у выхода. В глубине магазина различались дрожащие зареванные продавщицы. Кирпичников что-то скинул на пол, ногой задвинул. Сумка. «Чья?» — спросил милиционер. «Моя…» — всхлипнула одна из продавщиц.

«Улов» мог быть неслабый. Денег в кассе и под прилавком оказалось около 8 тысяч, да и товара понапихали в пакет тысяч на пять. Позарились на сумочку продавщицы. «Оставьте сумочку! — взмолилась она. — Там всего-то сто рублей!» «Цыц!» — замахнулся на нее Бирюков. Он был зол на женщину: «оказала сопротивление». Когда валил на пол, укусила за палец (вдарил тогда Бирюков ей «по личности»). И поторопил дружка: «Вася, скорей!» Пашу для конспирации на момент грабежа звали Васей.

Если кто-то и завидует работникам прилавка, пусть не терзает себя. Вот повседневный набор рядового отечественного нувориша: сама сумочка (150 руб.), в ней духи «Давыдов» (250 руб.), кошелек с теми самыми 100 руб. и 9 с чем-то рублями мелочью, а еще 1 доллар США по курсу ЦБ РФ на день ограбления 29 руб. 17 коп (видимо, доллар хранился «на удачу»).

Сумку Кирпичникову повесили на шею. Нож Бирюкова обнаружили на подоконнике. С тем и доставили в РУВД.

Зашла и Анжелика в райуправление. А ей с порога: «Двух отморозков задержали! И как удачно!»

Героический поступок Анжелики растиражировала местная пресса (не проинформировал только ленивый). Пересудов, охов и ахов на всех этажах эмвэдэшной нижегородской власти хватило на несколько месяцев. Сейчас шум поутих.

— И слава Богу! — восклицает Анжелика.

— Что, тяжело бремя славы?

— Неловко как-то. Тоже мне нашли героиню!

Но замечаю: чуток Анжелика всеже грустит.

Ее настроение понять может разве что артист, выходивший на сцену и «срывавший» овации зала. Или ученый, отгулявший банкет по поводу защищенной-таки диссертации… Смолкли аплодисменты, поникли розы. И ничего-то, ничего в поднебесной не изменилось!

Как и прежде, старший лейтенант Анжелика Шандер — инспектор по делам несовершеннолетних. Как и прежде, задача ее — не преступников ловить, а сделать так, чтобы самих преступлений не совершалось.

— Получается?

Анжелика задумывается. Наконец, с горчинкой в голосе:

— Вы знаете! Руки иной раз опускаются… Не вижу результатов своего труда.

Вот-те раз! И это — та самая неукротимая Анжелика?!

Что ж, будем разбираться.

…На ее учете несовершеннолетние, условно осужденные или прибывшие из спецшкол, спецПТУ, а также — совершавшие преступления, но не достигшие 14-ти лет (возраста, с которого наступает уголовная ответственность), уличенные в бродяжничестве, употреблении спиртного, наркотиков… Публика «на подбор». Всего 46 душ. Много это или мало? Много. Очень много. Чтобы хотя бы пару подопечных навестить на дому в день, месяца едва хватит.

Но и других забот невпроворот.

Курирует Анжелика две больших школы, техникум. С директором переговорить, с завучем, в этом классе выступить, в том, на родительское собрание успеть… Взаимодействие с участковыми, другими милицейскими службами — без этого никак нельзя. Регулярные суточные дежурства по райуправлению — от них никто не освобождал. Бесконечная бумажная волокита — отчеты, справки, представления, запросы. Заседания — в судах, комиссиях, комитетах, куда только не пригласят.

11 инспекторов ИДН на район. И нагрузка у всех — аналогично. И все, за исключением молодого, только пришедшего в инспекцию и еще не аттестованного сотрудника, — женщины.

Ну, правильно, так у нас: где потрудней и непрестижно — туда «слабый» пол и командируем. То, что ИДН, — милицейская галерка, ни для кого не секрет. Это тебе не в паспортном столе и ОВИРе в тепле и почете сидеть, и даже не в «убойном» отделе, где хотя бы романтика…

Почти пять десятков «оторванных» пацанов! Оторванных от семьи, от школы, от нормальной жизни… Как с ними говорить и договариваться?!

— Они признают только право сильного, — констатирует Анжелика.

Не сразу, но научилась держать с ними «верх». Это — выстрел-взгляд, из-под густой челки карих глаз. Это — властные нотки, нет-нет да и звучащие в интонации. Говорит Анжелика о своих подопечных, и вдруг… пружиной сжимает кулачки…

— Дома, — признается, — забудусь, на дочку «наеду», она и обижается: «Мама, я что, тоже у тебя на учете?»

— А муж? — разглядываю обручальное кольцо на правой руке. И гадаю: кто он, избранник Анжелики? Это ж какое долготерпение надо иметь, чтоб допустить хотя бы одно жены суточное дежурство?!

Анжелика меняется в лице:

— Муж трагически погиб в 93-ем. А кольцо… Вы не смотрите… Я просто его не снимаю.

Сердце мое сжимается.

Представляю. Окраина города. Светает. Поземка. Анжелика втискивается в переполненную «маршрутку». До работы час. День в суете и на ногах. Та же сумеречная дорога обратно. Дочка. Однокомнатная их квартирка. Ужин. Телевизор. Им хорошо, маме и дочке, вместе. Говорить бы и говорить. Но… веки слипаются. Усталость… И Анжелика растворяется. В дочке, в которой души не чает. В «подотчетной» пацанве, ей, в общем-то, чуждой, но такой близкой. В каждодневном мелькании лиц, улиц, «маршруток"… Где же сама Анжелика?

Вот же она! «Пружинит» кулачки:

— Алеша, один тут подопечный, «добил"… Эх, Але-еша… Вот уж с кем повозилась… Живет рядом, мать, чуть что, ко мне: «Анжелика Евгеньевна, опять в школу не пошел!» Иду, с боем поднимаю с кровати, за руку — в школу. До 9-го класса дотянули. У меня такое ощущение было, что сама я аттестат получала. В день, когда аттестаты вручали… Бежит один парнишка из школы: «Анжелика Евгеньевна! Алеша у меня часы отобрал!» Лечу, Алешу — к стенке: «Где часы?!» Отдает. Ухмыляется. «Дуралей! — говорю. — Ведь это же статья!» На работу не устроился, поступил в вечернюю школу. Но не учился. Поймали с поличным — легковушку с дружком «раздевали». Срок получил условный. И вновь — то дома не ночует (а у подростков — «условников» режим строгий), то в инспекцию в положенный срок не придет, то надебоширит, к бутылке приложится… Безотцовщина. Мать, бедная, — простая уборщица, ничего с ним поделать не может. Понимала, что катится парень, но все жалела — и самого, и мать… А недавно нарколог его осматривал: «колоться» начал Алеша… Оформляю документы: пусть сажают.

Анжелика словно оправдывается:

— Но он же опасен! Да и сгубит себя наркотиками в конце концов!

Есть в ее арсенале еще одна мера: направить «трудного», если нет на нем судимости, в спецшколу или спецПТУ.

— Но что толку?! — сокрушается Анжелика. — Послали вот Сашу. Вернулся. Поймали на днях с ломиком у гаража.

В 95-ом, когда пришла Анжелика в инспекцию, было на ее попечении два десятка подростков. Их сажали. Они выходили. Их снова сажали. С каждым годом их все больше и больше. Это как снежный ком. И — никаких перемен. Меняется лишь антураж: позавчера шел дешевый пентальгин, вчера курили «травку», сегодня, когда упали цены, в ходу более крутые производные опия.

Те, что хотели ограбить «Джинсы», — тоже бывшие подопечные кого-то из ее коллег.

— Сажаем… Но нет у них страха перед законом. Еще под следствием, а уже подоспела очередная амнистия. Боюсь я этих амнистий… Как амнистия, так новый всплеск преступности. Пока снова не пересажаем…

А я другого боюсь. Боюсь, что закончит Анжелика юридический (а она еще и учиться успевает!) и… подастся туда, где результат более очевиден. И станет на ее участке не 46, а 146 «трудных». Потому что, как ни крути, Анжелика — на своем месте.

Срочно, срочно — отметить ее заслуги! Не прошу памятник в бронзе — хотя бы какой награды. И за пойманных грабителей, и за самоотверженный каждодневный подвиг. А к награде — и ордерок на квартирку, площадью поболее. Потому что, хотя и в погонах Анжелика, она — женщина, и должна у нее быть личная жизнь. Тогда-то и зауважают рядового инспектора рядовой инспекции по делам несовершеннолетних. Зауважает он прежде всего себя сам.

Крошкина, Кирпичников, Бирюков многие годы теперь никого не ограбят. Ни к чьему горлу не приставят нож. Двоих последних, кроме того, принудительно будут лечить от наркомании. Зоя, сожительница Бирюкова, попав в поле зрения органов, также томится в СИЗО (ждет приговора, но по другому уголовному делу).

Глава районной администрации от имени коллектива магазина «Джинсы» вручил Анжелике Шандер золотые сережки. Сережки Анжелика не носит. Стесняется. Но и за то, как говорится, премного администрации и «Джинсам» благодарны.

Крест России

Александр Николаевич Маюров — социолог, профессор, академик Международной академии социальных технологий, многие годы изучает проблему наркотизации российского общества. Взгляды его интересны еще и тем, что по роду своей деятельности побывал профессор во многих странах мира, а все познается в сравнении.

— Александр Николаевич, создается впечатление, что мы, граждане огромного государства, выстоявшие только за прошлое столетие в двух мировых войнах, оказались беспомощны в борьбе с обрушившейся на нас наркотической чумой…

— Беспомощны. И по многим причинам. Некоторым из них я дам оценку. Но вначале предлагаю рассмотреть, как мировой опыт в целом подходит к проблеме наркотизма.

Условно можно выделить шесть основных концептуальных подходов, или моделей. Они в свою очередь базируются на отношении того или иного общества к наркотикам вообще.

Если выстроить наркотики в общепринятый рад по принципу их опасности для здоровья человека и социума, получим следующий «подвижной состав»: табак, пиво, вино, водка, коньяк и прочие крепкие спиртосодержащие, далее идут марихуана, ЛСД, мак и его производные и так далее, и так далее. «Вагончиков» этих море, как и разновидностей наркотиков. Так вот, недавно я общался с бельгийскими коллегами: там, в Бельгии, алкоголь причисляется к тяжелым наркотикам — наравне с героином. Представляете? В европейской с вековыми «застольными» традициями стране! Но… Марихуана в то же время считается наркотиком легким, то есть менее опасным. И это отражено в законодательстве. У нас в России с точностью до наоборот: алкоголем хоть залейся, за марихуану — могут и за решетку.

Но, понимаете… Если мы будем уберем из «состава» какие-то «вагоны», а другие почему-то оставим, что и предлагают сделать многие исследователи, поезд все равно не остановишь!..

— Продолжая Ваш образ… «Локомотив» будет гнать и гнать…

— Именно! Только вот куда и кого? «Локомотив» в данном случае из двух составляющих — спроса и предложения.

Вот вам, если коротко, и суть наркосистемы.

Итак, шесть моделей.

Модель первая — американская.

Сегодня в США на борьбу с наркоманией (по всем направлениям) тратится от 18 до 20 миллиардов долларов в год. Колоссальный затратный механизм! Каков результат?

Есть некоторое снижение потребления табака. Есть штат Юта, где я читал студентам лекции. Студенты там ведут здоровый образ жизни. Не курят, не колются, не пьют. Во-обще! Благодаря, конечно, 200 миллионам долларам, выделяемым ежегодно федеральным бюджетом и самим штатом на антинаркотические мероприятия. Но и — благодаря весьма и весьма консервативно-суровым законам Юты по отношению к пьянству, алкоголизму, наркомании. В США ведь как: штаты имеют свое правовое законодательство, в том числе уголовное, порой идущее в разрез с федеральным… Но таких штатов, как Юта, — на пальцах одной руки пересчитать. В целом по Америке уровень алкоголизации, наркотизации населения достиг угрожающих размеров.

Более того: в нескольких штатах (на западе США) даны законодательные послабления марихуане. Причем сделано это под патронажем широко известного у нас «спонсора и мецената» Сороса. В Америке-то его почти никто не знает — ни научный мир, ни студенты, ни простые люди. Только вот с инициативами по легализации «легкой» марихуаны он на общественном поприще, что называется, отметился. Добился открытия (в виде пока «эксперимента») наркокофеен, и марихуана идет полным ходом… Проводится «эксперимент» и в Филадельфии. Я был в Лос-Анджелесе. Там после десяти вечера нельзя выйти на улицу — ограбят, изобьют, пристрелят. Бандитизм жуткий, ворье необузданное, наркошайки бродят толпами! Фильмы об ужасах Америки, что нам сплошным потоком гонят с телеэкранов, — это никакая не фантастика, а сегодняшняя реальность… Что будет дальше? Будет, думаю, только хуже.

Китайская модель.

Население — 1 200 миллионов. Массив огромный. На душу населения потребляется в год 50 граммов алкоголя. Сравните: в России, по разным оценкам, — от 12 до 25 литров (включая грудных младенцев и глубоких стариков). В Китае, по сути, сухой закон: 50 граммов на человека — это помазать только ранку.

По наркотикам. Есть некоторые проблемы в Манчжурии, в одной лишь области, но во всем остальном Китае незаконный оборот наркотиков практически искоренен. Любому наркоторговцу, повторяю, любому (вне зависимости от обнаруженной у него «дозы») — расстрел. Публичный. На стадионе, на площади. Казнь лицезреют десятки тысяч людей. Тут же сжигается изъятый наркотик. За последние семь лет расстреляно около 50 человек, причастных к наркоторговле. Законы, конечно, жесткие. Но можно и констатировать: наркомании сегодня в Китае нет.

Правда, китайцы курят, активнейшим образом. Сильно они в этом завязли в 50-е годы — благодаря усилиям королевы Англии, продвигавшей в Китай свои торговые компании.

Модель Арабская. Самая жесткая. Страны исламские, а Кораном потребление табака ли, алкоголя, любого наркотика строго настрого запрещено. Религиозные нормы поведения блюдут шариатские суды: за курение табака бьют плетьми или палками, за торговлю алкоголем могут надолго посадить и даже казнить, за наркоторговлю -только смерть. Тоже публичная — и стреляют, и вешают, и камнями забивают.

Голландская (нидерландская) модель.

Всем она известна. Приводит только к печалям — и по алкоголю, и по табаку, в особенности по наркотикам. Марихуана законодательно разрешена, существует официальный наркотуризм, и французы, немцы, наши ребята, славяне — все туда гуськом «оттянуться». Злачное место на карте Европы. Хотя тамошняя королева на борьбу с наркоманией бросает огромные деньги. Насаждается так называемая «заместительная терапия» — наркоманам бесплатно колют «слабый» наркотик метадон. А результат — нулевой.

Скандинавская модель.

… Швеция, Норвегия, Исландия — вот где социализм построен! Не на словах, а на деле!

Нам с вами, России навязывается американский стандарт, словно бы и нет других путей развития. Смотрите.

Бесплатное, в том числе и высшее, образование. Бесплатное здравоохранение. Во многих городах бесплатный общественный транспорт.

В одном из городов, где я гостил, при населении в 500 тысяч человек местным судом статья «воровство» применялась в последний раз 12 лет назад! Я был в тюрьмах, которые пусты — нет «клиентуры», и тюрьмы опечатывают!

Ни одного бродяги, ни одного безработного, ни одного наркомана!

— Александр Николаевич… Я, конечно, кое-что читал о шведском или норвежском социализме, но… Чудеса Вы какие-то рассказываете!

— Если бы не побывал в этих странах, не убедился собственными глазами, сам, наверное, не поверил бы.

— Почему же ничего мы об этом не знаем?

— Еще раз повторю: с экранов телевизоров, с газетных полос нам изо дня в день навязывают американский образ жизни. Но Швеция, Норвегия, Исландия давно уже ушли вперед, оставив далеко позади и США, и Англию, и Германию… Это, поверьте, другой мир. И проамериканской пропаганде его просто нет выгоды показывать.

Средняя заработная плата рядового педагога, врача, работника культуры (по-нашему, бюджетника) — 10 тысяч долларов США в месяц (в тех же США профессор университета имеет зарплату на несколько порядков ниже). Это состояние по любым меркам! При том: продукты питания процентов всего на 30 дороже, чем в России, коммунальные услуги — дороже процентов на 50, автомобили — вдвое дешевле (имеются в виду, конечно же, «иномарки»).

Помните, в Библии? «Плодитесь и размножайтесь». Там эту заповедь добросовестно выполняют. Например, в Норвегии молодой, только созданной семье государство дарит особнячок: два этажа, 10 комнат внизу, 10 — наверху, гараж на несколько автомобилей…

— Так и хочется спросить: откуда «стулья»?

— Очень просто. В Северном море, которое рядом, — нефтегазодобыча. К ней норвежцы не подпустили ни ОАО, ни ЗАО, ни ООО. Так недра — достояние государства, то есть народа, и все доходы от продажи природных ресурсов государство по справедливости делит среди своих граждан.

Куда можно потратить зарплату в 10 тысяч долларов? 50 процентов от нее норвежцы ежемесячно перечисляют на счета швейцарских банков. Дабы детей, внуков, правнуков обеспечить! Да-да! Они уже сейчас формируют свое столь отдаленное будущее!

Гостил я в одной норвежской семье. Он — школьный учитель физики, она — врач. Живут отдельно от детей: те уже взрослые, по особнячку получили. По накоплениям семья, по их признанию, уже где-то на середине XXII века. А вот, говорят, сосед — тот уже XXIII век формирует.

Страны небольшие. Но в начале прошлого века они и вовсе вымирали. Физически. И должны были сделать выбор. И сделали! Сейчас здесь нельзя стать медиком, учителем, министром, если куришь или был замечен с бутылкой. По закону нельзя! И по моральному праву!

И, наконец, евразийская модель. Ее исповедуют Россия, Украина, Беларусь, Казахстан, ряд других стран СНГ. Что мы при этой модели имеем?

В 1993 г. кривые рождаемости и смертности в России окончательно пересеклись (идеально — когда они идут параллельно, а если иногда соприкасаются — это не столь опасно). Это явление у демографов, социологов получило термин «крест России». Затем по «кресту» получили Украина с Беларусью. Словом, мы вымираем.

По оценкам авторитетных отечественных и зарубежных исследователей, наших с вами потомков здесь, в России, к концу XXI века не будет. Будет кто-то другой, и страна будет называться иначе… Кто попадет под колеса автомобиля, за руль которого сядет пьяный водитель, кто — под руку наркомана, которому позарез понадобилась «доза"… Мы все в этом месиве, даже если ведем праведный образ жизни.

Наркотики у нас запрещены, но табак, вино, водка, пиво вовсю рекламируются. Законы, указы, постановления ничего не решают, а лишь декларируют. Средств на борьбу с наркоманией и наркобизнесом почти не выделяется. Алко- и наркомафия диктуют свои законы, пытаются «править балом».

Возвращаясь к началу разговора — о нашей беспомощности… Надо выходить из ступора. Есть же в мире положительный опыт! Есть, в конце концов, и наш опыт, российский!

Мало кто, например, знает, что в правительстве республики Саха (Якутия) активно работают Министерство здорового образа жизни, Департамент спасения нации…

— Что Вы говорите?! Вот бы и российскому правительству…

— Если бы! У Президента Саха (Якутия) перед очередными его выборами большие «разночтения» с центром. На мой взгляд, это спровоцировано алко- и наркомафией, которая всяческими способами стремится убрать человека, вставшего на пути их «товара», а значит, и баснословных прибылей. Знаю об этом не понаслышке, поскольку много работал и работаю с якутским правительством в вопросах борьбы с наркотизацией населения.

— Как Вы оцениваете ситуацию по Нижегородской области?

— Она столь же печальна, как и в целом по России.

— Сколько по области потребителей наркотиков? Назовите реальные цифры.

— Думаю, сейчас уже не менее 500 тысяч.

— Что с наркологией? Почему столь низок процент излеченных? Опять-таки, наркологи говорят о разном количестве своих пациентов, точных данных нет.

— Я ухожу от этих споров. Потому что не в них суть. Куда важнее, что работают наркологические службы впустую.

Недавно на координационном совете по разработке антинаркотической программы для Нижегородской области мы заслушивали руководителей здравоохранения. По их признанию, выздоровевших — 0,3 процента от общего числа пациентов-наркоманов. В то же время функционируют за бюджетный счет больницы, диспансеры, применяются дорогостоящие методы лечения, идет зарплата медперсоналу, коммунальные платежи… Это немалые средства, при всей бедности нашего здравоохранения. Нужно прежде всего менять СИСТЕМУ.

— Каков уровень квалификации сотрудников наркологических служб?

— Низкий. Настоящих наркологов, работающих системно, творчески, очень и очень мало.

— Широко рекламируются платные услуги частных наркологических центров…

— Вокруг наркотиков всегда крутились и крутятся большие деньги, и наркология не исключение. К великому сожалению, частнопрактикующие наркологи довольно часто напоминают жирных, отъевшихся котов, которые никогда не перебьют всех мышей, потому что потом нечем будет кормиться.

— Вы — координатор антинаркотической программы для Нижегородской области, ее идейный вдохновитель. Как продвигается дело?

— Программа готова, передана во властные структуры. Это объемный, серьезный документ, носит он межведомственный комплексный характер. Есть уверенность, что программа будет принята. Разумеется, по всем направлениям должна она финансироваться.

— Коротко — о самой программе.

— Подобная программа любого, вплоть до государственного, уровня должна преследовать следующие стратегические цели.

Во-первых, пресечение незаконного оборота наркотиков и регламентация оборота законного. Во-вторых, реализация широкого спектра профилактических мер. Здесь и внедрение в общественное сознание — в особенности молодежи — идей здорового образа жизни. И работа с так называемыми группами риска, с теми, кого наркомания уже коснулась, но они еще не обратились за помощью. И, разумеется, реабилитация наркозависимых людей.

Мы предлагаем ряд уже апробированных и доказавших свою полезность технологий, касается ли это формирования общественного мнения, СМИ и других информационных систем, административных органов или органов правопорядка, учреждений здравоохранения, культуры, образования, семейных взаимоотношений.

— Как заставить работать, к примеру, общественное мнение? Насколько я понимаю, тут не требуется особых финансовых затрат?

— Существует несколько технологий.

«Выдавливание» наркоманов и наркоторговцев из отдельного района. Движущая сила здесь — родители как бывших наркопотребителей, так и потребляющих. Технология имеет свои плюсы, но есть и немалые минусы. Поскольку приводит лишь к временному оздоровлению ситуации. К тому же, «выдавливая» из одного района, мы ухудшаем положение в соседнем.

волонтерское движение. Может принимать формы общественных советов, уличных комитетов, школьных организаций. Суть ее — работа общественных социальных работников на добровольных началах. Достаточно интеллигентная, скажем так, технология. Движущая сила — благополучные родители и подростки, проблем с наркотиками и алкоголем не имеющие. В силу чисто «разъяснительного» своего характера имеет наименьшую эффективность.

Технология «натравливания». Очень действенна. Но, к сожалению, ее сторонники нередко применяют методы, которые вряд ли назовешь законными. Ее суть: создается открытый информационный канал (пейджер, телефон «горячей линии»). Информация по адресам наркоторговцев проверяется общественностью, размещается в средствах массовой информации. Движущая сила — общественные организации, родители наркоманов.

Группы поддержки или группы содействия — традиционная и довольно эффективная форма работы во всем мире. Это массовое движение. Если хотя бы 20 процентов родителей подростков-наркоманов объединятся, в Нижегородском регионе мы получим многие тысячи граждан, активно поддерживающих антинаркотическую политику. А это сила!

Антинаркотический альянс общественных организаций, которых много, но они в своих действиях разобщены. Альянс, к слову, и станет той общественной структурой, которая возьмет под свой контроль выполнение разработанной нами программы.

— Знаю, что в подготовке программы приняли участие представители религиозных конфессий — Русской Православной церкви, ислама…
— Мы рады такому сотрудничеству и надеемся на дальнейшую всестороннюю совместную работу.

— И последнее… Александр Николаевич! Крест России — звучит как приговор. Есть ли у нас у всех шанс?

— Верю в это. В ином случае не было бы у нас и предмета для разговора.

---

Об авторе:

СКАТОВ Сергей Васильевич. Родился в 1960 г. в г. Горьком.

Закончил историко-филологический и финансовый факультеты Нижегородского госуниверситета. Работал в различных областных периодических изданиях, ряд из которых основал сам. Член Союза журналистов РФ. Автор многочисленных публикаций в региональной и центральной прессе на духовно-нравственные и исторические темы.

Член Попечительского совета Фонда Минина и Пожарского (г. Н. Новгород).

Действительный член Русского исторического общества (РИО, г. Москва).

Исполнитель собственных песен. Автор песенного сборника «Нижегородская пристань» (2001 г.). Лауреат Всероссийского (г. Н. Новгород) и Международного (г. Москва) фестивалей армейской, патриотической песни.

Координатор Народного движения «Вместе за одно».

С 2002 г. живет и работает в Москве.