 |
| Российские вести | Иван Балашов | 06.10.2005 |
Октябрь 1917 года оказался поворотной вехой. Не смирившиеся с приходом «красной власти» оказали отчаянное сопротивление, но были разбиты. Оставшиеся в живых были вынуждены покинуть свою страну. Большинство предпочло перебраться в Европу. Франция, Чехия, Югославия, Германия… Может быть, не настолько гостеприимно, как думалось и как хотелось, раскрыли они свои двери перед беженцами. Однако по сравнению с тем ужасом, который творился на Родине, можно было жить.
А вместе с европейскими государствами точкой сбора русской эмиграции стала далекая экзотическая Африка. До 1917 года туда ездили на отдых и по делам. После революции северное побережье континента стало убежищем. Вот что сообщает по этому поводу профессор Института Африки РАН профессор Артем Летнев (сборник «Российская диаспора в Африке 20 — 50-е годы», выпущен издательством «Восточная литература» РАН). Первый поток (около 10 тысяч человек) обозначился еще в декабре 1917 — феврале 1918 годов. Этих людей отправили в африканскую ссылку в наказание за непослушание французскому и русскому командованию. То были остатки Русского экспедиционного корпуса на Западном фронте (Франция, Македония), направленного туда еще в 1916 году царским правительством. Разместили бунтарей в Алжире. В 1919 году пошла новая волна. Состояла она из раненых военнослужащих белых армий, работников тыловых служб и гражданских беженцев. Эвакуация, довольно поспешная, шла через Одессу и Новороссийск в различные страны Средиземноморья. После излечения в английских или греческих госпиталях некоторые военные могли еще успеть вернуться, скажем, из Александрии во врангелевский Крым и снова встать в строй; остальные встретили окончание Гражданской войны на чужбине.
Основная масса деникинских войск ушла в Крым. Там она, будучи преобразованной в Русскую армию генерала Врангеля, сражалась до ноября 1920 года. Затем настал ее черед быть эвакуированной за пределы России. Эта эвакуация в отличие от предыдущей прошла более организованно. Войска, штабы, тыловые учреждения, госпитали, архивы, военно-учебные заведения, семьи военнослужащих и огромная масса гражданских беженцев — все это было вывезено на военных и вспомогательных судах в Турцию. Именно в Африке, в колониальной среде, россиянам пришлось столкнуться с трудностями особого рода. Здесь сложности адаптации, неизбежные в любом случае, независимо от страны пребывания, усугублялись. Дело в том, что массы людей попадали в сферу одновременного воздействия необычного климата, принципиально иной политической культуры (и культуры вообще) и неведомой религии. Психологический шок, испытываемый при этом, был огромен. Психологическое вживание в новую диковинную реальность происходило крайне болезненно.
На новом месте зачастую приходилось прятать самолюбие в карман и заниматься именно физическим трудом. Это означало соглашаться работать землекопом, портовым грузчиком, кочегаром, шофером, садовником, сторожем. Альтернативой были должности конторщика, корректора, землемера, библиотекаря, чертежника. Женщины считали, что им повезло, если удавалось попасть в зажиточную арабскую либо европейскую семью на должность гувернантки, няни, горничной или работать модисткой, швеей.
В наше время, замечает профессор Летнев, приходится сталкиваться с безапелляционными суждениями относительно слабо выраженной способности некоторых национальных меньшинств, преимущественно восточнославянских, к самоорганизации в условиях зарубежья. В обоснование часто приводятся злоключения «этнических русских» в странах СНГ и Прибалтики. Но разве этого достаточно для серьезных обобщений? Обратимся хотя бы к историческому опыту эмиграции первой волны. А этот опыт говорит нам: когда возникала суровая необходимость, россияне — и славянского корня, и все прочие, — попавшие в исключительно сложные условия, проявляли способность и организовываться, и защищать свои интересы. Африканский ареал всемирной российской диаспоры дает немало примеров такой успешной самоорганизации. Опорой изгнанников — и весьма существенной — были остатки прежних государственных и общественных структур Российской империи, в той или иной мере представленных и на африканском континенте. По крайней мере в его северной, средиземноморской полосе, где, собственно, и осели в массе своей будущие эмигранты. Так, до середины 1924 года работали российские консульства. Консульские учреждения оказывали беженцам посильную материальную помощь, а также помогали им по части трудоустройства, оформления правового статуса, разъяснения особенностей местного законодательства. Помимо того в Северной Африке каким-то чудом сохранились местные отделения Российского Красного Креста и Всероссийского союза земств и городов.
Более действенной была самопомощь в различных ее проявлениях. Беженцы, которым еще предстояло стать эмигрантами, были просто обречены на создание низовых, самодеятельных организаций и объединений. Именно базовые ячейки помогали изгнанникам вживаться, встраиваться в новую географическую, этническую, социокультурную, конфессиональную реальность. Особенно важно это было на первых порах, когда обустройство в заморских краях только начиналось.
Естественно, далеко не всегда и не всем удавалось добиться интеллектуального самоутверждения и выхода из культурной изоляции. Надо иметь в виду, что при всех неоспоримых достижениях адаптационного плана было бы неверно их фетишизировать. Жилось основной массе россиян в Африке все-таки плохо, причем везде. Конечно, были колонии, где (временами!) удавалось устроиться более или менее сносно. Причины самые различные. В Эфиопии, например, жить было легче потому, что местная ветвь христианства сродни православию. Отсюда давняя, восходящая еще к допетровским временам традиция взаимного изучения и понимания, характерная для россиян и эфиопов.
В Марокко и Египте было меньше проблем с трудоустройством. В обеих этих странах колониальная администрация разрешала (до середины 30-х годов) практиковать всем врачам-иностранцам, независимо от того, в какой стране был получен диплом. Между прочим, этого не было в самих метрополиях — ни в Англии, ни во Франции, ни в Бельгии. Ясно, однако, что такая поблажка касалась только одной, причем ничтожно малой, части диаспоры. Что же до остальных, то тут определенно просматривается некая закономерность. В переселенческих колониях российские специалисты неизбежно сталкивались с сильной конкуренцией со стороны местных европейцев (речь идет, конечно, о частном секторе; в государственный иностранцев допускали крайне редко). В иных местах, где европейских специалистов было очень мало, колониальная администрация была готова предоставить работу по специальности любому европейцу, хотя бы и эмигранту.
Русские беженцы зачастую свои знания, опыт, энергию вкладывали в орошение полупустынь, борьбу с саранчой и тропическими недугами, строительство железных дорог и причалов, освоение недр, прокладку авиатрасс, обучение африканской молодежи. Вот почему на российских медиков, преподавателей, горных инженеров, агрономов, топографов, геологов, гидрологов, портовых диспетчеров, авиаторов в колониях существовал довольно стабильный спрос.
В итоге всех этих сложных перемещений и приращений в странах Африки, в основном Северной, к 1920 году оказалось около 30 тысяч россиян. Со временем от основных североафриканских русских анклавов (Египет, Тунис, Алжир) отпочковывались дочерние новообразования. Вместе с вновь прибывшими из других стран эти переселенцы рассеялись по всему континенту, оседали в виде малочисленных изолированных общин во всем ее обширном тропическом поясе. В обиход водились новые слова, новые имена. Например, Бизерта…
Бизерта: город русских моряков
Из столицы небольшого североафриканского государства Тунис до Бизерты, если не брать машину, можно добраться двумя путями — на маршрутном такси или пригородной электричке. Последняя, хоть и идет дольше, предпочтительна летом, когда зной загоняет людей и животных в любое место, где только есть тень.В феврале 1921 года в Бизерту прибыла Русская эскадра — 33 корабля, на которых было около 5800 русских беженцев. Моряки и члены их семей отступали из Крыма. Тогда, поздней осенью 1920 года, согласно тщательно разработанному плану барона Врангеля за три дня на 126 судов погрузили около 150 тысяч человек: все воинские части, их семьи, часть гражданского населения крымских портов. Военные корабли соединились в Русскую эскадру, в составе которой курс на Константинополь, а потом на Бизерту взял эскадренный миноносец «Жаркий» под командованием старшего лейтенанта Александра Манштейна. Рядом с ним находилась его дочь Анастасия, к которой спустя 85 лет я и держу путь.
В это воскресенье в Бизерте особый день. В небольшой церкви Александра Невского служится литургия, что случается лишь раз в месяц, когда в городок приезжает настоятель тунисских храмов Русской Православной церкви протоирей Димитрий Нецветаев. Точный адрес Анастасии Александровны Ширинской-Манштейн мне неизвестен. Поэтому иду в церковь, уж там-то точно должны его знать. И вот удача! Первая женщина, с которой заговариваю на французском языке, вдруг спрашивает меня: «Вы русский?». «Да», — отвечаю ей. «А я дочь Анастасии Александровны, идемте провожу вас, это недалеко», — отвечает она. Обычный дом, каких немало встретишь в Тунисе. Но здесь перебывало немало наших соотечественников как из России, так и зарубежья. Последние десятилетия хозяйка дома не может пожаловаться на невнимание к своей персоне. Руководящие сотрудники посольства России в Тунисе, журналисты, кинематографисты, политики — все они считают за честь увидеть легендарную женщину, сохранившую память о русских моряках и отстаивавшую интересы русского Православия в неблизкой африканской стране.
Пока Анастасия Александровна собирается выйти, я осматриваю ее комнату. Богатая коллекция книг на русском и французском языках, портреты Пушкина и семьи последнего русского царя Николая II, морские пейзажи и, конечно, в почетном красном углу иконы. На столе компьютер. «Мне его недавно подарили, сейчас буду осваивать», — поясняет подошедшая Анастасия Александровна.
Ей 93 года. А память как в молодости. Мы говорим о прошлом и настоящем. О революции. О жизни в эмиграции. И, конечно, главный вопрос, что будет с Россией. «Мне часто задают вопрос, как русский народ мог так легко попасть в ловушку в 1917 году, — говорит Ширинская. — Но знаете, я долгое время преподавала французский язык в школе и заметила, что если в классе попадается хоть один шалопай, он может увлечь за собой всех. А ведь революционный аппарат был подготовлен заранее. Временное правительство, куда внедрили эту балаболку Керенского, не могло управлять Россией. Зато немцы привезли Ленина, снабдили его немалыми финансовыми средствами. Было немало тайных организаций, в том числе масонских. Они хотели истребить Россию как культурную страну, развратить ее. Русские народ очень доверчивый. Немцы провели „блестящую“ операцию по разложению Восточного фронта. Основной удар обрушили на офицеров. К ним вызвали такую ненависть, что если революционные солдаты или матросы находили при обыске фотографию человека в офицерской форме, расправлялись со всей семьей».
Однако оценки Анастасии Александровны последствий революционного хаоса для русского народа не столь однозначны, как может показаться. Здесь, в России, иногда изобилует изрядный пессимизм. Ведь какие бы ни были могущественные масоны или немцы, расстреливали дворян, жгли усадьбы, крушили церкви не «красные китайцы» или латышские стрелки (хотя и к ним есть большой счет), а наши соотечественники. Казалось, что Православие и Россия неотделимы друг от друга, но откуда тогда взялось столько юных и не очень юных безбожников?
«Нет, не так сильно укрепилось безверие в народе, раз сегодня быстро восстанавливают церкви, — размышляет Анастасия Александровна. — И на Западе вера пострадала сильнее, чем в России. Мне кажется, и так думают в интеллигентных французских кругах, что Россия — будущее христианской Европы, потому что на Западе религия угасает, это видно по Франции». А для эмигрантов Православие стало смыслом всей жизни вне Родины. В 1938 году на пожертвования русских беженцев был отстроен храм святого Благоверного Великого Князя Александра Невского. В 1956 году уже в столице страны, городе Тунис, построена и освящена церковь Воскресения Христова.
Но старели прибывшие в Бизерту из Крыма священники, а новых не прибавлялось. Начиная с 1963 года службы в храмах практически не велись. Анастасия Александровна как лидер русской православной общины тридцать лет боролось за то, чтобы церковная земля не было отобрана местными властями. Проблемы начались с того, что обретший независимость Тунис изменил законодательство, распустив все действующие религиозные организации. Правда, что касается наших эмигрантов, то им первый президент страны Хабиб Бен Али Бургиба сказал так: «Вы, русские, можете у меня просить все, что хотите».
Однако в конце 80-х годов муниципальные власти столичного Туниса и Бизерты попытались обойти решение Бургибы под тем предлогом, что в храмах не ведутся службы. Анастасия Александровна к тому времени задействовала все свои возможности, подключив своих бывших учеников, занимавших к тому времени ответственные посты во властных структурах. Трудно сказать, чем бы все обошлось, но вдруг с неожиданной стороны пришла помощь — вмешалось советское посольство. «Раньше некоторые из них, завидев меня, переходили на другую сторону улицы, — улыбается Анастасия Александровна. — Но сейчас мы активно сотрудничаем».
После официального признания Ширинской Россия в ее жизни стала присутствовать не только отвлеченно, как далекая покинутая страна. Анастасия Александровна в 1997 году получила российский паспорт и, соответственно, гражданство. Четыре раза побывала на Родине. Заезжала в родной Лисичанск, где родилась. «Я встретила там одну старушку, которая мне бросилась на шею, оказалось, в детстве мы с ней играли в саду», — вспоминает Анастасия Александровна. А еще были поездки в Троице-Сергиеву Лавру, участие в крестном ходе по случаю празднования князя Александра Невского.
Вспоминая свою богатую, насыщенную событиями жизнь, старейшина (и, увы, последняя) русской эмигрантской колонии в Тунисе, Анастасия Александровна говорит: «Я сделала все, что смогла. И сейчас я готова вслед за старцем Симеоном: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка, по глаголу Твоему с миром…».
Возвращение на Родину
«Мы, русские, всегда были предметом удивления, — говорит Анастасия Ширинская. — Нас можно было увидеть везде: работали землемерами, а также на общественных работах и морском ведомстве, в аптеке, кондитерских, на электростанциях. Были модистки и преподаватели музыки. Я играла на фортепиано в немом кинематографе, а в 17 лет начала давать частные уроки. Слово „русси“ не было обидным в устах мусульманина, скорее оно стало рекомендацией».Да, как ни тяжела была эмиграция, но люди приспосабливались, понимая, что быстрого падения нового коммунистического строя в России не предвидится, и возвращение на Родину откладывается до лучших времен. Но так вели себя не все. Трезвомыслящие, замечает профессор Института Африка РАН Артем Летнев, быстро поняли: Ленин и Троцкий в Кремле; это, конечно, плохо, но дело сделано, они — победители, мы — побежденные, и никому не ведомо, сколько продержится в России новый режим.
Дальнейший ход мыслей подобного рода в схематичном изложении выглядел примерно так: все эти словопрения между монархистами и «милюковцами», «кирилловцами» и «николаевцами», сменовеховцами, евразийцами и прочими, может быть, и интересны. Но они хороши для сытых, а это не наш случай. Отсюда следовал вывод: придется обустраиваться в этих субтропиках и тропиках, и чем скорее, тем лучше. Это означает: налаживать корреспондентские связи с земляками повсюду — здесь, в Африке, но и в Европе, а также в других странах; если нужно, направлять ходоков; добиваться получения помощи от симпатизирующих иностранцев, международных и собственных эмигрантских благотворительных структур. Короче, не ждать погоды у моря, хотя бы и Средиземного. Только так, трудясь не покладая рук, заработаем на хлеб, не дадим загубить семьи, поднимем на ноги детей, построим храмы, откроем школы, сохраним родную речь. Главное — выжить. Удастся стать толковыми работниками и лояльными жителями приютивших нас стран — придет к нам, апатридам поневоле, уважение окружающих, да и местных властей. Иные настроения преобладали среди непримиримых, далеких от разумного прагматизма. Такие предпочитали верить прогнозам своих политических кумиров об очередном «весеннем походе на Москву». Или внимательно прислушивались и приглядывались к словам и делам итальянского дуче и германского фюрера, убеждая себя и других: ну чем не альтернатива «исчерпавшей себя» буржуазной демократии? Или делали следующий шаг: вступали в прямой контакт с доморощенными российскими фашистами. И хотя штаб-квартира последних находилась за тридевять земель, в далекой Манчжурии, ухитрялись формировать на африканской земле (Египет, Алжир, Марокко) среди земляков-эмигрантов некие дочерние фашистские ячейки.
Самые непримиримые находили применение своей нерастраченной политической энергии, вступая в доверительные отношения с франкистами. Обосновавшись в испанской зоне Марокко или в международном по статусу Танжере, они жили до середины 30-х годов более или менее мирной жизнью. Затем эти бывшие «белые» снова пошли в смертельный бой против «красных», встав под знамена испанских мятежников. Им казалось, что теперь-то им удастся отомстить, пусть не на родных просторах, но хотя бы под Мадридом, Толедо или Гвадалахарой, всем большевикам планеты за крымское поражение и за унизительное бегство в заморские края.
Эмигрантам-государственникам, а они явно преобладали, не давали покоя сепаратисты-самостийники. Часть донцов и кубанцев вновь заговорила, на сей раз в эмиграции, об особой славянской казачьей нации, отличной от великорусской, о создании в будущем государства «Казакии» и т. д. Все это порождало интриги, вело к расколам в эмигрантской среде. Эхо противостояния противоборствующих кланов временами докатывалось и до африканской периферии российской диаспоры. Казаки-самостийники израсходовали немалые суммы на пропаганду казачьего сепаратизма и придание уже существовавшим общевойсковым (т. е. включавшим в себя представителей всех казачьих войск — донского, кубанского, терского, астраханского и т. д.) зарубежным поселениям (станицам) самостийной ориентации. Определенные надежды возлагались в этом плане на «станицы» в Алжире и Александрии. Однако самостийники не получили поддержки большинства зарубежного казачества.
Политиканство противопоказано любой эмиграции — эту простую истину часто забывают. Как тут не вспомнить бывшего эсера и знаменитого социолога Питирима Сорокина. Ведь он, хотя и по другую сторону Атлантики, не раз наблюдал лихорадочную псевдоактивность в эмигрантской, причем не только русской, среде. Опираясь на собственный горький опыт изгнанника, Сорокин имел моральное право давать товарищам по несчастью (а эмиграция всегда несчастье) советы. Вот один из самых дельных: «Не строить свое существование целиком на безнадежных мечтаниях и бесплодных спорах. Чем скорее они, эмигранты, приспособятся к их новой стране пребывания, не потеряв при этом своей индивидуальности, и начнут реализовывать свой творческий потенциал, тем будет лучше для них самих, их новой страны и старой родины». Кстати, многие, не дожидаясь разумных советов, так и поступали.
Россия живет уже в XXI веке, но пока прорывная идеология модернизации четко не сформулирована. Безусловно, даже выстраивая что-то новое, нам невозможно будет обойтись без исторических заимствований. Нужен синтез всего лучшего, что было в дореволюционной России, советских достижениях и, конечно, вряд ли будет правильным отвергнуть тот бесценный опыт выживания и сохранения традиций, накопленный русской эмиграцией в рассеянии. Нашим соотечественникам пора возвращаться на Родину.
