 |
| Русское Воскресение | Василий Дворцов | 27.09.2005 |
Пюхтицы, Кюремяэ — округлый могучий холм над пересыпанными камнями, сирыми эстляндскими болотами. Женский монастырь — это постоянная, густая тишина, нарушаемая только колокольным призывом. Величественный храм ново-византийского стиля и стильные же крутокрышные корпуса окружены высоким, каменной кладки, забором со строгими, под средневековье, башнями. Туманное серое небо, чёрные голые липы, дотаивающий на северном склоне снег. Рядом кладбище с останками дуба, на котором сто с лишним лет назад обрели чудотворную икону, по другую сторону алея к целительному источнику. Несколько десятков гектар монастырских угодий с пашей и покосами. И всё. До трёхсот человек непрестанно и безвыходно трудятся и молятся, молятся и трудятся в жёстко ограниченном круге забот и пространства. Изоляция усугубляется неправославным, активно антирусским окружением глубинки Эстонии. Женский монастырь — тишина, нарушаемая только колоколом.
И случилась как-то у нас с матушкой Митрофанией беседа об их удивительно для нынешних времён длительном испытании ищущих пострига: от послушницы до мантийной монахини — двенадцать-пятнадцать лет! А ведь до того нужно ещё пару лет прожить-протрудиться на положении простой паломницы. Столь долгое искушение желающих принять ангельский образ имеет множество оправданий. Например, и то, что на втором году монастырской жизни почти у каждой испытуемой происходит нервный срыв. Человек вдруг захлёбывается размеренной, расписанной по минутам тишиной, его ломает от неизбежности встреч одних и тех же лиц, он смертельно устаёт от контроля и самоконтроля. И тогда подвизающаяся внезапно одолевается страхом, что в такой неизбывной спрессованности общения, у неё вот-вот не остаётся сил выглядеть внимательной, добродетельной, смиренной…. Но даже и этот страх можно было бы стерпеть, если б не старчество! Это когда духовно опытная наставница, к которой ты готова чуть ли не молиться, то и дело за просто так, совершенно беспричинно «обижает» тебя, нарочито грубо цепляя за самое дорогое, тайно лелеемое…. Собрав чемодан, и наскоро благословясь у игуменьи, сорвавшаяся неофитка уезжает, уезжает куда подальше. Чтобы через два-три месяца, много через полгода, на коленях просить прощения у всех, кого успела, или только хотела оскорбить при расставании. После этого паломница получает подрясник, острый куколь, чётки и нарекается послушницей. Хотя, да, конечно же, есть и не возвратившиеся.
Человек, как существо общественное, взрослея и созревая, совершенно естественно обладает защитным слоем социальной смазки. Опыт сожительства растёт от семейных отношений, через детсад, школу, армию или студенческую общагу, с каждым годом покрывая нас умением быть удобными для окружающих, умением производить впечатление или приспосабливаться к обстоятельствам. От простейшего невытягивания ног в проходе до безошибочного чувства момента, когда пора прощаться с гостеприимными хозяевами. Исходя из этого опыта, мы подбираем себе причёску, одежду, сословные связи и классовое хобби, так как это помогает припрятать свою индивидуальность в казарме, электричке или на худсовете. Всё удобно, всё наработано до автоматизма, и для себя мы достаточно нетрудно разделяем себя на внутреннего и внешнего: здесь ты смотришь в утреннее зеркало — это лицо, а здесь в рот начальника — это личина. Легко, но до поры, до времени. Так если селянину, при их-то просторах, почти достаточно вежливо здороваться при встречах и не лупить забравшуюся в огород чужую скотину, чтобы не создавать конфликтного трения с соседями, то совсем другое — горожанин, с своими ежедневными стрессами, да в упресованности с сотнями и тысячами других, точно так же подверженных стрессам соседями, сотрудниками, попутчиками и соочерёдниками. Здесь необходимая оболочка вынужденно нарастает и утолщается с каждым днём, с каждой новостью или ушибом, и неизбежен момент, когда ты просто не успеваешь её снять. Смотришь ли в лицо начальника или в зеркало….
Кажется, Аполлон Григорьев ввёл термин «диктат среды»? Конечно, есть достаточное количество людей, чей внутренний мир вполне тождественен внешнему, но всё же для большинства их сопряжение требует усилия и насилия. Или капитуляции. «Социальный статус» — ведь это уже не только соответствующая униформа с восьми до семнадцати, и не только соответствующая квартира в доме с консьержкой или без, набор хрома в ванной, диагональ телевизора и живопись в гостиной. Это — друзья. И, не дай Бог, «соответствующая» семья.
Деланность. Придавленный разросшейся, непродыхаемой толщины оболочкой, человек уже не живёт, он ею «делается». И безумно под ней устаёт. Но где и когда ему можно хоть чуток побыть без маски? Передохнуть? Только не надо про природу! Для религиозного человека это освобождение наступает во время церковной службы, а для безбожного сознания неизбежно погружение в страсть. Первый сосредоточенно нащупывает сердечное тепло, второй, выключая разум, ловит адреналин.
Стоп! О чём это я? Хотелось-то немного о другом. О исконном русском конформизме. Внешнем конформизме.
Этнопсихология наука слаборазвитая, и недалеко ушла от разработок психологии личности. Поэтому переносы тут вполне уместны. Так вот, русский человек, и в самой Руси и из-за её рубежей, зачастую порицаем именно за свою чрезвычайную готовность применяться к любым обстоятельствам, уступать и отступать, безвольно оформляться под внешним игом, вплоть до физических изменений. У русских даже типаж лица особый, узнаваемый рядом с любым европейцем: это вроде как бы ещё только заготовка на случай возможного приобретения широких скул в Забайкалье или высокого лба на Псковщине, крепкой челюсти на Донбассе или курносости в Туруханске. И наш национальный характер всеми описывается как сонливая мягкость, бабская инертность, вечная леность и невнятность что-то кому-то доказывать. А наша неизъяснимая терпеливость? Да только нет же худа без добра, и — вдруг именно эта самая русская чрезвычайная уживчивость и позволила нам соединить несоединимое, на тысячу лет увязав Царством-Империей-Державой сотни народов и народностей на одной шестой части суши?! Есть, правда, ещё, пахнущее кваском, мненьице, что это, мол, сотворилось нашим упорством, талантливостью и трудолюбием…
Не гуманитарию судить о предпосылках и механизмах нынешнего развала промышленности и разрухи сельского хозяйства, кризиса в педагогике и науке. Но позвольте о родном — о деградации культуры. Сейчас (точь в точь, как во времена князя Щербатова) отовсюду звучат достаточно страшные в своей доказательности слова об искажении нравов и моральном вымирании нации. Это очень даже реальность, данная всем через ощущения: попущением рынка отверзлись хляби небесные и хлынул на нашу Родину развращающий и отравляющий сель, по кощунственности сравнимый лишь с изуверствами «союза воинствующих безбожников"….голубая эстрада, кромешные сериалы, звёздно-полосатая пресса, блудный театр и некрофильская литература… кто ещё верит в случайность их синхронности? И стоит ли гадать, почему из всех дыр фенит «русский» шансон, а у президента на совете по делам Культуры пучит глаза попугай, отснявшийся в первом постсоветском порнофильме? Да что мы, квасные и косоворотные, сегодня уже и в среде телепоклонников все, ещё более-менее способные самостоятельно видеть и разуметь, свидетельствуют, как поспешливо реализуется спланированная и материально обеспеченная «работа адова» по разложению моральных, волевых, этических и эстетических основ национального сознания. И — да, нужно признаться: «рогатые» преуспели и культура Государства Российского сегодня как в трёхдневном гробу: трупные пятна и смрадный дух лукавого времени — повальные облатнённость и обыдлённость, омамоненность и чужебесие.
Но — мы русские, с нами Бог, нам ли отчаиваться? Ведь не впервой! Очень даже не в первой — подумаешь, искушают «правом на бессовестность»! Было, было и пострашнее, поотчаянней. Побеспросветней. Но оттуда-то и всходило Волошинское прозрение: «Пусть SLAVUS — раб, но Славия есть СЛАВА: победный нимб над головой раба!» А до того Достоевский исцелял раскольниковых Лазаревым воскресением. Будет, будет и ныне: «аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче…. Веруя бо в Мя, рекл еси, о Христе мой, жив будет и не узрит смерти во веки. Аще убо вера, яже в Тя, спасает отчаянные, се верую, спаси мя, яко Бог мой еси Ты и Создатель. Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя. Но та вера да моя да довлеет вместо всех, та да оправдит мя, та да покажет мя причастника славы Твоея вечныя».
Тут нет никакой наивной мистики. Просто нужно иметь внимание к истории своей земли, к собственной судьбе. Внимание к Промыслу. Жить в терпении и готовности, храниться в чаяньи спасения — ведь сей рукотворный потоп мерзости способен воздействовать (иначе и быть не может!) только на внешнюю, социальную оболочку человека — он деформирует его личину! Маску-харю. А лицо, лик его личности не в этой власти. Что нам, православным, до ФАККов? Что нам до голубой эстрады, кромешных сериалов, звёздно-полосатой прессы, блудного театра и некрофильской литературы? Это всё коросты Иова, без возможности «повредить душе».
В монастырь возвращаются те, у кого произошёл малый, самый первый катарсис на пути к духовности. Те, кто перешагнул страх жить без защитного панциря, жить открытым сердцем, обнажённой душой. Без маскировочного грима. Возвращаются в монастырь, ибо как таким обустроиться в миру? Только за каменными стенами можно позволить себе стать таковым, каковы они на самом деле. А как же пресс общежития? Так для них теперь открывается другой, истинный исход — внутрь, к умному деланью. Начало труда над преобразованием души.
Опять я мысью по древу. Хотелось-то немного о исконном русском стоицизме. Внутренней непреклонности.
На самом деле, за внешней покорливостью русский народ таит внутри себя самое на Земле несгибаемое, столбяное, ось, вокруг которой вращается Земля, Луна и Солнце: способность к саможертвенной любви. Путь России предначертан в христоподражательство, от Вертепа, через Голгофу к Вознесению, и только на этом пути Русь Святая. И именно в этой предначертанности из поколения в поколение она принимает испытания и тяготы, прессуясь снаружи и изнутри — чтобы не сворачивала, не увиливала, не блудила. Ведь эти напасти и есть те самые каменные стены, за которыми только и можно жить не скрываясь друг от друга, жить открытым сердцем, обнажённой душой. Увы, но только так, в иге и бремени креста хранения Мирового Православия, в замкнутой невозможности отступления — ибо позади два Рима, а четвёртому не бывать, через постоянные «мор, глад и нашествия» — только так к вечному Русскому Лику не липнет за непотребностью оболочка-харя временности.
