 |
| Агентство политических новостей | Александр Елисеев | 27.09.2005 |
В своей статье г-н Малер утверждает: «…В рамках православной цивилизации демократия также возможна, но это должна быть православно-имперская демократия, в которой идеологическое содержание важнее формы правления». При этом он признает, что «в государственном управлении России авторитарные, диктаторские тенденции неизбежны и они абсолютно оправданны». Автор предлагает нам проект «православно-имперской демократии», которая принципиально отличается от демократии либеральной.
Иными словами, речь идет о возможности и даже необходимости сочетания православной государственности и демократии.
Как представляется, такое сочетание невозможно. Наличие православного государства подразумевает, что источником власти должен быть сам Бог. Власть рассматривается как своего рода Божественная делегация, полномочия которой признаются Церковью. В том случае, если Бог не является источником власти, то речь идет о светском государстве.
А как же демократия? Общеизвестно, что это слово переводится как «власть народа». То есть источником власти здесь выступает народ. Получается, что модель «православной демократии» предполагает два источника власти — Бога и народ. И здесь очевидно огромное противоречие.
В свое время оно ярко проявилось в Византии. Там императорская власть провозглашала своими источниками, как волю Бога, так и волю народа. Вот только никакой демократии в Византии не было. Да, формально власть должна была избираться — сенатом, народом и армией, но на деле вопрос о ее смене решался, чаще всего, посредством сложных политических интриг. Выборы могли носить только формальный характер — тот же самый сенат состоял из сановников, назначаемых императором. Византия была авторитарно-бюрократическим государством. Причем сам авторитаризм отличался шаткостью, что и вело к частой смене власти (из 43 басилевсов, правивших после Юстиниана, 16 взошли на престол в результате насильственных переворотов). Причины этого великолепно объясняет православный историософ Л.А.Тихомиров: «…Совместительство народной делегации и Божия избранничества давало византийской императорской власти возможность широкого произвола. В случае нарушения народного права, можно было сослаться на волю Божию, в случае нарушения воли Божией — ссылаться на безграничную делегацию народа. Однако нельзя не видеть, что-то же совмещение, давая власти императора возможность произвола, в то же время не давало ей прочности. Эту власть нужно было отнимать у недостойного ее тоже на двойном основании: за нарушение воли Божьей, либо на основании воли народа…».
Иного, собственно говоря, и не могло быть при дуализме источников власти. Поэтому чаемая г-ном Малером православная демократия станет не демократией, но бюрократией. Возникнет нечто вроде православного сталинизма — вспомним, что власть Сталина, с одной стороны, зависела (формально) от воли народа, а, с другой стороны, сам Сталин провозглашался едва ли не божеством («вождь всех времен и народов»).
Впрочем, возможно максимально приблизить демократию к Православию, даже воссоединить Церковь и Государство. В Греции, например, Православная Церковь вовсе не отделена от государства. Но Греция все равно продолжает оставаться светским государством, что и закреплено в конституции. И власть там опирается на институты западной демократии. Вне всякого сомнения, Православие сильно влияет на политическую систему страны. Однако решающей роли оно не играет. Тамошняя демократия — светская, и никакой православной государственности в современной Греции не наблюдается.
Если бы выбор стоял между «греческой» и «французской» (предельно секулярной) моделями национального развития, то предпочтительнее, безусловно, выглядит первая. Однако я бы не стал хоронить идею возрождения православной государственности — в форме наследственной монархии.
Византизм и русизм
Но почему же, спросят, нам не выбрать византийскую (пусть даже и бюрократическую) модель? Ведь как бы то ни было, но ее история величественна и насчитывает не один век?Дело в том, что у Византии, собственно говоря, и выбора не было. Аристократическое и, вообще, родовое начало здесь было довольно слабо. Поэтому аристократию подменяла бюрократия, а монарха — вождь. А у славян, напротив, была крайне сильна патриархальная община. Русские воспринимали государство как одну большую семью, которой руководит Отец (Князь, Царь). Понятно, что избирать отца не полагалось. Вече могло призывать и изгонять князя, но он все равно продолжал оставаться князем, принадлежащим к священному роду правителей. Со временем русская патриархальная семья оформилась в Московское Царство, объявленное Третьим Римом. И то, что подходило для Византии, было не нужным Руси. В XX веке, при Сталине, возникло нечто вроде нового, красного византизма, однако этот византизм просуществовал недолго. И это свидетельствует о его непригодности в российских условиях.
Совершенно непонятно, почему г-н Малер берет за образец именно византийскую модель? Как и то, почему клуб, который он возглавляет, — не Русский, не Московский, но именно Византистский? Ведь он является приверженцем идеи «Москва-Третий Рим». А Третий Рим — выше и полнее Второго. Не логичнее было бы, в таком случае признать: патриархально-наследственная Русская монархия есть более совершенная форма государственности, чем авторитарно-бюрократический Византийский кесаризм?
Очевидно, что г-н Малер понимает всю шаткость такой позиции, поэтому он пытается довольно неуверенно искать проявления византизма в русской политической традиции. При этом Малер вынужден признать наличие в Византии попыток утвердить династизм: «Другой вопрос, что каждый монарх хотел сохранить власть за своими наследниками и в итоге складывались известные династии. Но процедура избрания на звание императора сохранялась всегда. Нечто подобное, хотя и в совсем недостаточной степени сохранялось и в православной Руси до эпохи Романовых, с которыми принцип династической монархии окончательно утвердился».
Я бы обратил внимание — на слова «в совсем недостаточной степени». В самом деле, первым русским Царем, как известно, был Иоанн Васильевич Грозный, которого никто на Царство не выбирал. (Напротив именно Грозный ввел практику созыва Земских соборов). Он стал Царем как прямой потомок Великого Князя Василия Иоанновича, то есть тут был реализован именно династический принцип.
Это, что касается Рюриковичей. Что же до Романовых, то избрание представителя этой династии Михаила Федоровича Романова на царство вовсе не было «избранием» в том смысле, который придаем данному слову мы. Знаменитый Земской собор 1613 года был своего рода экспертным собранием, которое было призвано выявить того кандидата, чей род находился ближе всего к прежнему царскому роду. Таковым родом и признали род Романовых.
В Хронографе кн. Трубецкого читаем слова Дмитрия Пожарского: «…Днесь у нас в царствующем граде Москве благодать Божия возсия, мир и тишину Господь Бог даровал. Станем же у Всещедрого Бога милости просить, дабы нам дал самодержателя всей России. Подайте мне совет: есть ли у нас царское происхождение?». Летописание повествует дальше: «И тако все молчаше. И начаша власти глаголати: государь, Димитрий Михайлович, дай нам до утра срока. Во утрии же соидошася и некто дворянин Галича града предложи на Собор выпись о сродстве Цареве Михаила Федоровича Романова Царю Федору Иоановичу по сродству племянник, по матери же его благоверной царицы Анастасии Романовне иже бысть супруга царю Ивану Васильевичу, — той да будет царь, а кроме его никто не может быти». То есть выборность здесь, безусловно, подчинялась династийности. Кстати, и Земской собор 1584 года, который сопутствовал воцарению последнего Рюриковича Федора Иоанновича всего лишь засвидетельствовал свою преданность законному Государю.
Впрочем, в истории Руси был прецедент выборного царя. Таковым царем оказался Борис Годунов. Его избрали на Земском соборе 1598 года, обосновывая свое решение, главным образом, превосходными личными качествами Бориса. Апеллировали, конечно, и к родовому принципу, обращая внимание на родство кандидата (через сестру, жену Федора Иоанновича — сына Грозного) с угасшей династией. Но династический принцип явно уступал выборному. И что же? После смерти этого сомнительного, хотя и очень талантливого, «государя» в России началась Смута. Годунов, как, впрочем, и вся тогдашняя элита, пошел против русской политической традиции. И это нанесло страшный удар государству.
Православие и династичность
Хотелось бы все-таки подробнее рассмотреть вопрос — соответствует ли принцип наследственной передачи власти требованиям Православия. Можно было бы, конечно, сослаться на «Москву — Третий Рим», но это приведет к излишнему выпячиванию историософии — в ущерб метафизике. Вот и у г-на Малера главные претензии предъявляются к монархической «метафизике». По его мнению, она не вписывается в православную Традицию: «На самом деле, поскольку никакого оправдания династической, то есть биологической, кровно-родовой, монархии в рамках Православия не существует, идеологам династического монархизма ничего не остается, как искать этого оправдания в иных, неправославных традициях».Не совсем понятно, что имеет в виду г-н Малер. Вообще то в «неправославных традициях» можно найти оправдание как монархии, так и демократии (или, скажем, клерикализма). Долгое время языческие народы жили в условиях военной (вечевой) демократии. Римская аристократическая республика также основывалась на язычестве. Но в то же время история знает и примеры языческих монархий (Ассирия, Вавилон, Персия).
Поэтому весьма странным выглядит отнесение монархизма к языческим доктринам: «Принцип династической монархии исходит из одной-единственной идеи об „избранности“ и „сакральности“ определенного исторического рода, который просто по факту своего существования имеет полномочия управлять государством. Идея „сакральной крови“ вполне возможна в язычестве, где человеческий род вписан в единую пантеистическую картину мира, и отдельные его представители вполне могут быть от рождения более или менее сакральными, и обладать большими или меньшими правами господства. Естественно, что в языческом контексте любой цезаризм или цезаропапизм вполне обоснованы».
Тут надо четко провести разграничение между языческим и христианским разновидностями «легитимизма». В язычестве действительно сильны мотивы пантеизма. Разница между Божественным и мирским, Нетварным и тварным почти (а частенько и полностью) исчезает. Мир не столько творится, сколько проявляется из Божественного. Поэтому для язычника очень легко отождествить себя и бога. Известно, что многие правители древности вели свой род от богов, поэтому и сами считали себя богами. То есть святость приписывалась не только роду, но и самому правителю. Для того чтобы считать себя святым, божественным, ему необходимо было всего лишь сослаться на факт своего рождения.
С принятием христианства все изменилось. Монархия осталась, но сам монарх стал христианином. Сохранился принцип передачи власти по наследству, но иным сделалась его трактовка. Монарх не считался святым, святым считался его престол, то есть некий статус, им занимаемый. Конечно, монарх мог достичь святости ввиду каких-либо личных усилий, но самого факта рождения для этого было недостаточно. Зато этот факт указывал на то, что законный правитель занимает свое законное место.
Православие отводит огромную роль свободе человеческой воли. И, тем не менее, волю Бога она ставит превыше человеческой. И если общество желает признать этот очевидный для верующего факт, то оно и свое собственное устройство поставит в соответствии с этим фактом. Иными словами судьба власти должна решаться не самими людьми, но Богом.
Понятно, что для этого должен быть некий способ выявления воли Бога. Таким способом могло бы стать чудесное знамение, но оно делало бы волю Бога слишком очевидной. Здесь исчез бы фактор веры, свобода воли стала бы фикцией. Зачем что-то выбирать, если мощь Бога совершенно бесспорна? Всевышний вообще мог бы явиться в своей силе и славе всем людям, что убедило бы мгновенно. Но Ему все-таки нужно некое волевое усилие, некая вера, которая не мыслима без некоего сомнения. Преодоление этого сомнения и есть акт веры.
Поэтому способом выявления воли Бога стало рождение человека, — которое есть слово Творца о его творении. От человеческой воли многое зависит, она может достичь и власти. Но вот родиться по своему желанию человек не в силах. Это уже дар, причем дар, сделанный без спроса, требующий постоянной государственнической аскезы, существенного ограничения личных свобод и предпочтений (например, в области брака). Поэтому, кстати, русские монархи, несомненные христиане, воспринимали свое царствование как Служение, исполнение тяжелейшей повинности, возложенной на них Господом.
Итак, свят не монарх, свят престол. И занятие этого престола достигается вовсе не личными усилиями. Любопытно, что в той же самой Византии императора именовали «иконой Логоса» (образом Христа, Бога-Слова). Действительно, святость иконы не зависит от ее личных усилий, которых, собственно говоря, и не может быть. Тем не менее, сама святость налицо. Примерно также стоит относиться и к монархии, которая является своего рода родовой иконографией.
Церковь и монархия
А какова позиция Церкви в отношении государственности? Дает ли она какие-либо указания на форму правления? Как представляется, такие указания найти можно.Бесспорно — Церковь не дает никаких политических директив. Она вообще не представляет какой-либо социальной (политической, экономической) программы. Любой общественный идеал для нее — относителен — в сравнении с Божественным Идеалом. Абсолютен лишь сам «Абсолют» — Бог. Поэтому Церкви, как Телу Христову, важнее онтология, личное приобщение христианина к Личностному Богу. Она концентрирует свое внимание на внеземном, надсоциальном. Перекос в иную сторону означал бы предельное обмирщение. Возникла бы угроза обожествления земных реальностей, превращения идеала в идол. Любой земной идеал всегда относителен, абсолютен лишь сам Абсолют — Бог.
Но в то же время это вовсе не значит, что нет какой-либо формы государственности, которая более всего соответствовала бы воле Абсолютного Идеала. Христианин может выступать за эту форму, осознавая, впрочем, все ее несовершенство. Причем свою позицию может выражать и Церковь (Церкви), причем соборно. И Русская Православная Церковь свою позицию недавно высказала — в «Основах социальной концепции РПЦ»: «При судействе — общественном строе, описанном в Книге Судей, — власть действовала не через принуждение, а силой авторитета, причем авторитет этот сообщался Божественной санкцией. Чтобы такая власть действенно осуществлялась, вера в обществе должна быть весьма сильной. При монархии власть остается богоданной (подчеркнуто — А.Е.), но для своей реализации использует уже не столько духовный авторитет, сколько принуждение. Переход от судейства к монархии свидетельствовал об ослаблении веры, отчего и возникла потребность заменить Царя Незримого царем видимым. Современные демократии, в том числе монархические по форме, не ищут божественной санкции власти. Они представляют из себя форму власти в секулярном обществе, предполагающую право каждого дееспособного гражданина на волеизъявление посредством выборов». То есть, очевидно, что Русская Церковь ставит демократию ниже монархии. И при этом отмечает, что «нельзя вовсе исключить возможность такого духовного возрождения общества, когда религиозно более высокая форма государственного устроения станет естественной». Понятно, в данном случае имеется ввиду желательность замены демократической формы власти на более высшую. А более высшей, в сравнении с демократической властью, является монархия. Есть еще, конечно, прямая власть Бога (судейство), но она требует очень и очень сильной веры в Бога. Вряд ли возможно такое ее возрастание, чтобы сразу перейти из демократии к судейству.
Но, может быть, под монархией подразумевается всего лишь православная автократия? Однако «Основы» прямо ссылаются на Библию («Книгу Судий»), согласно которой Бог (заметим — именно Бог!) отдал власть Саулу, потом отнял ее в пользу Давида, который уже передал ее по наследству — своему сыну Соломону. Библия рассматривала царскую власть именно как власть династическую, которая ограничена Божией волей. И понятно, что когда Апостол Петр призывал: «Бога бойтесь, Царя чтите» (1 Петр. 2,17), то он имел ввиду именно библейскую трактовку царской власти.
Обратим внимание на то, что Церковь отказывается от сколько-нибудь категоричного тона в изложении своих политических взглядов. Социальное для нее вторично, она вне политики (понимаемой как борьба за власть), поэтому и не считает себя в праве что-то требовать. Нет, тут речь идет именно о пожелании. Однако ведь и пожелание Церкви тоже имеет свой вес — не так ли?
И, наверное, для православных большой вес имеет также мнение таких выдающихся подвижников Православия, как Святые Серафим Саровский, Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник, Иоанн Кронштадский, Амвросий Оптинский. Все они высказывались в пользу монархии, само собой, понимая под ней именно современную им наследственную монархию.
Но вот что-то не припоминаются Святые Отцы, выступающие за демократию. И это тоже наводит на определенные мысли…
Современность и архаика
Но можно ли сегодня говорить о монархии, причем именно о династической? Уместно ли это в наш век прогресса?Ну, во-первых, «век прогресса» дал ярчайшие образчики дикости и варварства, каких не видали даже самые «мрачные времена Средневековья» (тоталитарные репрессии, мировые войны и т. д.). Поэтому чего уж тут на «архаику» пенять.
Во-вторых, как раз этот самый «прогресс» и свидетельствует о вероятности возрождения монархии (шире — традиционной цивилизации). Я имею в виду смену т. н. индустриального общества обществом информационным (постиндустриальным). Некогда индустриальное общество пришло на смену аграрному, и это сопровождалось сменой форм государственности — монархия уступила место демократии. Так почему бы и не предположить, что утверждение постиндустриального общества не будет сопровождаться и сменой политических форм?
Но причем здесь монархия, ведь должна возникнуть именно новая форма? Это было бы так, если бы развитие общества происходило в виде одного лишь отрицания прошлого. Однако новые формы не только отрицают старые, но и сохраняют их. Об этом учит гегелевская диалектика с ее знаменитым отрицанием отрицания. Колосс «отрицает» зерно, из которого вырос. Но он сам несет зерна, которые возрождают то зерно, которое подверглось «отрицанию».
Исходя из этого, можно предположить, что постиндустриальное общество возродит аграрную цивилизацию — естественно на новом технико-экономическом уровне.
Уже сегодня заметно снижение рыночных факторов в экономике. Стремительно увеличивается количество личных потребительских хозяйств, которые производят конечный продукт. Люди снова занялись «надомным» ремеслом — изготовлением мебели, выпечкой хлеба, мелким строительством. Производители все больше и больше согласуют с потребителями качество своей продукции, ее количество, сроки изготовления, чем серьезно сокращают влияние рынка на само производство. Все это сильно напоминает пресловутый «феодализм"…
Можно предположить, что экономика будущего станет натуральной, по преимуществу, причем высокий уровень технического развития, достигнутый благодаря производству знаний, позволит приблизиться к пресловутому изобилию.
В таком обществе демократия станет не нужной, ибо она — проявление капитализма. Именно капитал всегда стремился подчинить себе политическую власть, для чего ему и нужно было сменить наследственную власть монархов выборной властью купленных политиков. Но, коль роль капитала резко снизится, то исчезнет и потребность в демократии. Тогда на повестку дня встанет вопрос о возрождении монархии.
При этом сама демократия не исчезнет полностью. Опять-таки вспомним диалектику и гегелевскую формулу: тезис+антитезис=синтез. Демократия станет информационной. На место ненужной (для большинства людей) свободы избирать правителей станет совершенно необходимая свобода беспрепятственно выражать свои мнения, искать нужную им информацию, указывать на недостатки земных властей. Сбудется мечта славянофилов, которые требовали: «Царю — сила власти, Народу — сила мнения».
http://www.apn.ru/?chapter_name=advert&data_id=673&do=view_single
