 |
| Нескучный сад | Диакон Федор Котрелев | 20.09.2005 |
Тридцать лет назад, когда я впервые попал в деревню, ответить на этот вопрос было легче. 1978 год, осенние каникулы. Друзья родителей взяли меня, восьмилетнего мальчишку, в Костромскую область, где у них был дом. С тех пор я и езжу в эти края. Теперь я хорошо понимаю, что умирание русской деревни началось гораздо раньше, ведь уже тогда многие из них стояли брошенными, вымершими, тихими. Сплошь и рядом было так: идешь по полю, и кто-нибудь скажет: вот Берсенево, а там вон Моторугино, там Дор. Оглядываешься вокруг — ничего нет. Где же эти деревни? Да вон, видишь, три березы стоят — это Берсенево, а там вон, где елочки, — Дор. А самих деревень уже не было.
Но так было не везде. Как прекрасный сон, вспоминаются деревенские картины, полные жизни и таинственного крестьянского смысла: луга, выкошенные так ровно, так коротко! Они были похожи на шерсть только что ощипанного фокстерьера. Крепко сметанные стога, подпертые жердинами. Повсюду засеянные поля. Для нас, горожан-путешественников, в этом была трудность. Идти по ржаному или ячменному полю нелегко: топтать колосья жалко, а тропинку пока найдешь… Но идти полем льняным — хуже нет! Лен растет густо, а волокнистые стебли его путаются в ногах. Зато как он цветет! У нас на Костромщине льна было очень много, его потом увозили в Кострому, на льнозавод. Теперь он работает на голландском сырье, своего нет.
Еще тридцать лет назад в деревне были живы и активно задействованы предметы старого быта: коромысла, деревянные маслобойки, сделанные из ствола сосны, деревянные корыта для скота. В каждом доме, правда уже все больше на чердаке, хранились прялки и ткацкие станки. Это в частных хозяйствах. А в колхозе в каждой второй деревне была ферма, стоял скот. Колхозное стадо было стихийным бедствием для огородников. От «паствы» вечно и безнадежно пьяных сельских пастырей строили сложные системы заграждений, снабжая их колючей проволокой.
Зато каждое утро в шесть часов с нашей фермы в райцентр под названием Буй шел молоковоз, и можно было, попросившись к шоферу Виктору Иванычу в кабину, смотаться в город. А по субботам в клубе были танцы и драки. Одним словом, в деревне была жизнь, были жители, и вот эти-то деревенские жители кормили Россию.
Но вот помню: взрослые, собираясь в деревню, в отдельном пакете берут круги варено-копченой «Краковской», несколько пачек азербайджанского чая, баночку растворимого напитка «Лето», пару баночек шпрот. С какой благодарностью наши деревенские знакомые принимали эти нехитрые дары! Да, у них были полные подвалы малинового варенья и соленых чернушек (на стол они подавались в сметане), у них были свое молоко и творог. Но «магазинного» они были лишены начисто. А ведь жили не в полной изоляции от мира, и телевизоры кое у кого уже были. Знали, что бывает кофе, что городские балуются колбаской, и, конечно, хотелось всего этого. Что же предлагали тем, кто кормил Россию, сельские магазины? Однажды нас с двоюродной сестрой — нам было по десять лет — отправили на тракторе в соседнее село в магазин, поручив купить хлеба и — наивные родители — чая. Домой мы вернулись, победоносно держа в руках по венику и по пакетику лаврового листа: мы купили все, что было в магазине. На самом деле хлеб с утра был, но к нашему приезду его уже раскупили на корм телятам. А больше ничего в магазине и не водилось.
Вот так и жили советские колхозники в конце семидесятых: в достатке было лишь то, что дает земля и лес. А промтовары — от резиновых сапог до холодильников — все это было мечтой, мечтой о городе, о «настоящей жизни». Пройдет десять лет, и их дети уйдут в город за этой мечтой, оставив вымирающие деревни и зарастающие мелколесьем поля. Впрочем, восстанавливая социальную справедливость, крестьянин всегда тащил с фермы, из колхоза все, что можно было утащить. Недавно один мой деревенский знакомый, характеризуя со свойственной селянам едкостью соседа, сказал: «Да он же бригадиром на ферме работал, за всю жизнь в магазине ни лампочки не купил, ни гвоздика».
После перестройки со снабжением в деревне стало получше. В 90-е годы появились продукты, ширпотреб. Колхоз еще кое-как работал, и, уходя на дежурства, доярки брали с собой по два больших 15-литровых ведра — домой возвращались с молоком. Приготовленный из домашнего и колхозного молока творог продавали на рынке в городе. Можно было жить. Кормить домашний скот тоже было просто: по ночам ходили на ферму за комбикормом с мешками из-под сахарного песка — 50 килограммов ходка. Такой своеобразный сельский коммунизм: каждому по потребности.
Но дети уезжали, и никто их не мог удержать. Для них в городах открывались неслыханные при советской власти возможности: частные строительные фирмы нанимали маляров, ДЭЗы — дворников. В деревне оставались только дети совсем уж горьких пьяниц: они часто рождались инвалидами.
В конце 90-х колхоз распался, каждый год стадо уменьшалось вдвое, а теперь в нашей деревне осталось три коровы. Ферму разобрали на кирпичи и продали. Заключительным аккордом стали раскопки, устроенные нашими мужиками. В течение нескольких лет они выкопали траншею глубиной метра полтора, а длиной несколько километров. До сих пор неизвестно, кто первый обнаружил, что в родной земле зарыт толстый медный кабель, шедший из ниоткуда в никуда. Говорили, что это чуть ли не правительственная связь. В городе «правительственную связь» брали по 65 рублей за кило.
Теперь никого из этих мужиков уже нет в живых: умерли от пьянства. Лет через пять, когда умрут последние колхозники, наша деревня опустеет, но в сущности ничего не изменится. Ее уже давно нет. Но кто же кормит Россию? Где те чудесные места, заливные луга, по которым бродят тучные стада и где тяжелые золотые колосья клонятся к земле? Где живут хлебопашцы и пастухи, плоды рук которых питают нас, горожан? Неужели только в Канаде и Новой Зеландии?
