Русская линия / Библиотека периодической печати / Церковные люди: взгляд из сегодня

Пушкин не оставил почти ничего, кроме комически-фольклорной «Сказки о попе и работнике его Балде».

Есть несколько рассказов Чехова, где духовные лица изображены так же, как и все прочие — чиновники, мещане, купцы — в многообразии скорбей. И даже за богослужением чеховский Архиерей из одноименного рассказа — весь в их власти. Слова Самого Спасителя «Радуйтесь и веселитесь», которые превыше всякой скорби, — словно не существуют для героев.

Проза Лескова при всех ее достоинствах — все-таки бытописательна. В ней есть повседневная жизнь, бытовой обиход, нравственные качества духовенства. Но мы совершенно не увидим самого главного дела жизни диаконов, священников, архиереев — богослужения, за которым невидимо предстоят Ангелы Божии и совершение которого как раз и отличает духовенство от всех прочих людей.

Несколько страниц в «Братьях Карамазовых», где описан старец Зосима и приведены его поучения, едва ли могут быть названы лучшими у Достоевского. Федор Михайлович стремился быть церковным писателем, но и творчество, и обстоятельства его биографии убеждают: далеко не всегда он действительно был им. Поэтому старец Зосима написан как-то не слишком убедительно, чего нельзя сказать про «анатомию зла» в «Легенде о Великом Инквизиторе"…

Просвещенный класс даже «золотого» XIX века русской культуры оказался в большинстве своем слишком далек от Церкви. А лучшая характеристика начала XX столетия принадлежит праведному Иоанну Кронштадтскому, современнику Серебряного века: «Пишут, пишут, пишут… чего-чего не напишут в продолжение своей литературной деятельности светский сочинитель, фельетонист или журналист! А о Боге, а о Спасителе Иисусе Христе, а о Церкви, о богослужении, о воскресении плоти нашей, о суде, о загробной жизни — хотя бы вспомянули. Не наша, говорят, область. Не наше дело. Мы от мира есьмы, от мира глаголем: и потому мир нас слушает; а станешь говорить о Боге, пожалуй, и читать не станут. Таким образом, светская литература совершенно чужда христианского духа, она даже стыдится духа Христа».

Слова Кронштадтского пастыря вполне объясняют причину насмешек графа Льва Толстого и доморощенного «ницшеанства» Серебряного века, вскоре сменившихся откровенным хамством «соцреализма». Изображать людей Церкви в Советском Союзе было позволено лишь в виде совершенно непристойной и глупой карикатуры, недостойной даже печати.

* * *

Так или иначе, но у русской светской литературы, по большому счету, нет опыта и нет школы изображения церковной жизни. По крайней мере — по-настоящему удачного опыта и существующей до нашего времени школы. Поэтому современный писатель, желающий изобразить церковного человека, оказывается в своего рода вакууме. Отсутствие предшественников с их «придавливающим» авторитетом, принципиальная новизна темы — желанная вещь для всякого литератора. Но эти же обстоятельства ввергают порой авторов в «эксперименты», которыми литература, собственно говоря, давно уже отболела.

Пример такого эксперимента — книга Майи Кучерской «Современный патерик. Чтение для впавших в уныние», вышедшая не так давно в петербургском издательстве «Библиополис». В редакционном предисловии говорится: «Патериками в старые времена называли короткие правдивые истории из жизни подвижников, а также поучительные рассказы о грехопадениях… Мы, современные христиане, именно такие: проявления нашего благочестия заслуживают порой насмешливого разоблачения. Так что „Современный патерик“ — своего рода шоковая терапия, особенно начало книги, перегруженное „ужастиками“ — историями о том, к какому безобразию приводит „ревность не по разуму“, на новый манер понятое „праведное христианское житие“».

В книжке действительно есть истории из жизни подвижников. Но вот сколь они поучительны… Грубый, хоть и справедливый ответ священника прихожанке, обуянной прелестью, был адресован именно этой женщине, а отнюдь не предназначался для того, чтобы быть помещенным на страницах книги. Это, так сказать, «устный жанр», и притом — очень личный. Переведение его в печатный вид может стать немалым соблазном для сегодняшних христиан, многие из которых только недавно начали ходить в церковь и еще пребывают в младенческом духовном возрасте.

Истории о несложившейся семейной жизни того или иного священника, о неудачах служения… Возможно, не самая удачная ассоциация, но все они чем-то напоминают бессовестное подглядывание в замочную скважину. А средоточием книги можно считать цикл маленьких рассказов «Хороший человек». Например: «Один батюшка был убийцей…», «Один батюшка ненавидел людей…», «Один батюшка был атеист…». Заканчиваются все эти рассказы одинаково: «Ну и что? Главное, чтобы человек был хороший». Вывод более чем сомнительный, но главная неудача автора даже не в этом.

Г-жа Кучерская пытается говорить парадоксами — подобно старинным юродивым Христа ради. Совершенно естественно, что ей это не удается. Подвиг мнимого безумия пред миром начинается с совершенного отвержения себя, и притом не только «в душе». В этом-то самоотвержении мир и видел безумие, потому что «умом» во все времена считалось совершенно противоположное. И началом подвига юродства как раз является отказ от этого самого «общественно признанного» ума. Едва ли Майя Кучерская, обладательница двух ученых степеней, преподаватель московского вуза, готова вступить на стезю одного из самых трудных подвигов святости.

Поэтому ее парадоксы более похожи на насмешливую игру ума, нежели на слова древних подвижников, побуждающие людей к покаянию.

А ведь духовная жизнь — это слишком серьезное дело, чтобы служить предметом высокомерных насмешек. Даже если автор почему-то полагает, будто у него есть право судить о духовной жизни других людей.

* * *

Но вот — другая книга рассказов. Она написана протоиереем Николаем Агафоновым, хорошо известным в Саратове, ведь отец Николай в начале 1990-х годов стал первым ректором возрождаемой Саратовской Духовной Семинарии. Книга называется «Мы очень нужны друг другу». Выпустил ее тот же петербургский «Библиополис». Выход книги приурочен к 60-летию Победы, и поэтому темы рассказов так или иначе связаны с войной.

Особенность рассказов отца Николая в том, что они лежат вне литературы — в том понимании ее, какое утвердилось в наше время: либо всенародное «чтиво», либо «изящное развлечение» для интеллектуалов. Но и общедоступный детектив, и элитный бестселлер — в одинаковой степени выдумка, химера, созданная по определенной, уже отработанной технологии. Ружье из первого акта выстрелит в третьем, а потом все поженятся, найдут сокровища, и вообще — будет хэппи-энд.

Рассказы отца Николая написаны неровно, часто в нарушение законов композиции, а стиль и язык порой нельзя назвать безупречными. Но они «берут» читателя сразу, с первой строки, и не отпускают до самого конца, до развязки, которая всегда неожиданна. Литература уже по меньшей мере 150 лет разбирает, как герой ест и что пьет, какого цвета у него ботинки и какой узор на обоях. Даже эпические романы в несколько томов-кирпичей иногда объемлют лишь несколько дней жизни человека. А уж рассказ — это почти всегда история немногих часов, а иногда и минут.

Зато в рассказах отца Николая всего в нескольких страницах умещается, например, вся Ленинградская блокада, и самые важные и главные события из жизни двух героев — вдовы фронтовика и старого священника. Большое количество информации не делает текст тяжелым, вязким. В нем очень малую роль играют эпитеты и весьма велико значение существительных и глаголов.

В прозе отца Николая Агафонова много узнаваемого. Николай Иванович Лугов, герой рассказа «Чаю воскресения мертвых», между делом, перекладывая печку, рассказывает про свою жизнь, главным событием которой была война — сражение, плен, концлагерь. Автор превосходно передает интонацию, характерную для речи много переживших людей. Ужасы Освенцима, кошмары сражений Великой Отечественной — все это словно упраздняется фразой из Символа Веры, услышанной Луговым из уст смертельно раненного фронтового друга.

Или рассказ «Вика с Безымянки». Послевоенная девочка из христианской семьи (точнее, христианка — мать Вики). Бараки, коммунальные склоки соседей, перерастающие в политические доносы. Отец, выбившийся в передовики труда и увлеченный новой, советской религией: «Человек — сам своей судьбы хозяин». Конечно, у него теперь другая женщина. А Вика молится перед иконой Божией Матери «Взыскание погибших», мужественно переносит преследования за веру Христову в школе. А когда отец оказывается с гангреной в больнице, девочка примиряет родителей, и отец вновь становится христианином.

Любой из рассказов сборника — история правдивая и весьма типичная. Добавим — для жизни человека церковного.

Эта проза — вне традиций классической русской литературы. Зато ее широкая, влекущая за собою поступь, простота и одновременно глубина изложения вызывают воспоминание о самой главной книге для каждого христианина — о Библии.

Сходство, конечно, не только формальное. Рассказы отца Николая — о феноменах жизни христиан, о тех чудесах, которые во множестве совершаются повседневно, о реальном общении с Богом, в котором только и возможно человеку быть подлинно человеком. О том, как вдруг преображается человек действием благодати Божией, преподанной в Таинствах. О том, как Бог посещает человека, а тот еще не знает о Его посещении, и ему кажется, будто он идет в погибель и покинут Богом. О том, что знает любой служащий священник и о чем до выхода книг отца Николая Агафонова, быть может, еще никогда не было столь открыто и пронзительно сказано в нашей художественной словесности.

http://www.eparhia-saratov.ru/txts/journal/articles/01church/72.html