Игры с дьяволом

К тому моменту, когда она складывается и утверждается, многие из носителей этой культуры уже забывают, почему именно утвердились данные ограничения, но просто принимают их. Лучший способ уничтожить культуру, которая вполне может иметь свои многие недостатки: навязать ей спор о «табу», первоначально вполне невинный и академический.

И, поскольку многие адепты этой культуры могут строить убедительные концепты, какой она должна быть при принятых ограничениях, но далеко не всегда готовы столь же убедительно отстаивать их обоснованность, ядро культуры десакрализуется самим фактом спора и культура рушится.

Вбрасывается какой-нибудь «еретический» тезис: «А нужно ли было вводить войска в Афганистан в 1979 г.» — и защищаться от исламской агрессии приходится уже в Таджикистане и Узбекистане; - «А так ли строился социализм в СССР при Сталине?» — и от Союза остается каша копошащихся «варварских королевств»; «А не обсудить ли нам правомерность Пакта «Молотова-Риббентропа» — и ветераны Отечественной войны идут в некоторых республиках СССР под суд, как «военные преступники», а правительства этих «варварских республик» официально чествуют ветеранов СС.

Современная политическая культура в качестве своего «табу» выработала запрет на проповедь национализма. Конечно, одной из причин введения данного запрета стала трагедия Европы, связанная с возникновением германского нацизма. И конечно, в наибольшей степени она затронула Европу. Возникает соблазн предположить, что плох не национализм вообще, а только европейский национализм?

Не знала Латинская Америка проявления национализма, там националисты играют совсем иную роль — значит, табу — не универсально. Вспоминается и ранний Гоминьдан при одновременном умолчании о том, чем он стал.

Не выдвигали русские идею превосходства «славянской расы» — значит, в России национализм не запрещен, не вреден, а даже полезен. Соблазнительно заявить, что «европейский национализм» — преступление, но вот русский — совсем иной, вполне благотворный.

Кстати, немецкий национализм начала 20-х годов — тоже еще не светился огнем крематориев 30 и 40-х.

Строго говоря, национализм, как любая мировая идеология — на разных этапах новой истории, выступал в разных воплощениях. Точнее говоря — в трех. Раньше, за отсутствием наций, рожденных из народностей экономическим развитием национализма, в общем-то, и не было.

Классический национализм XIX века вовсе не звал к порабощению и уничтожению представителей иных народов. Связанный, в первую очередь, с реалиями Италии и Германии, в которых еще не сложились национальные государства, он всего лишь звал к объединению народов этих стран, к освобождению их от иноземного диктата и к созданию таковых государств.

Правда, уже в исходном тезисе Мадзини, которого обычно принято считать основоположником национализма: «Высшая свобода человека — в подчинении его интересам своей нации», — уже был заложен «зуб дракона», проросший к следующему столетию в первую очередь именно в этих странах.

В XIX веке национализм тоже был еще не опасен, а даже полезен: гражданам предлагалось ограничить свои личные интересы, подчинив их борьбе за объединение народа. И эти народы объединились. Что было нормально и правильно.

Однако, если человек, даже представитель своей нации — ничто, перед лицом интересов нации, — то, что есть представители иных наций? Полное ничто. И если участь представителей своей нации — подчиниться ей во имя ее процветания, то участь других — быть уничтоженными или порабощенными во имя того же.

И национализм XX века стал нацизмом, то есть — доктриной исключительности и превосходства «своей» нации.

Классическое советское обществоведение выразило это в известном тезисе о «различении национализма угнетенной нации, борющейся за свое освобождение и национализмом господствующей нации, стремящейся к порабощению иных народов». В частности, этот тезис строился на классическом различении эпох старого капитализма и империализма. В общем-то, это было верно.

И советская доктрина решила тоже «поиграть с дьяволом»: Национализм рассматривался как зло, если он был противопоставлен «пролетарскому и советскому интернационализму», но как добро, если противостоял «американскому (или иному) империализму». Советская пропаганда гордо радовалась успехам того, что называлось национально-освободительным движением, ресурсы сверхдержавы были брошена на поддержку его в борьбе с ведущими западными державами. Ситуационно — это было оправданно, пока СССР был велик, могуч и застрахован от обращения национализма против него самого своей достаточно накаленной идеологией — пока она была накалена.

Только в результате — национализм уже оказался реабилитирован, и к концу XX века обрел свое третье историческое воплощение — вид этнического сепаратизма, направленного уже против собственно национальных государств. Те из них, которые были сильны и имели, что доктринально противопоставить национализму, — выдерживали его натиск. И опасен, он оказался тем, кто к этому моменту позволил себе расслабиться — прежде всего, самому СССР и России.

Нынешние фашистско-этнократические режимы Прибалтики тоже возникали, как освященное горбачевскими идеологами «пробуждение национального самосознания» в республиках Союза.

Абсурдная попытка в плену «национально-освободительных» догм любой сепаратизм объявлять «справедливой освободительной борьбой» создала угрозу не столько западным нациям, которые в большинстве были моноэтничны, сколько более сложным государственным образованиям, в которых сложились полиэтнические нации, — СССР, Чехословакии, Югославии и т. д.

Дело в том, что генезис российской нации действительно шел иным путем, нежели генезис ее геополитических конкурентов на Западе.

Нация — не этнос. Нация включает в себя более широкий круг общностей, нежели общность по происхождению.

На Западе, в период форсированного развития торговых отношений, нации образовывались на этнически-языковой основе путем выделения из единого цивилизационно-смыслового поля католической религии. Язык играл даже большую роль, чем этнос, по самой простой причине — торговать было легче, в первую очередь среди тех, кто тебя лучше понимал.

В России этот путь был иным. Здесь достаточно разнородное этническое и языковое пространство объединялось цивилизационно-смысловым полем православной религии. В первую очередь, тоже по вполне прозаическим причинам: православная церковь имела монастыри во всех княжествах, относительно единое хозяйство и была, как своего рода трансгосударственная корпорация, заинтересована в политическом объединении страны. При этом она смогла предложить общие смыслы, идентифицировавшие нацию.

Поэтому, если на Западе развились в первую очередь моноэтнические нации, в России сложилась полиэтническая нация. Идентифицирующим началом было не происхождение, а смыслы.

Сначала эту роль выполняла православная религия, но к XVII веку она столкнулась с рядом проблем и ее дополнила идея Империи как «общего дома», а затем — коммунистическая идеология. С поражением последней — замены ей не нашли, и страна посыпалась, хотя, объективно, ее население, пресловутая «новая историческая общность» уже, в основном, составляло новую «советскую» нацию. Без идентифицирующего смыслового пространства именно для Союза (России) стал наиболее опасен этнический сепаратизм, в отличие от стран Запада, где этнос и нация действительно в основном совпадали.

Отсюда — чем собственно может быть сегодня национализм в России? Какая из его трех исторических ипостасей могла бы оказаться продуктивной?

В общем-то, большинство из тех авторов, которые пытаются реабилитировать это понятие, сходятся на том, что речь, во всяком случае, не может идти о втором воплощении — доктрине национального превосходства.

Однако личные благие пожелания последних вовсе не обязательно принимаются их последователями. Их счастье, если они не доживут до момента, когда их «идеи овладеют массами». Тогда их еще будут почитать, как положивших начало торжеству «национальной идеи». Если же им не повезет, и они доживут — вполне могут предстать перед «расовым трибуналом Земли Русской» по обвинению в непоследовательности и искажении, в угоду «инородцам», «Святой Русской Идеи». Или они хотят потренироваться, разъясняя тонкости «русского космизма» бритоголовой толпе с кастетами, вышедшей на охоту с зажженными ими факелами?

Ни Мадзини, вдохновлявший народ Италии на освобождение от австрийского владычества и папского диктата, ни Бисмарк, объединявший Германию, не видели в конце своих начинаний ни Муссолини, ни Гитлера.

Третья форма, «этнический сепаратизм», вполне очевидно, просто убийственна для страны. Если вторая, при всем своем варварстве, еще может, пусть ценой страшных жертв и преступлений, что-то объединить, то эта, с одной стороны, обречена легитимизировать любое безумное сепаратистское движение — от ичкерийского до «поморского» или «казацкого». А с другой — одной из своих уже сегодняшних реалий она имеет так называемый «уменьшительный национализм».

Суть его в постулате: «Мы — Русские. Мы должны иметь свою Русскую Россию. Пусть все нерусские — отделяются. Мы создадим свою Республику Русь из чисто русских земель». Именно такой постулат и оправдывал разрушение СССР: «Зачем кормить все эти республики? Пусть отделяются, а Россия — будет процветать, ни с кем не делясь».

А затем — то, что прописал Тарковский в своем «Андрее Рублеве», когда на мольбу иконописца обращенную к дружиннику звенигородского князя: «Не убивай! Ведь мы же Русские», — последний, обнажая меч, отвечает: «Я тебе покажу «русские», сволочь ты владимирская!»

Какое-то относительно положительное значение может иметь первая, классическая форма национализма — идея объединения нации, идея воссоздания единого государства на территории СССР. Но тогда: о национализме какой нации мы говорим? Действительно, страна — раздроблена. Действительно она — унижена. Действительно, народ разделен, причем не только тот, который принято было называть «советским», но и многочисленные составляющие его этносы: русские и украинцы, грузины и армяне и т. д. и т. п. Разрушены и дружеские, и внутрисемейные и корпоративные связи. Разделен и унижен огромный полиэтнический народ, до недавнего прошлого имевший все основания гордиться как великой историей, в основном для него общим, так и своим невиданным взлетом к вершинам общемирового могущества во второй половине XX века — и в одночасье обращенный в нищету и прозябание. Нельзя объединить их, нельзя решить эти проблемы, нельзя положить конец иностранной экспансии, — от исламской до американской или китайской, — не восстановив единое союзное государство.

Что, собственно, и означает осуществление естественного и общедемократического права на самоопределение единой «советской нации». В этом отношении, единственный национализм, который может быть сегодня продуктивен в стране — это «советский национализм».

И основное препятствие к этому — действительно «антинациональная», то есть направленная против этого (советского) народа политика псевдонациональных элит самопровозглашенных государств, разделивших между собой территорию страны. И действительно есть некоторый смысл и основание рассматривать «национализм», лишь как определяемый в антитезе к «антинациональной политике».

Но, в этом смысле, мы переходим от собственно «национального» значения нации, к ее «социально-классовому» значению: «народ против тиранов», «нация против аристократов». Тому, которое было характерно для понимания конца XVIII века, времен Великой Французской революции.

То есть, к пониманию «нации» как нерасчлененного еще Третьего сословия в борьбе двумя Первыми. Пониманию «Нации» как Демоса, противостоящего Аристократии (плутократии, олигархии и т. п.).

Правда и здесь мы сталкиваемся с двумя вопросами, которые могут показаться буквоедскими.

Первый: а что, собственно такое «национальный интерес»? Формально, то, что является общим для всей нации. И что, в России есть сегодня такие интересы? Не говоря о расхождении интересов социальных групп, иногда вполне несовместимом, есть ли общие интересы у тех, кто отождествляет себя с нацией, о которой шла речь выше, и пространством Союзного государства, и у тех, кто благополучно осваивает пространства новых псевдонациональных государств? В частности — урезанное пространство РФ?

И второй. Если понимать нацию в последнем из приведенных смыслов, то есть в смысле конца XVIII века, в смысле нерасчлененного Третьего сословия, стоит ли забывать, что такое сословие раскалывается и сталкивается во внутренней борьбе своих составных в исторически минимальный срок после своей политической победы?

И тогда может быть лучше сразу сказать, какими будут эти расколовшиеся составные и в чем будет содержание их будущего противостояния?

http://www.apn.ru/?chapter_name=advert&data_id=643&do=view_single