Мученики чеченского плена

9 лет назад в августе были подписаны Хасавюртовские соглашения…

Сразу после известных событий, которые, к нашему общему несчастью, случились в январе 1995 года, по призыву Патриарха наш отдел Патриархии (по связям с традиционными религиями) открыл несколько пунктов гуманитарной помощи в Дагестане, в приграничных районах с Чечнёй, и в самой Чечне для оказания экстренной помощи тем беженцам, женщинам, старикам, детям, которые нуждались в самом необходимом: в хлебе, молоке, предметах домашнего обихода — вот всё, что мы, наша миссия, делала и продолжает делать для этих несчастных.

В Грозном был прекрасный Православный храм в честь Архистратига Божия Михаила, настоятелем этого храма был очень скромный священник, очень светлый человек отец Анатолий Чистоусов. Он недавно пришёл в Церковь, раньше он был военным лётчиком, командовал эскадрильей. Наше знакомство было очень тёплым.

Храм был разрушен, снаряды попали в барабан купола, всё моментально загорелось, и отец Анатолий со своими прихожанами, которые на время войны нашли приют в приходском домике, кинулись в огонь спасать всё самое ценное, всё, что можно было спасти. Немощные старушки с отцом Анатолием под горящими обломками вытаскивали всё, что могли вытащить. Вытаскивали иконы, пробитые пулями…

В маленьком приходском домике на территории храма сделали маленький алтарь, организовали маленький хор, и жизнь продолжалась.

Кругом развалины, дефицит всего и всея, отсутствие воды. Вот в таких условиях служил отец Анатолий, в это время мы с ним и познакомились.

Как раз в это время был Престольный праздник. Служили мы втроём: отец Анатолий, я и ещё один батюшка из приграничного с Дагестаном района. Совершили Крестный ход, освятили воду, отслужили Престол, это было непередаваемо, ни с чем не сравнимо. Люди, переживающие трагедию, имели возможность присутствовать на соборном служении духовенства в Престольный праздник.

Ненадолго я покинул Грозный, а через некоторое время один старый московский прихожанин обратился к Патриарху с телеграммой о том, что его внук оказался в плену и попросил, зная, что Патриархия имеет контакты с мусульманским духовенством, оказать какое-то содействие.

Патриарх написал мне резолюцию, и таким образом я опять оказался в Грозном.

Я знал некоторых полевых командиров, встречался и с Басаевым, и с Масхадовым, я ни за что не опасался, никакого подвоха я не ожидал и довольно спокойно пошёл туда, куда меня направила Церковь.

Мы с отцом Анатолием не подозревали тогда, что в умах этих людей зародилась жуткая и даже нереальная для конца 20 века мысль о работорговле как способе зарабатывания денег.

Отец Анатолий не обязан был никуда ехать, ни к этим боевикам, ни к этому полевому командиру, поскольку он исполнял обязанности Благочинного в Грозном, у него был свой приход, своих забот хватало, а ехать выручать человека — была исключительно моя миссия, я должен был ехать сам, либо с кем-то ещё… Тем не менее, отец Анатолий поехал со мной. После встречи с боевиками, на которой мы вроде бы о чём-то договорились, по дороге домой на десятом километре пути от этого города нас схватили… Помню, отец Анатолий был в рясе, я в пальто.

С этого началось. Мне не хотелось бы рассказывать о многих деталях, поскольку для людей старшего поколения, переживших многие страдания в военные годы, в разруху, в периоды восстановления, в тоталитарное и атеистическое время… многие эти переживания близки и знакомы. Я хотел бы сегодня поговорить о том, есть ли у человека конца 20 века, который привык хотя бы к минимальным условиям комфорта, шанс выдержать казалось бы, запредельные страдания и лишения. Я имел возможность видеть смерть рядом с собой, смерть близких людей, находясь в самом центре, в самом пекле земного ада… Не только из-за физических страданий, когда не было воды, когда не было пять месяцев хлеба, когда негде было лечь…

Три с половиной месяца мы провели на нарах, которые были чуть больше обычного дивана. На этих неровных нарах жило двенадцать человек, можно было только сидеть. А когда приходили после работы изнурённые пленники, которые пилили лес, таскали за несколько километров воду из ручьёв, то они, обессиленные, просто валились на тех, кто сидел ниже, а те не могли удержаться и в свою очередь валились на тех, кто лежал на земле.

Мы пережили там время Великого поста, мы встретили Страстную седмицу, встретили Пасху. Я видел как меняются люди, даже не под прессингом страха, не под прессингом жутких обстоятельств и дум про семью, детей и прежний образ жизни. Были там люди разные, и военные, попавшие в плен, которые содержались до нас уже семь-восемь месяцев, были гражданские лица, которые восстанавливали грозненскую электростанцию, строители из Ставрополя и Ростовской области. Были разные: верующие, маловерующие, абсолютно неверующие. Были некоторые рабочие из Ставрополья, которые кричали: «Долой попов! Долой церкву!»

Люди, не имеющие духовного стержня, хоть каких-то нравственных идеалов, превращались в животных, которые любой ценой хотят выжить за счёт рядом умирающего человека. Как было важно для каждого из нас, пройдя эти очистительные страдания, остаться человеком!

С отцом Анатолием нас сразу разделили, мы с ним были вместе только два дня, и с тех пор я его больше не видел.

Я пришёл к выводу, что психология карателя одинакова повсеместно, и у африканского племени «бум-бум», и у фашистов, и у коммунистов, и сегодня у этих людей, которые не на фронте сражались с открытым противником, а воспользовавшись ситуацией полной власти над другими, проявляли подобные извороты своей души, своего низменного состояния, пользуясь превосходством над бессильным и зависимым человеком. Фашисты, издевавшиеся над нашими партизанами, патриотами, захваченными на оккупированных территориях, делали то же самое, что и современные бандиты. Ничего в человеке не изменилось. Точно также били, точно также не давали воды, точно также глумились, действуя на психику подлыми методами. Также разгорался дьявольский животный интерес — проверить — до какой же степени человек терпелив, до какой степени можно растянуть физическую возможность восприятия боли.

Это — конец 20 века. Дикая демоническая ненависть выражалась во всём. Если кому-то приходилось испытывать побои, он знает, что после этого очень хочется пить, всё горит, и больше ничего не хочется, кроме одного — пить. Передо мной ставили в кружке воду на подоконник, а был февраль, холодно в горах, вода покрывалась слоем льда… А я мог действовать только одной рукой, так как на второй же день другую руку мне сломали, и она распухла… Мне давали эту кружку замёрзшей воды, чтобы я одной рукой кое-как пробивал ледяную корку. И когда я подносил к губам кружку, уже чувствуя вкус воды, как кружку забирали.

— Пусть остынет, слишком тёплая.

Подобные человеческие низменности вылезали наружу постоянно.

В камере у нас было 67 человек, мы испытывали целый комплекс мук и страданий и от стеснённости, и от того, что находимся в подземелье, и от того, что после артиллерийских выстрелов и авиационной бомбёжки наших родных войск осыпалась земля, и мы дышали пылью, и от того, что четыре или три недели на 67 человек полагалось одно ведро воды. У меня был пузырёк от валокордина, так вот в нём два с половиной глотка воды. Одного глотка хватало на то, чтобы смочить губы, другого — чтобы что-то проникло внутрь, а остаток — на тот случай, если на следующий день вообще воды не дадут. Один раз в сутки давали чашку старой кукурузы, еле проваренной, разумеется, без масла и соли. Когда я просил, чтобы кто-то оставил каплю воды на тот случай, если меня заберут на допрос, и я вернусь после побоев, находились такие, которые говорили:

— Хорошо, поп, оставим, только ты отдашь чашку кукурузы.

Приходилось нашим же людям, может быть, Православным, отдавать чашку кукурузы за возможность принять глоток воды после побоев.

Внутри нас же самих находились люди, которые, пользуясь силой, могли отобрать еду у более слабого.

По мере наступления наших войск нас часто перемещали. Это был специальный лагерь, мы не были в собственности у какого-то хозяина в виде рабов, это был лагерь департамента «государственной безопасности Чечни», который контролировался и Дудаевым, и остальными руководителями. Они знали и о количественном составе людей, и о том, кто конкретно там содержится, однако перед мировым сообществом, перед средствами массовой информации продолжают делать вид, что это дело рук каких-то частных лиц, неорганизованных «индейцев», преступников, которые хватают людей и пытаются на этом нажиться.

Ко многому, что сейчас я вижу по телевизору, я отношусь иронически, скептически. На днях я разговаривал с матерью Елены Масюк, которую похитили в Чечне, она конечно, смелая, отчаянная, мы с ней встречались, и я предупреждал её, что это добром не кончится, и вот результат. Ещё неизвестно, будет ли она живой, потому что много знала. Мы понимаем, что не столько «индейцы» неорганизованные там действуют, сколько это стало нормой бытия этого режима.

Пребывание там было с точки зрения нормального человека настолько нереальным, иррациональным, что вспоминались книжки и фильмы про рабов, которых везли на галерах… Кто был сильнее, тот выживал, кто слабее — погибал, и его выбрасывали акулам на съедение.
Ситуация была точно такой. Знаете, как в холодильнике держат товар, так держали людей до выгодной ситуации: кого-то продать, кого-то обменять, кого-то, если он хороший плотник или каменщик, взять себе в рабы…

Весь ужас в том, что люди, называющиеся верующими, мусульманами, знающими нормы корана, шариата, где есть указание Аллаха, что от рук мусульманина не должно исходить зла другому человеку… Казалось бы, вы проповедуете веру, даже обвиняете нашу Армию в безбожии, в сатанинском нападении на такую маленькую и верующую республику… Но когда ты видишь каждую минуту бытовую сторону применения ислама у этих людей, ужасаешься тому, насколько эти люди далеки от истинного света. В нормах традиционного права записано, что украсть у соседа — подвиг, украсть у родственника — грех. Вот мораль межтейповых, межклановых отношений. Украсть у родственника нельзя, а у соседа можно. И в доме никого не интересует, откуда этот хлеб, откуда эти деньги, откуда эти машины, откуда всё богатство.

Раньше я думал, что мы несправедливы по отношению к маленькому народу. Когда я впервые прилетел в Моздок, я поразился, увидя ревущие самолеты, массу солдат, бронетехнику, казалось, что вся земля стонет под тяжестью военной машины России. Я думал: «Что происходит, куда мы опять влезли, какая Чечня, неужели мало Афганистана?»

Но, пережив всё это, я понял, что ничего без воли Божией не свершается.

Мне страшно от того, что мы сегодня видим. Видим последствия атеистического смерча, который пронёсся над головами наших отцов и дедов. Дело было не только во взрывах церквей, в уничтожении духовенства. С Божией помощью мы сейчас храмы восстанавливаем. Самое главное, что за это время у большинства людей был разрушен храм внутри. «Если нет Бога, то можно всё», — говорил классик. И действительно, трагедия тех людей, которые были со мной, во многом заключалась в том, что они были неверующими. Не верили в Бога от того, что никогда об этом не думали. Эти люди претерпели куда большие страдания, умирали куда более страшной смертью на моих глазах, и я должен честно сказать, что я взял на себя очень тяжёлую ношу. Некоторых, которые были в особом ожесточении, вражде с близкими, рядом страдающими, не отпевать, что вызывало шок даже у чеченских охранников. Вроде бы есть поп, вроде бы многие с крестами на шеях, почему, дескать, он так поступает?

Первые впечатления после недельного пребывания было у всех таким, что плен казался кратковременным недоразумением, мол, вот-вот выкупят, обменяют, и всё будет нормально.

Вторая неделя, третья, четвёртая неделя… Настроение ухудшается с каждым днём, и на пятой неделе появляется уныние, а далее — отчаяние. Многие ранены, помощи им никакой, медикаментов никаких. У кого-то начинается дизентерия, даже холера, а все рядом, все в одной яме, некуда деться. Появляются вши. Даже беспризорные дети вшей могут легко вывести. Наголо подстричься, сходить несколько раз в баню, здесь же полная безысходность! Никаких шансов избавиться от этих тварей, от этого зуда! Читаешь Ветхий Завет про кусающих жаб, посланных в Египет в наказание. Точно такое впечатление! Я их в жизни никогда не видел, а тут их было такое количество, столько разновидностей! Люди обессилены, морально подорваны, не желающие даже вставать, и вдобавок терзаемые вшами. Это страшно! А если у человека нет внутреннего стержня, это страшно вдвойне. Начинается отчаяние, начинается паника, создаётся впечатление потери всякой надежды. И дьявол начинает праздновать победу над человеком, ибо он разбит. Вся его жизнь пошла насмарку, перед Господом, по мнению диавола, он уже не имеет никакой ценности, он деморализован, раздавлен, он уже не может понять, что ему надо опомниться, переоценить всё прожитое и обратиться к Господу.

Помню, как погибали люди. Из 24-х человек саратовской бригады осталось четверо. Кто из них думал, что найдёт свой страшный конец? Когда увидели, что люди начинают буквально таять, когда вечером усаживаемся на это место, а утром кто-то не встаёт, и всё это рядом, и всё это как бы просто, это наш быт…

Особый шок был во время налёта нашей авиации. Мы были в лесу, и нас перевозили на новое место. Мы остановились на полянке, совершенно непонятно почему, почему было не засесть в каком-либо овраге, спрятаться среди деревьев, рассредоточиться?.. Налетели вертолёты, началась бомбёжка. Как в калейдоскопе менялись цветовые гаммы ужаса и запредельности происходящего. Под деревом нас было семь человек, в живых остался только я один, шестеро остались лежать. Я получил два осколочных ранения в плечо и в ногу. Я даже боли не почувствовал. А потом увидел… а потом увидел, что рядом лежит капитан Кондратьев, Коля, а у него нет головы, торчат жилы, хлещет кровь, только что мы разговаривали, прошёл миг, и всё! Я со своей головы снимал мозги других людей… Тогда начинаешь понимать, что земная жизнь — слишком временный путь. Как мы жалки бываем, цепляющиеся за жизнь! Насколько быстро, в одну секунду всё может отобраться, так же как и было дадено!

У одного москвича с Петровско-Разумовской, он поваром работал в какой-то части, оторвало ноги, а он ещё был жив, только умирал, агонизировал, он кричал, что ему холодно, что он хочет мать увидеть, а его мать была недалеко, она приехала и пыталась его вызволить из плена.

И вот тогда многие задумались. Это было 15 марта. И многие поняли, что никакие иллюзии не имеют надежд, все ожидания иссякают. Все понимали, что дожить до освобождения шансов немного. Только при этом налёте погибло двенадцать человек.

Когда мы пришли на новую стоянку, в новый лагерь, это был действительно лагерь смерти. За полтора месяца здесь погибло 47 человек. От голода, дистрофии и избиений. Несколько саратовских рабочих пытались бежать, их поймали, вернули и на наших же глазах расстреляли.

Этот калейдоскоп ужасов не давал опомниться, как, почему в один миг могли стереть с лица земли человека? Самое страшное быть неподготовленным. Мы всё время повторяем, твердим, напоминаем: «Не дай Бог оказаться перед закрытыми дверьми, ведущими в жизнь вечную!»

Всё, кажется, успеем, всё, кажется, у нас впереди, успеем ещё покаяться, и примириться, и простить, и удовольствие жизненное получить. Нет! Не будет для кого-то бомбёжки, будут болезни, не будет плена, будут собственные дети, которые могут оказаться страшнее врагов, если мы их воспитаем в атеизме. Тысячи и тысячи средств для того, чтобы человека сделать лучше…

Мы часто ропщем: «Ну почему же калека ребёнок, почему мой сын стал наркоманом, почему мой муж — пьяница?» Начинать надо с себя! Задавать эти вопросы себе! В своём глазу не видим бревна, в чужом замечаем соринку!

Поэтому эти страдания были, конечно, очистительными. Помню, когда были ещё настроения у пленных достаточно иллюзорными, то бежали к нашему пленному врачу, одному майору, надеялись, что он спасёт и поможет, он дотянет тебя до выхода из плена. Многие даже говорили, что если мы будем хорошо работать, нас быстрее выпустят. Люди совершенно не задумывались о том, почему с ними такое случилось, что произошло, за что вдруг в трёх часах езды от их родного дома (до Ростовской области по трассе Баку-Москва рукой подать) они оказались бессильными что-либо делать, планировать, мечтать, строить планы. Я говорил им, что пока каждый из вас не станет лучше, пока не станет иным, никто отсюда живым не выйдет. Тогда меня мало кто понял. Бывали случаи, о которых неудобно говорить, но мы — взрослые люди, а реальная горькая жизнь была отнюдь не романтичной… Один контрактник заболел дизентерией, и ему ночью надо было выйти наружу. Но охранники ночью хотят спать и никого не выпускают, мол, вечером сходили куда надо, а ночью делай, что хочешь. Все боялись их тревожить, так как они обещали избивать всю камеру, если кто-то будет ночью их тревожить. И, несмотря на то, что все видели, что человеку очень плохо, просто невыносимо, на него шикали и не давали звать охрану, боясь получить наказание. Лишь после моего вмешательства человека вывели на улицу. На сей раз обошлось даже без побоев.

Многие начали понимать, что добром дело здесь не кончится, и когда начался самый настоящий мор, и когда я не всех отпевал, думаю, это стало ещё более побуждающим мотивом, некоторые люди, уже еле говорившие и еле дышавшие, подзывали меня и спрашивали:

— Поп, ты будешь меня отпевать, ты будешь меня хоронить? Я боюсь без напутствия умереть.

Казалось бы, тракторист, в храме не бывает, откуда он знает такие слова «напутствие»?

Действительно, каждая душа по природе — христианка, она стремится ввысь, стремится к самому родному. И слова откуда появляются? Как по Библии: ««Не бойся своего косноязычия, иди смело к фараону, Я буду через тебя говорить.»

В драматических моментах человек, действительно, перерождается. Видимо, Господь всех нас собрал в этом «ковчеге», отнюдь не Ноевом, желая положить конец нашим беззакониям, закалить нас и убедить неверующих, что Господь есть, что Он здесь, среди нас.

Самая тяжёлая для священника была Страстная седмица. Но чудеса случались постоянно. Я не боюсь быть неправильно понятым и даже осуждённым, но помню, что и во мне был страх, человеческий страх, и я говорил:

— Господи, мне только 35 лет, почему я должен так рано умирать, неужели нет других способов
меня воспитать, исправить, неужели здесь предел моим беззакониям? Я боюсь неожиданного конца, без исповеди, без причастия.

В ответ я слышал прямое откровение:

— Что бояться? Жизнь всё равно рано или поздно закончится, ты уже претерпел, зачем тебе в жизни накапливать всяких соблазнов и грехов?

А я, действительно (так во всяком случае я думаю), претерпел много. Две недели подряд меня били, и для меня, человека, в жизни не занимающегося спортом, не тренировавшегося, не закалявшегося, это было невероятно… Моя мать, когда меня увидела после этого, она не плакала, она была готова ко всему, так как информация поступала к ней разная, спросила:

«Как ты всё это вытерпел, ты же такой домашний, такой оранжерейный, тепличный…»

Я говорил Богу, что не все ещё мои близкие обращены, что не все ещё исправлены, я не со всеми правильно себя вёл, я хочу их и себя исправить.

В ответ опять слышал прямое откровение:

— Лукавишь, просто хочешь жить, и поэтому просишь меня сохранить тебе жизнь. Но тебе ли бояться? Ты же знаешь, что всё просто.

Я перестал просить Господа о жизни, и после этого появилось самое мощное искушение и испытание.

Был Чистый Четверг, нас осталось семь человек, остальных погнали на работу, остались самые покалеченные. Моя нога распухла от ранения, рука — от того, что была сломана, несколько человек были вообще лежачими. Охрана располагалась рядом с нами, буквально за загородкой, и одним из испытаний было то, что они готовили себе еду у нас на глазах. Жарились лепёшки на бараньем жиру. Они пили сладкий чай. Мы же четыре дня ели только траву и сдирали с деревьев кору, потому что нам говорилось, что ничего у них нет, есть только для них. Это с утра до вечера происходило на глазах. Один из охранников, жестокий парень, спортсмен, отрабатывал часто на нас свои боксёрские удары, «чтобы не потерять форму» от вынужденного безделья, этот охранник что-то насвистывал, а я рассказывал сокамерникам о Чистом Четверге. Охранник сказал мне:

— Иди сюда!

Я доковылял до него, а он взял только что поджаренную лепёшку и сказал:

— На тебе лепёшку, но съешь её только один, при мне.

Я знал, что никто не насытится, если мы её разделим на восемь частей, никто этим не спасётся физически. Но на меня смотрели пленные, и есть было нельзя. Кто не голодал, не поймёт. Я, правда, тогда тоже не понимал, что это как бы тот евхаристический хлеб, который сейчас всех нас должен укрепить на предстоящее. Так и получилось.

На Святое Христово Воскресение у нас произошло ещё одно чудо. После дневного рациона охранников мы мыли кастрюльку из-под теста. Подполковник из Железноводска по имени Олег соскрёб всё, что там было, и получилось полкружки теста. Доктор принёс немного соли, и так мы сделали Пасху, кулич, если говорить московским языком. Сделали её на костре в кружке. Утром мы её все по крошке, на сто десять человек разделили, чтобы всем досталось.

Вечером пришёл начальник лагеря, он был племянником Дудаева, сказал, что всех нас поздравляет с праздником.

— А попа поздравляю персонально — конфетой.

И дал мне конфету «раковая шейка», карамель. Никогда не думал, что буду плакать от такого Пасхального подарка. Правда, у меня хватило сил сказать:

— Люди голодают, а ты мне, как дрессированному медведю, даёшь сладкую конфету вместо того, чтобы в честь праздника дать людям хотя бы лишний кусок хлеба.

Вот такая была Пасха. А на последнем этапе было искушение побегом. Сложилась такая ситуация, что мне принесли записку от человека, которого я знал, и мне предлагалось довериться ему и бежать, потому что «надежды на освобождение нет», так было сказано.

Положение тяжкое. Казалось бы, столько уже преодолено, уже ко всему готов, казалось бы, это последний спасательный круг… Я представил себе, что брошу этих людей… Хотя и не все с добром ко мне относились, не все уверовали, не все связывали своё спасение с надеждой на Господа, но даже ради тех, кто остался, ради тех троих, кого я там крестил страха ради смертного, ради тех, кто уже без меня не мыслил своего там пребывания. Я вспомнил роман «Камо Грядеши», вспомнил тот эпизод, когда ученики уговорили Апостола Петра покинуть Рим, где начались гонения на христиан, где их уничтожали, отдавая на растерзание зверям, вешали на столбы, жгли… Ученики сказали Апостолу Петру, чтобы он уходил, чтобы далее проповедовать Христианскую Веру. «Ты нужен людям!» — говорили ему ученики. Апостол рано утром вышел из Рима, и вдруг увидел идущего в Рим Христа.

— Куда Ты идёшь? — спросил Апостол Петр.

— В Рим, — ответил Господь, — Ты же убегаешь, ты же бросаешь христиан…

Апостол Петр заплакал и вернулся в Рим и был казнён. Ситуация со мной была адекватная. Если я брошу поверивших в Христа людей, то какой же я священник, ради кого мне уходить? Это сейчас кажется, что это всё, дескать, высокие рассуждения. Но это всё естественно вписывалось в моё состояние. Встал вопрос: смогу ли я выжить такой ценой? Ведь людей будут потом избивать. Я помнил, что после тех двух побегов досталось всем. Я видел, что мои товарищи не переживут даже одного удара дубиной, они живы были только Духом Святым, еле-еле держались на ногах. У нас был солдат молодой, девятнадцать лет, очень высокого роста, метр 95, так, когда он раздетый стоял на пригорке на солнце, он казался буквально прозрачным, настолько был истощён. Пять раз мне предлагали пуститься в побег. На пятый раз человек мне сказал, что больше не придёт, так как вызывает подозрение у охраны. Мне было очень тяжело. Я не мог ни с кем посоветоваться, поделиться, проверить себя, так ли я делаю, может, всё-таки стоит бежать… Хотя бы затем, чтобы поднять общественность, мобилизовать всех, предпринять усилия к тому, чтобы спасти людей… Лукавый подсказывал бежать, «чтобы им, оставшимся, принести потом больше добра».

Я честно скажу, что когда он пришёл последний раз, это было в три часа дня, а ждать он должен был меня в восемь вечера, что-то дрогнуло внутри. Я пошёл в заросли, на наше кладбище, где мы к этому времени похоронили семь человек, и там заплакал.

— Господи, — говорил я, — разве можно давать такие испытания, ещё и этим, я же, как человек, этого не выдержу.

В это время приходит начальник лагеря и говорит:

— Собирайся.

— Куда собираться?

— На освобождение.

Оказалось, что внизу, в деревне меня ждут наши представители…

Помню, как все оставшиеся меня провожали. Даже самые немощные, кто не мог передвигаться, даже они выползли из подземелий на солнышко, а это было второе или третье июля. Один из них был армянин, он хорошо пел, кстати, он выжил… Пережившие столь много, они, провожая меня,… запели, этим только они могли выразить мне свои чувства. Те, кто был уже близок к Богу, встали на колени. Это прощание я никогда не забуду.

Потом, освободившись, кто-то из них приезжал ко мне, приезжали родственники пленных… Более года я уже живу в нормальных условиях.

Дальше всё было как обычно: госпиталь, четыре дня в Грозном, конечно, молодцы наши военные, отнеслись ко мне с огромным вниманием, потом Москва, больница ЦКБ, в общем, лечился я четыре месяца. Вернулся из плена весом сорок восемь килограммов. Вернулся без бороды, один раз из-за неё меня хотели заживо сжечь, облили бороду соляркой, зажгли спичку, но всё же не подожгли. Бороду пришлось сбрить, чтобы не искушать их на такое варварство.

В самолёте, в котором мы летели из Моздока в Москву, ко мне подошёл офицер и сказал, что ни он, ни его жена меня не знают, но молились за меня, потому что одно дело, когда в плену военный, а другое дело — священник. Я знаю, что за нас молились тысячи людей.

Отца Анатолия давно нет в живых. Последняя информация о нём такая: требуют выкуп за то, чтобы вывести хотя бы его останки, сейчас мы пытаемся решить этот вопрос, хотя нет даже гарантии, что это останки именно отца Анатолия. Косвенные тому доказательства есть. Нам стало известно, что его разрубили на куски, засунули в какую-то трубу, собаки что-то разрыли, не знаю, что осталось от его тела… Это — действительно мученик. Я помню, когда мы в неволе были ещё вместе, я со своим практицизмом пытался строить какие-то планы, обдумывал своё поведение, а отец Анатолий, несмотря на то, что стал священником всего года два назад, а к Церкви пришёл года четыре назад, как говорят, неофит, так вот он сказал мне:

— Представляешь, отче, как хорошо за Христа умереть… Я не выйду отсюда, а ты выйдешь.

Помню, я тогда даже обругал его:

— Чего это мы должны погибнуть? Выйдем, просто нужно сейчас сконцентрировать все силы, продумать наши действия, и мы выйдем.

— Ты выйдешь, — ещё раз сказал он.

Это был очень светлый человек, а в это время был ещё светлее. Я посмотрел на него и сказал: «Да ладно тебе…», так как надо было сказать хоть что-то…

Когда нас привезли в какое-то новое место, нас разделили по камерам, его посадили туда, где было человек тридцать, потом мне его сокамерники рассказывали, что когда отец Анатолий зашёл в камеру, они ругались. Связаны были одной бедой, но ругались. Он вошёл в камеру и тихо произнёс:

— Здравствуйте. Я отец Анатолий.

Все сразу забыли, что же они не поделили. Наступило умиротворение.

Божественная Благодать, почивающая на священнике с момента его рукоположения, врачующая немощных и оскудевающих восполняющая, способна творить чудеса.

Ещё раз хочу сказать, что никто из нас, даже живущий самой спокойной, самой обычной жизнью, не застрахован от чрезвычайных обстоятельств в любой форме. То ли в такой, какую пришлось пройти нам, плененным, то ли в форме ещё более сильных испытаний, то ли менее сильных, но крайне важно, чтобы предыдущая жизнь была тем камнем, о котором Господь говорил: «Созижду Церковь Свою, и врата ада не одолеют Её до скончания века». Надо, чтобы наш внутренний храм был сосредоточением добра и любви. Любовь, действительно, покрывает всё и побеждает смерть. И вместе со словами благодарности за то, что вы так долго меня слушали, я хотел бы пожелать вам того, что заповедовал Господь: «Любите друг друга».

Тогда вам откроются врата Царствия Небесного, ибо только чистые сердцем Бога узрят. А всё остальное приложится.

И пусть нам будет примером Крестный путь отца Анатолия. Когда наша Церковь обретёт его мощи, я постараюсь сделать всё возможное, чтобы его причислили к Лику Святых. Это настоящий мученик за Христа.

Храни вас Господь!

По материалам газеты «Черная сотня»

http://www.pravaya.ru/faith/12/4597