 |
| Вера-Эском | Татьяна Холодилова | 25.08.2005 |
В этом году Россия отмечает 90-летие со дня рождения Георгия Свиридова. Эти заметки посвящены ему, народному артисту, лауреату государственных премий, кавалеру орденов и пр. — человеку, сумевшему в стылые советские годы продолжить великую русскую музыкальную традицию.
Страна Христа
«Россия — страна простора, страна песни, страна минора, страна Христа». Так еще в 60-е годы говорил Свиридов в кругу своих, самых близких, да еще на страницах дневника. Россия — одно из немногих мест, где жизнь жительствует еще, — утверждал композитор. — Но свет земли нашей сознательно помрачается с помощью валюты и низких душ, ну и наших слабостей тоже.Почти полстолетия спустя Василий Сергеевич Белоненко (а мы расположились в одной из комнат свиридовской квартиры в Москве, что на Большой Грузинской) вспоминает те далекие годы:
— В нашей семье все очень радовались его приездам. Слушать Свиридова было захватывающе интересно, потому что любил шутить, знал, как тогда казалось, про все на свете, умел рассказывать как никто другой.
Василий Сергеевич приходится племянником композитору, его мать Тамара Васильевна — родная сестра Георгия Васильевича. Василий был младшим в семье, поэтому, наверно, дядя всегда ласково подшучивал над ним, называя не иначе как Васютой. А сам Вася Белоненко с детства гордился своим знаменитым родственником.
Василий Сергеевич рассказывает неторопливо и весьма обстоятельно, стараясь начертать картину, максимально достоверную и полную:
— Одно из самых ранних моих музыкальных воспоминаний: как только появлялась новая пластинка, семья собиралась в большой комнате, все садились и в полной тишине прослушивали новую вещь. А надо сказать, что семья у нас была музыкальная. Наша бабушка (мама Георгия Васильевича) в молодости — жили они тогда в Курске — пела на клиросе. Ее называли курским соловьем. Мама (сестра Георгия Васильевича) работала музыкальным воспитателем в детском саду. Очень любил петь и отец (он строил подводные лодки). Старший брат имел абсолютный слух. Учился сначала в музыкальной школе, а затем в консерватории. Впоследствии стал музыковедом. Только я никаким особым даром в этой области не отличался. Музыку, слава Богу, слышал. Хорошую — слушал с огромным трепетом и волнением. Но частью биографии она так и не стала — стал историком.
По свидетельству Василия Сергеевича Белоненко, о тяжелом вспоминали крайне редко. Между тем старшему поколению достался не один фунт лиха. Когда Георгию было четыре года, его отца Василия Сергеевича Свиридова — он был почтовым служащим уездного Фатежа Курской губернии — белые, войдя в город, убили. Как это тогда случалось, без суда и следствия. До младших в семье докатились слухи, что зарубили его саблей. Гражданская война отличалась скорыми расправами и жесточайшим кровопролитием.
Елизавета Ивановна Свиридова утрату переживала тяжело — тем более, что вскоре на свет появилась дочка, даже во сне не видевшая отца.
Одним из тяжелейших испытаний для Елизаветы Ивановны (Георгий жил в то время в другом городе) стали месяцы блокады — ко времени Великой Отечественной войны семья переехала в Ленинград.
— Бабушка рассказывала об этом времени мало, — признался Василий Сергеевич, — не любила ворошить блокадное прошлое. Но однажды поделилась: как-то в то голодное страшное время в доме появилось невиданное лакомство — картофельные очистки. Тогда казалось, ничего вкуснее не ели.
Была она человеком глубоко верующим, как, собственно, и все в семье Свиридовых. Это давало силы жить, мужественно переносить все тяжкие испытания и невзгоды. Каждый год в канун Пасхи бабушка, жившая в Ленинграде с нами, отправляла в Москву родным полный пасхальный комплект, куда непременно входили вкуснейшие куличи.
В ее доме, а позже и в семьях сына Георгия Васильевича Свиридова и дочери Галины Васильевны Белоненко, жили скромно, особого достатка не было. Свиридов — композитор, снискавший известность не только в стране, но и за рубежом — всю жизнь арендовал инструмент у Союза композиторов. По сей день рояль, десятилетиями верой и правдой служивший ему, стоит в московской свиридовской квартире на Большой Грузинской в окружении великого множества книг. А вот библиотека была роскошной. Она сохранилась — две с половиной тысячи книг и журналов, и каждая книга стоит на своем законном месте.
— Помню, все на цыпочках ходили, когда он отдыхал после концерта. В изнеможении, как я сейчас понимаю. Он ложился, и воцарялась полная тишина. На его концертах была несколько необычная реакция зала, — вспоминает Василий Сергеевич. — Вместо бури аплодисментов сразу после окончания воцарялась тишина. Порой она длилась и длилась. Люди были настолько наполнены музыкой, она продолжала звучать в них. Они не здесь сидели, они сидели в свиридовском мире. Как молитву сохраняли ее. Ну, а потом, конечно, гром аплодисментов. То есть требовалось время, чтобы вернуться в «дневное» сознание. А когда он выходил на сцену еще и как пианист, казалось, звучал не просто рояль — гремел оркестр. Честно говоря, я лучшего исполнителя (фортепианного) свиридовской музыки не слышал. Сам себя он лучше всех играл. А лучшим исполнителем своих вокальных произведений он считал певца Александра Ведерникова. Всякий раз он поражался: «Бог его знает, как это у него получается?!»
«Послушай, какой певец к нам пришел»
Мой собеседник — народный артист СССР, в прошлом — солист Большого театра Александр Филиппович Ведерников.— Однажды, — рассказывает он, — мне предложили исполнить произведение молодого композитора Свиридова на слова Аветика Исаакяна «Страна отцов». (Поэма эта написана была сразу после войны, но разрешения исполнить «Страну отцов» Шостакович добился только после смерти Сталина — Т.Х.). Я взял ноты и стал разучивать. Признаться, этот монументальный цикл показался мне довольно трудным. Казались, например, очень длинными музыкальные фразы. И когда я, наконец, выучил несколько вещей вчерне, то решился показать сделанное автору. В условленное время направился к нему домой. Георгий Васильевич любезно меня встретил. Провел в большую комнату, где стоял рояль, и я стал ему петь. Он аккомпанировал и тут стал звать жену: «Эля! Ты послушай, какой певец к нам пришел. Это тот, кого я ждал, о котором я мечтал». Он одобрил то, что было уже сделано, и мы стали работать над циклом вместе.
Мы беседуем в кабинете Ведерникова, певец вспоминает, как началось их творческое содружество:
— При первой же встрече Свиридов поинтересовался, что я вообще пою. Очень оживился, когда узнал, что исполняю многие произведения Мусоргского, Бородина. Как потом оказалось, он любил этих композиторов. Сел за рояль: «Не поете ли вы «Морскую царевну?» — «Да». — «Ну-ка, давайте споем!» Без нот. А у Бородина очень сложная музыка. Меня это потрясло: такую музыку трудно в голове держать, а он играл легко, вдохновенно, не испытывая ни малейших затруднений. Мы очень скоро сблизились — дружили домами.
— Однажды Свиридов рассказывал, как сочинил «Поэму памяти Есенина», — продолжает Александр Филиппович. — Была осень. Он шел по жнивью (дело было под Звенигородом). Шел по скошенному полю вдоль Москвы-реки. Наверно, наслаждался видами русской природы. И вдруг, как гром среди ясного неба, вся музыка у него зазвучала. Он побежал домой и тут же все записал. И мне как-то довелось стать свидетелем такого озарения. Дачу Свиридовы обычно снимали где-нибудь в Подмосковье. В то лето они жили рядом со мной в Ново-Дарьино. И вот мы как-то в лес пошли. Шли, грибы собирали. Кажется, говорили о чем-то. И вдруг он засуетился, заспешил обратно на дачу. Ничего не объясняя, прямо побежал. Я — за ним. Едва вбежав, сел за рояль: «Эльза! Давай магнитофон». Она принесла, поставила. И он заиграл музыку, которая потом вошла в его кантату «Ладога» на слова Прокофьева, есть там такая песня о бороде — символ непокорности русского характера.
Александр Филиппович негромко басит, показывая песню. Но совсем нетрудно представить, какой мощью обдает она слушателей, когда звучит со сцены: «На земле вода и горы, под землей одна вода. Под землей у Зимогора вырастала борода…»
— Потом, конечно, ее дорабатывал, но идея была готова. Не изобретенное, не вымученное! А ниспосланное свыше. Кстати, он не раз говорил, что самое трудное в музыке — сочинить мелодию. Сейчас вот слушаешь: «Бум-бум-бум!», а мелодии нет. У Свиридова вся музыка — это мелодия.
Рассказывая о своем старшем друге, Александр Филиппович то и дело вспоминал, какова была потрясающая сила воздействия на слушателей свиридовской музыки, глубоко патриотичной по своему содержанию.
— Мало я знаю произведений, которые так потрясали публику. Например, в 1972 году в Большом концертном зале Лондона во время исполнения финала «Патетической оратории» публика встала. В газетах потом писали, что с тех пор, как звучали оратории Генделя, англичане столь же мощной музыки не помнят.
Александр Филиппович Ведерников считает, что в «Патетической оратории» воплощен народный порыв к справедливости, к добру:
— Там есть образ Ленина, но ведь до недавнего времени многие люди верили в его справедливость, честность. У нас некоторые, например, тот же Ростропович, меня старались убедить, что он (Свиридов) был государством ангажирован. Но этого не было. Я хорошо знаю, как и что делал Свиридов. И во имя чего. Это Шостакович написал: «Да здравствует Сталин! Да здравствует партия!» У Свиридова этого нигде не было. Вся его музыка — это чистый кристалл, это всегда искренность и правда!
В июне 1974-го на фестивале русской и советской песни, проходившем во Франции, местная печать представила Свиридова своей искушенной публике как «наиболее поэтичного из современных советских композиторов».
Незадолго до этого события во Франции вышла пластинка с записями «Курских песен», хоров, «Маленького триптиха» и многих других произведений. И тотчас прозвучала оценка знатоков серьезной современной музыки, изобилующая восторженными эпитетами: «захватывающая душу красота», «богатое вдохновение», «большой музыкант и большой поэт современной России».
— Вот «Венецианская ночь» на слова поэта Козлова. Свиридов это играет так, что слышится дальний звон, движение волн, кажется, ощущаешь аромат теплой южной ночи. Все эти пейзажи он играл невероятно. Ничего от себя. Но у него особенность одна была — играет на рояле, а слышится целый оркестр. Вообще музыка Свиридова, его оратории вобрали в себя бесценное сокровище — русскую народную песню, которая, как известно, находится на грани вымирания, — мнению Народного артиста СССР Ведерникова вторят многие современные певцы и композиторы, деятели культуры, писатели. Да и как не согласиться с этим, когда в лучших произведениях Свиридова, как отозвался о них писатель Леонид Леонов, невозможно не почувствовать исконно русское, в особенности, когда звучат его хоры — «кряжистые и раскатистые, с глубоким проникновением в тайны нашего простонародного напева».
«Наиболее действенным из искусств представляется мне синтез слова и музыки», — писал Свиридов.
— Он прекрасно знал поэзию и литературу, — говорит Александр Филиппович. — Наизусть Есенина, Блока, Пушкина. Он знал их письма, их жизнь. И в своей музыке опирался на это. Многое предназначалось для исполнения солистами и хором: хоровой цикл на стихи Блока «Песни безвременья», поэма для голоса с фортепиано «Отчалившая Русь» на слова Есенина, опять-таки на слова Есенина кантата «Деревянная Русь».
О Есенине он в дневниках пишет с любовью и состраданием: «Это великий поэт, чье сердце надрывалось от боли и тревоги за Родную Землю и Родной народ». В. Белоненко рассказывал, что Свиридов, чувствуя душу великого поэта, не верил, не допускал мысли, что Есенин — самоубийца. И это подтверждают последние изыскания историков и литературоведов. В его дневнике есть запись: «Блок, Есенин, Рубцов, Мусоргский, Корсаков, Рахманинов — поэты национальные (народные). Они никому не служат, но выражают дух нации, дух народа».
И тут же композитор с горечью признает, что есть великое множество сочинителей иного типа. Они служат силе. Это прислуга. Таков, например, Маяковский: «Это был человек без любви, без чести, безо всякой совести, палач по душе». «Маяковский истекает злобой в своих произведениях. Кого только он не очернил: Толстой, Пушкин, Шаляпин, Есенин, Рахманинов, Глазунов. Человек, продавшись за деньги или честолюбие, лишается любви. Сколько вреда нанесли такие люди! Среди них Маяковский — поэт государства».
Пахло медом, воском и ладаном
У Александра Филипповича Ведерникова есть книга, которой он дорожит особо, — сейчас это уже библиографическая редкость. К изданию эта книга — «Музыка как судьба» — была подготовлена племянником Г. Свиридова, музыковедом А.Белоненко. Это дневниковые записи композитора, его размышления о музыке, об искусстве, о России. В ней нет почти ничего о личной жизни. Всего несколько скупых строчек. Тем более ценны эти свидетельства самого Свиридова:«В церковь (это о детстве — ред.) я ходил вместе с бабушкой, которая была очень религиозна. Помню, что особенно любил службу Чистого Четверга. А ходили мы в церковь Флора и Лавра — в маленькую, уютную, с хорошим хором. Почему-то вспоминается множество детей с фонариками. При помощи этого фонарика бабушка делала копотью от свечи кресты на всех дверях (на притолоках сверху), чтобы в дом не проникла нечистая сила».
— Жил он одно время у попа. Как-то летом домашние его уехали, — Александр Филиппович слышал об этом от самого Георгия Васильевича. — А Георгия оставили под присмотром священника отца Константина. Это в детстве, еще в городке Фатеж, до переезда в Курск. Для него это было счастливое время. Казалось, что все как в сказке. Пахло медом, воском, ладаном. И запахи эти всплывали в памяти многие годы спустя ароматным облаком. У батюшки был сын Витька. С Витькой бегали на речку, ловили пескарей, играли. Дом священника, его семью он всегда вспоминал с благоговейной любовью, словно какой-то светлый сказочный островок.
В Курске, куда переехала семья, было много церквей. Одна красивее другой. И ни одна не похожа на другую. Сначала в Фатеже, а потом и в Курске Свиридов учился музыке. Завершил свое музыкальное образование в Ленинградской консерватории в предвоенное время. Как водится, студенческая жизнь была богата событиями (кстати, учился он у самого Шостаковича). Но! Почти все время донимало полуголодное существование. В общежитии, кроме него, в комнате одновременно проживало человек 15−20 студентов, но композицией занимался только он, и некоторые не упускали случая «ущипнуть». Едва переступал порог, слышалось дежурное восклицание: «Пришел гениальный композитор!» Конечно, никто из сокурсников не мог предположить тогда, что слова шутки обернутся пророчеством. Но все главное произошло годы спустя, а тогда в общежитии можно было только отшутиться или нырнуть в сон, стараясь забыть про свой голодный желудок. Даже просто вечерний чай с кусочком хлеба или сахара был для него недосягаемой роскошью.
В начале войны Георгия Свиридова, уже примерившего военную форму, комиссовали: больные глаза, шаткое слабое здоровье, невозможность встать в строй защитников Отечества, вероятно, были для него предметом юношеских страданий. Но зато послевоенная Россия вскоре обрела композитора, равных которому в XX веке было очень и очень немного.
Портрет по эскизам
С эстонкой Эльзой Густавовной он прожил большую часть жизни. Она была терпеливой, верной, надежной подругой.— Возле него все, — утверждает Александр Филиппович, — ощущали колоссальную ответственность. Пустословие, фривольности не допускались. Абсолютно. У него бывали артисты, драматурги, режиссеры, композиторы, писатели — лучшие умы России. Людей случайных за столом не бывало. Все понимали друг друга с полуслова. А говорили обычно об искусстве, музыке, литературе, обсуждался широчайший круг вопросов современности, основные коренные события в жизни России. Если это был день рождения или вечер после концерта — на столе красовались изысканные по тому времени блюда — тетерев в сметане, например. К чаю подавался вкуснейший пирог — Эльза Густавовна умела приготовить так, что пальчики оближешь. Вот, допустим, человек десять за столом, и о каждом Свиридов говорит тост-спич. Все складные и все разные. Он умел очень точно, с юмором отметить недостатки и светлые стороны человека.
Александр Ведерников признался, что иной раз со Свиридовым было нелегко. Но ему, Александру, позволялось многое. Сандро (так называл его Свиридов) мог попенять старшему другу за гневливость. Георгий Васильевич бывал резок со своими домашними, с женой, например. Гневался на музыкантов, певцов хора. Василию Белоненко, племяннику композитора, случалось бывать на таких репетициях:
— И для солистов, и для хора это был большой труд. Георгий Васильевич и сердился, и голос повышал, когда не получалось. Но он умел объяснять — ярко, точно, как должен звучать инструмент или голос. Скажем, как молитва или как шум леса. И люди через образ понимали, к чему надо стремиться и как это сделать. Как правило, результат достигался незамедлительно.
Помнится, впервые оказавшись в гостях у Александра Филипповича, я увидела портрет Свиридова работы Ведерникова. На заснеженной равнине стоит, опираясь на палку, человек в зимнем пальто. Немолод. Грузноват. Кажется, он надолго застыл в неподвижности. Ласково жмется к ногам кошка, а поодаль — на дереве — такой же окаменело застывший филин. Александр Филиппович пояснил:
— Это его любимая кисонька. Он ее просто обожал. Филин — символ мудрости его души. А вообще на картине — его зима. Как бы состояние его. Кстати, он удивлялся всегда тому, что я рисую. Говорил: «Меня все рисуют, но я не похож. А ты единственный художник, который пишет меня похожим». Но это естественно. Ведь я его хорошо знал. И у меня была цель — выразить то, что я знаю. Вот видите, какой он тут стоит. Как статуя. Безо всяких движений, сосредоточенный, весь в себе. Вот эту монументальность, трагичность натуры, ее трудно взять, уловить, понимаете?
У меня был друг — свердловский художник Геннадий Мосин. Однажды я пригласил его в гости к себе на дачу. Он тогда писал портрет Свиридова. Был своей работой недоволен, сжег ее в печи. Но он много сделал карандашных рисунков, эскизов. И по этим рисункам потом высек голову Свиридова из мрамора. Я был просто потрясен этим портретом. Его много лепили, но, по-моему, сущность удалась только ему — Геннадию Мосину. Такая голова древнеримского сенатора. Чувствуется, что там все гудит от мыслей, от глубины, от громадной натуры.
Мой собеседник, смеясь, стал рассказывать, каким страстным рыбаком был Свиридов:
— Из Италии (я проходил там стажировку в театре «Ла Скала») привез ему шестиметровую удочку. Тогда только что появились телескопические удочки. Ну и крючки швейцарские самые лучшие. Леску ему часто привозил. Это всегда были самые дорогие подарки для него — рыбацкие. Однажды утром пошли мы на рыбалку в Звенигороде, в Савинской Слободе. И вот клюнул у него крупный лещ. Надо признать, он был очень результативным рыбаком. Хорошо знал повадки рыб. Знал, где какие рыбы водятся. Вот стал он этого леща тянуть. Совсем было вытянул на песчаный бережок и он уже предвкушал, а в это время лещ как ударит хвостом! Оборвал леску и ушел. Георгий Васильевич с досады бросил удочку и стал ее топтать. Очень рассердился и на леща, и на себя. Ну, а потом почти плакал: Сандро, ну, сделай. Может, ты можешь починить удочку? И я взялся — чинил долго очень, но все-таки починил.
Однажды он вместе с супругой отдыхал на Ладоге под Сортавалой в Доме композитора. И меня туда пригласил. Он тогда очень удачливо ловил. Эльза Густавовна у него на веслах была. А он забрасывал блесну. Один раз поймал громадную форель. Много щук вытащил. И всегда очень радовался, хотя старался виду не подавать. Рыбу отдавал на кухню. Ее отваривали или жарили, и начиналось застолье — всех самых близких друзей приглашал. Рыбалку он с детства любил, но не выносил червяков копать. После такой работы в десяти водах мыл руки. Брезговал.
Время утрат
Однажды Свиридов записал в дневнике: «Искусство — не только искусство. Оно есть часть религиозного (духовного) сознания народа. Когда искусство перестает быть этим сознанием, оно становится „эстетическим“ развлечением». Это вполне выражалось в его взглядах на музыку, на труды разных композиторов.Александр Филиппович Ведерников подчеркнул, что Свиридов очень уважительно относился к своему учителю Шостаковичу.
— Но, понимаете ли, не всегда с пиететом. Он высоко, очень высоко ставил его. Но иногда был не согласен с ним. Например, считал, что музыкальный язык должен быть более прост и понятен. Считал, что Шостакович ради признания часто идет на поводу, потрафляет тем, кто помогает утвердиться, открывает дорогу на большую сцену.
И еще одно наблюдение, записанное в дневниковых тетрадях: «Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть — вот что Россия привнесла в мировое сознание».
В конце 70-х появились горькие слова о современном искусстве: «Искусство нашего века несет большую ответственность за то, что настоятельно и талантливо проповедует бездуховность, гедонизм, нравственный комфорт, кастовую, интеллигентскую избранность, интеллектуальное наслажденчество: упоенно воспевает и поэтизирует всякого вида зло, служа ему и получая от этого удовлетворение своему ненасытному честолюбию, видя в нем освежение, обновление мира».
В 80-е годы у Свиридова окончательно сложилось убеждение, что современный театр — зачастую царство вульгарности. Весьма нелицеприятно отзывается о режиссерских работах Ефремова, Покровского, Эфроса, Любимова. Это о них и о многих других он записывает фразу-приговор: «Изгрязнили, принизили все русское: драму, оперу, поэзию, музыку, все, все».
Усталость и горечь слышатся в последних записях (это середина 90-х) Свиридова: «Я устал от беспочвенных воплей и сетований по поводу „нецивилизованности“ России, нецивилизованности русских, главным образом. Странно слышать, когда так говорят соотечественники Лобачевского, Менделеева, Гоголя, Лермонтова, Тютчева, Есенина, Достоевского, Чайковского. Правда, я говорю о культуре, а не о цивилизации, о „Слове о полку Игореве“, а не о позолоченном унитазе».
Георгий Васильевич Свиридов был человеком беспартийным, а значит, в определенном смысле, неблагонадежным. В Москве знали о его принципиальности, бескомпромиссности. К тому же у него бывали люди разных взглядов и убеждений. Словом, квартира его прослушивалась. Но хозяин и гости были осторожны — темы политики старались не касаться. Однако иногда в Москве или Подмосковье, на лесной тропе или в поездке со своими близкими, да еще, пожалуй, на страницах дневника он позволял себе ошарашивающую откровенность.
«Союз композиторов не занимается творческими задачами, — возмущался Свиридов. — Он превратился в кормушку для предприимчивых чиновников. Народные миллионы тратятся на всякого рода прихлебателей». «Продажность достигла за это столетие размеров общего бедствия, — писал он. — За деньги люди готовы на все. Деньги — кумир, божество. Мнится, что над миром во весь рост возвышается какой-то гигантский Иуда. Утеряно всякое чувство стыда, всякое чувство уважения к своей стране и народу, наоборот, поощряется всякая продажность».
— Некоторое время он был председателем правления Союза композиторов России, — вспоминал эту семейную трагедию Василий Сергеевич Белоненко. — Его больное сердце с трудом справлялось с ударами и подвохами советской действительности. Он успел наступить на любимые мозоли многих, потому что пытался выправить, что-то сделать людям — тем же композиторам, музыкантам. Будучи совершенным бессребреником, тщился повернуть финансы Союза на пользу всем сочинителям. Это вызвало у сидящих возле «кормушки» боевое, хорошо организованное сопротивление. Свиридов, наивный человек, думал, что его власть поддержит. Идеалистом был в этом смысле. До некоторых пор. Власть же втихую хорошо сотрудничала как раз с теми людьми, с которыми он пытался бороться. Когда произошла наша бюрократическая революция — последняя, 1991 года, — он тут уже все понял. Понял еще и потому, что видел происходящее за кулисами большой политики — в 80-е он был депутатом Верховного Совета РСФСР. Тогда и лишился последних иллюзий.
Незадолго перед смертью он говорил о происходящем: «Саша, ты думаешь, лучше нам будет жить? Только подлецам лучше будет жить. А простому народу лучшей жизни не будет. И творческому народу. Тебе будут платить, когда им (толстосумам) нужно будет твое искусство. А за то, которое им не нужно, не будут платить».
У Георгия Васильевича Свиридова был сын Юрий. Образованнейший человек, японовед, он в последнее время жил в Токио. Болел неизлечимо и тяжело. И когда трагическое известие о его смерти дошло до Москвы, жена не решилась сказать о случившемся: у Свиридова был обширный инфаркт. Вскоре он последовал за сыном, перешагнув порог вечности в ночь под Рождество — с 6 на 7 января 1998 года.
Самая великая тайна — Христос
«Человек, с детства воспитанный на книгах Священного Писания, вживается в величие мира, — писал Свиридов. — Он знает, понимает, что в мире есть великое, торжественное и страшное… Страх перед Богом помогает человеку возвыситься. Человек, знающий, что Господь — истинный властелин Мира, Жизни и Смерти, с подозрением относится к самозваным посягателям на величие. Таким человеком не так легко управлять, он имеет в душе крепость веры».Племянник Свиридова вспоминает, что Евангелие для композитора было настольной книгой. Православным он был всегда. Но явственный поворот в творчестве произошел, когда в Москве в Малом театре ставились пьесы, где звучала свиридовская музыка. Исторические пьесы, в том числе трагедия А.К.Толстого «Царь Федор Иоаннович». В конце 70−80-х гг. были написаны «Песни Великой Субботы», «Из песнопений Пасхи», «Величание Пасхи», «Обедня».
Неизмеримо выше всей прочей ставил Свиридов музыку духовную. Кроме того, что увидело свет и было исполнено, у него остались две больших, еще не изданных тетради церковной музыки.
— Я думаю, — голос Александра Филипповича Ведерникова зазвучал твердо, как бы отметая всякие сомнения, — что он сущность христианства в наше время выразил так, как никто из композиторов не выразил. Свиридов считал, что жизнь народа без веры — это скотская жизнь. Чтобы уничтожить народ, надо уничтожить его веру. Он полагал, что запрещение советской властью и изъятие из обращения духовной музыки (церковной) нанесло колоссальный духовный ущерб. Ведь все наше великое искусство — оно христианское. Если искусство не несет в основе своей Христа, это искусство не глубокое и оно не имеет жизни, оно очень кратковременно. Только искусство, которое несет в себе идеалы христианства, долговечно. Это долгожитель. Что давало ему силы писать музыку до самых последних его дней? Конечно же, вера. Он всегда был православным. Всю жизнь и безо всякой внешней рисовки. На искусство, вообще на все происходящее смотрел через эту призму. Поэтому в последнее время писал только духовную музыку. Чем более трагичная картина современной России открывалась его очам, тем светлее становилась его музыка. Музыка, устремленная к небесам. Песнопения и молитвы, подготовленные к печати, составляют шестнадцать частей. А план его сочинения получил условное название «Из литургической поэзии». Увы, свиридовские произведения духовной музыки большей частью не только не исполнены, но и не опубликованы. Вся надежда на его друзей, учеников, на тех, кто еще жив и полон сил, кто может донести эту музыку до слушателя.
* * *
«Для серьезно, глубоко мыслящего человека мир полон тайн, тогда как образованный культурный обыватель думает, что он знает все на свете. Священные книги древности полны тайн. Самая же великая тайна — Христос».«Духовный мир может быть очень прост и вместе с тем очень глубок. Высшим выражением этого характера представляется Христос. Этот мир не ведает раздвоения, какого-либо внутреннего противоречия. Это линия, устремленная в бесконечность… Мир Бога прост».
…Выписав напоследок из дневника эти мысли композитора, я закрыла свою тетрадь. Вышла из библиотеки и почти бегом спустилась в метро, спеша домой. А через несколько минут в одном из переходов остановилась, зачарованно слушая свиридовский вальс из «Метели». Его наигрывал на стареньком баяне студент, пришедший в метро подзаработать. А все-таки душа радостно встрепенулась и было невозможно пройти мимо. Вспомнилось признание Ивана Козловского: «Вот пушкинский вальс из „Метели“. Слушаешь эту музыку и, хоть неловко, плакать хочется».
Вот и я слушала, замирая и волнуясь, едва удерживая слезы…
