 |
| Радонеж | Михаил Дунаев | 25.08.2005 |
Медленное чтение — дело полезное, только так и нужно читать подлинную литературу. Отец Андрей дал, читая таким образом, много верных и нешаблонных наблюдений. Прежде всего, он блестяще проанализировал характер и поведение Маргариты, а заодно и Мастера, опровергнув давнее стереотипное восприятие этих героев как идеально любящей пары. Выходит, что Маргарита достаточно непривлекательна, и вовсе не добра, не милосердна, как многим представляется.
Но вот загвоздка: медленно прочитывая, по совету о. Андрея, текст романа, читатель вдруг наталкивается на такой пассаж: «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?…Я покажу тебе такую любовь!» Иронии в этом достаточно известном начале Второй части романа — не ощущается вовсе. Автор серьёзен. Может быть, так: хотел сказать одно, а вышло совершенно иное? Подобное бывало и в истории (вспомним пророка Валаама с его ослицей), и в нынешней жизни, и в литературе.
А вдруг и с самим романом то же случилось? О. Андрей постоянно как будто заклинает: автор совсем не то хотел сказать, такое восприятие «вряд ли исполняет желание Михаила Булгакова"… Нам же нет дела до желаний авторских, нам важно, что вышло объективно, помимо, возможно, воли писателя. Ведь никто иной, а именно Михаил Афанасьевич выписал сатану столь обаятельным и привлекательным, что многие невольно «влюбляются» (по признанию самого о. Андрея) в Воланда. Этот персонаж — подлинно положительный герой романа. Он и умён, и всеведущ, и добр, и справедлив… Вот только роман о Страстной седмице с кощунственными искажениями зачем-то внушил Мастеру. Но и роман этот по-своему замечателен, так что либеральная критика с давних времён твердит, будто у Булгакова и появилось впервые верное понимание евангельских событий, искажённых когда-то церковниками и прочими мракобесами.
Можно и вновь без конца повторять, что у Булгакова евангельские события кощунственно искажены — тут мы с о. Андреем единомысленны. Однако защитник Булгакова утверждает: на писателе нет никакой вины, подлинный-то автор романа о Иешуа — Воланд, так что к нему и все претензии. (Не виноват же, например, Пушкин в том, что Онегин убил Ленского: поэт здесь лишь свидетель события — такова условность литературы.)
От сатаны чего и ожидать, кроме кощунства, но зачем было публиковать его опус? Хотел того Булгаков или нет, но факт «публикации» романа о Иешуа — это совершенно новый качественный прорыв в отношении к Евангелию. Прежде, когда литераторы касались евангельских событий, они могли давать им неверную, враждебную интерпретацию, но они не искажали самих событий. Теперь в сознание читателя внедрена (гениально!) идея о возможности внесения собственного вымысла в рассказ о Христе. И не помогут никакие высокомудрые рассуждения о том, что Иешуа — вовсе не Христос, что это фантазия сатаны, что тут всё артефакты, которые нельзя же воспринимать всерьёз.
Евангелие таким образом ставится в один ряд с иными литературными произведениями, а Сын Божий может теперь рассматриваться наравне с «вечными» персонажами мировой литературы, подобными Фаусту или Дон Жуану. Каждый, кто возомнит себя художником, теперь волен делать с таким «литературным образом» всё, что заблагорассудится. Примеров из нынешнего искусства — не счесть. Но ведь не Булгаков же вдохновил всех этих художников! Нет, Булгаков вживил в сознание читателя (и зрителя) идею возможности и даже закономерности подобных эстетических экспериментов. Попросту: теперь всё можно — любая фантазия, любое кощунство. Хотел ли того сам Булгаков, имел ли это своею целью? А это и неважно. Главное: он тому поспособствовал.
Медленное чтение романа позволяет сделать ещё один важный вывод. Появление Левия Матвея как посланца Христа в финальных эпизодах повествования, несомненно, понадобилось автору для сведения в единую плоскость ершалаимских и московских глав всего произведения: и те и другие становятся через присутствие в них «ученика» реальным фактом истории, что подкрепляет достоверность рассказанного Мастером. Левий Матвей — не более чем связующая все события фигура. Он реален (разумеется, в условной реальности романа), значит, реальны и те события, какие описаны в романе Мастера, в ершалаимских главах, а из этого непреложно вытекает неистинность Евангелий. Такова логика образной системы «Мастера и Маргариты». Упоминание Левия Матвея в финальных эпизодах романа Булгакова действует неявно, скорее на подсознание читателя, подобно пресловутому двадцать пятому кадру.
Примечательная подробность: Левий Матвей предстаёт перед Воландом — явившись из области света — в странном облике: мрачным оборванцем, выпачканным в глине. Таким он был и прежде. Свет не преобразил и не обожил его. В отличие от него Воланд именно преобразился, поэтому рядом с сатаною — евангелист откровенно жалок. И в том расчётливая тенденция. Язык художественных образов красноречив. Поэтому: от злобного недоумка-«евангелиста» в изображении Мастера ещё можно дистанцироваться, но от такого же точно Левия Матвея, появившегося в Москве, — удастся ли?
Именно такое дистанцирование попытался осуществить в своей работе диакон Андрей Кураев. И сделал это внешне убедительно и остроумно.
О. Андрей утверждает: Иешуа и прочие персонажи романа Мастера суть не реальности, но фантомы, созданные творческими усилиями Мастера, вдохновлённого Воландом. Иешуа — не Христос, Левий — не евангелист и т. д. При этом о. Андрей опирается на текст «Мастера и Маргариты», и на окончательную редакцию, и на черновые. С этим спорить нет нужды, следует лишь заметить, что с черновыми вариантами нужно обращаться с осторожностью: если они отвергнуты самим автором, то не означает ли это авторского отказа от того, чем ранее увлечена была его творческая фантазия? (И цензурные опасения, как утверждает о. Андрей, вовсе ни при чём: качество изображения сатаны для советской цензуры вряд ли было существенно.) Но так или иначе, справедливо утверждает о. диакон, попытка Воланда навязать себя как «свидетеля» событий Страстной седмицы есть очередной дьявольский обман. По «евангелию от сатаны» судить ни о чём невозможно, оно — ядовитый источник. Нельзя не согласиться, и мы о том же твердим. Воланд лжёт, и лжёт постоянно. И лжёт, а не «проговаривается», когда говорит Мастеру о том, что Пилат есть «выдуманный» Мастером герой. Пилат в романе Мастера именно выдуман (не следует ломиться в открытые ворота), но не Мастером, а его вдохновителем. Точно так же выдуман и Иешуа. О выдуманности Воланд не сообщает Берлиозу и Бездомному: для них ложь должна стать правдой. Мастера же так обманывать безсмысленно: он и без того знает, что всё нафантазировано; но он (и читатель вместе с ним) должен считать фантазию плодом собственных усилий, а не бесовского нашёптывания.
Диакон Кураев, однако, идёт дальше. Для него создания Мастера (в соавторстве с Воландом) есть объективация мысли и творческого воображения, утвердившаяся в бытии настолько, что именно сатанинские образы-фантомы являются и в московских главах романа Булгакова.
«Не зря Булгаков изучал оккультизм. В оккультизме и в буддизме предполагается, что «энергия человеческой мысли» объективируется, сгущается и затем может оказывать совсем не просимое обратное воздействие на своего творца. Все боги, все духи, все демоны созданы игрой сознания. Психическая энергия, которую поклонник вкладывает в некий мыслеобраз, концентрируется в этом образе и постепенно отчуждается от мыслящего, медитирующего, молящегося ума. Соответственно, любой мыслеобраз, которому множество людей поклоняется в течение долгого времени, достаточно реален», — пишет о. Андрей в своей брошюре о романе Булгакова.
Если всё так, то роман «Мастер и Маргарита» обретает ещё более тёмную и опасную сатанинскую глубину. Если Булгаков признаёт над собою законы, приписываемые ему о. диаконом, то и оценивать его потребно по тем самым законам. Мы ведь, повторим, не стремимся обвинить или оправдать Михаила Булгакова, но лишь выяснить позицию писателя и его отношение к православной истине. А у него, оказывается, ко всему приложены оккультно-буддистские критерии. Не поздоровится от этакой реабилитации. Кажется, с о. Андреем произошло то же самое: хотел сказать одно, а вышло противоположное собственным намерениям.
Позволить себе оккультную игру с евангельскими событиями и персонажами, с Самим Христом Спасителем — вызывая к реальности пародийно-кощунственные мороки — не слишком ли опасно? Да, но играет ведь не сам Булгаков, а его герой, Воланд. А Воланд — чья игра? Поэтому игра в Евангелие в конечном итоге есть игра, двойная игра самого романиста. Именно он создал мыслеобраз, образ сатаны, слишком обаятельным и привлекательным для многих, и поклонение в течение долгого времени миллионов читателей не делает ли такого сатану достаточно реальным? И так же «реальны» становятся в сознании многих все персонажи романа Мастера, заслоняя собою подлинные события и действующих лиц Страстной седмицы.
Интервью о. Андрея вызывает ещё одно недоумение: не вполне ясным становится, а о чём, собственно говоря, написан роман Булгакова. Медленное чтение не отменяет учёта таких банальных понятий, как сюжетная основа произведения, фабульная организация материала. Нетрудно обнаружить, что вовсе не любовь Мастера и Маргариты лежит в основе повестования.
Собственно, название романа затемняет подлинный смысл произведения: внимание читателя сосредоточивается на двух персонажах романа как на главных, тогда как они являются лишь подручными истинного главного героя. Каждый из этих двоих выполняет особую роль в том действе, ради которого Воланд прибывает в Москву. Если взглянуть непредвзято, то содержание романа, легко увидеть, составляет не история Мастера, не литературные его злоключения, даже не взаимоотношения с Маргаритой (всё то вторично), но хроника одного из визитов сатаны на землю: с началом оного начинается и роман, концом его же и завершается. Мастер представляется читателю лишь в 13 главе, Маргарита и того позднее — по мере возникновения потребности в них у Воланда.
Нужно отметить ещё одну роль образов Мастера и его возлюбленной в структуре романа: они отчасти отвлекают на себя внимание читателя, служа прикрытием для подлинного мистического смысла произведения. Булгаков вообще, создаётся впечатление, пытается всячески закамуфлировать свой замысел. Приёмов у него множество. Так, кощунственное изображение Престола христианского храма в обиталище Воланда маскируется шутовским шахматным поединком между Воландом и котом (они используют для этого именно Престол с зажжённым на нём семисвечником) — дополнительное глумление, но и отвлекающий маневр. Кровавая жертва, убийство барона Майгеля, воспринимаются невнимательным читателем как справедливое возмездие губителю-доносчику. И т.д. Обилием отвлекающих подробностей затемняется и сама цель визита Воланда в Москву.
Однако с какой же целью посещает Воланд столицу социалистического строительства?
О.Андрей отвечает: «Причина появления Воланда в Москве есть роман Мастера». С какой скоростью ни читай — понять это невозможно. Зачем сатане тащиться большой компанией в Москву ради романа, если он сам, по меньшей мере, является соавтором его? Прочитать захотелось? Да он и без того знает, что там написано.
Нет, нетрудно вычитать, что цель Воланда — дать здесь свой очередной «великий бал». Но не просто же потанцевать замыслил сатана…
Давно доказательно обоснован важнейший вывод: «великий бал» и вся подготовка к нему составляют не иное что, а сатанинскую анти-литургию, чёрную мессу, необходимую сатане для обновления своих мистических сил — и нам остаётся лишь присоединиться к такому заключению.
На Литургии в храме читается Евангелие. Для чёрной мессы надобен иной текст. Роман, созданный Мастером, становится не чем иным, как евангелием от сатаны, искусно введённым в композиционную структуру произведения об анти-литургии. Вот для чего была спасена рукопись Мастера. Вот зачем оболган и искажён образ Спасителя. Мастер исполнил предназначенное ему сатаной.
Автор романа создал грандиозный фантом чёрной мессы, и погружение в её атмосферу не столь безобидно для кого бы то ни было.
Мистический замысел всего произведения Булгакова обретает тем самым страшную значимость. В романе Булгакова «Мастер и Маргарита» совершается десакрализация и снижение Божественного Откровения до уровня заурядного гуманистического релятивизма (и даже оккультной игры?). Именно поэтому либеральное плюралистское сознание превратило роман в объект бездумного поклонения.
А что до разного рода доказательств бытия Бога, о которых рассуждает о. Андрей, то уж кто-кто, а диакон Кураев знает, что доказательств таковых нет, но имеются лишь обоснования логической вероятности, вовсе необязательной, такого бытия. Требуется подвиг веры, а не поиски доказательств, которые превращаются в итоге в занимательную интеллектуальную игру — не более.
Странно звучит и утверждение о. диакона, будто Иешуа похож на толстовское «рафинированное изображение» Христа, а поскольку Иешуа создан Воландом, то перед нами якобы булгаковская оценка толстовства как сатанинского измышления. Эффектное рассуждение. Однако достаточно медленно прочитать толстовские переложения Евангелия, чтобы увидеть: ничего общего в осмыслении Христа у Булгакова и Толстого нет, кроме одного: оба неверны. (У Толстого Иисус — рефлектирующий рационалист, ищущий смысла жизни; Иешуа Булгакова — малахольный недоумок-экстрасенс, озабоченный поисками социальной справедливости.)
Вопрос же о религиозности Булгакова необходимо сформулировать точнее. По-своему религиозен ведь и Рерих, так замечательно растолкованный в своё время именно диаконом Андреем Кураевым. Для нас важнее: православен ли?
