 |
| Правая.Ru | Дмитрий Сладков | 15.08.2005 |
В доме повешенногоне говорят о веревке,
Потому что ныне его палач мирно живет в этом доме.
Пауль Целан
Но теперь, при внимательных размышлениях о том, куда ведут заявленные в том нашем разговоре позиции, заключенная в этих словах простая мысль становится не-обходимой.
В том смысле, что ее невозможно обойти, нельзя не заметить.
А если кому-то не заметить ее все-таки можно, значит, для этого у него есть слишком серьезные причины.
Напомню несколько моментов состоявшейся дискуссии.
Так, в сообщении заведующего лабораторией музейного проектирования Российского института культурологи г-на Никишина «Концепция и программы создания системы стационарных экспозиций Соловецкого музея-заповедника» первая среди долгосрочных целей экспозиционной работы музея-заповедника звучала так: Создание условий для участия граждан России в анализе уроков российской истории.
На вопрос о том, являются ли таким уроком уникальные по кровавой жестокости гонения богоборческой власти на Святую Церковь, был дан ответ человека — да, являются.
На вопрос же о том, что следует извлечь нам из этого урока, прозвучал ответ профессионального экспозиционера. —
Мы будем это показывать. Мы будем об этом рассказывать.
И только?
А как быть не с экспозицией, а с реальностью? Неужели не надо исправлять содеянное?
Один из участников дискуссии говорил о том, что ничего, мол, страшного, не произошло — секуляризация церковных имуществ осуществлялась в России и ранее. Но такое утверждение, мягко говоря, неточно.
Никогда до того в истории России секуляризация церковных имуществ не сопровождалась массовыми казнями, пытками, арестами, ссылками.
Никогда до того в истории России секуляризация церковных имуществ не сопровождалась массовым изъятием самих храмов, их разорением и закрытием для богослужения.
Никогда до того в истории России секуляризация церковных имуществ не сопровождалась массовым уничтожением и поруганием святынь — святых икон, мощей, антиминсов, священных сосудов.
Как изжить этот грех? Как заживить эти раны?
И не в музейной экспозиции, а в жизни, в практических повседневных делах.
Или этого делать не надо?
Видимо, от внятного и публичного определения своей гражданской позиции по этому вопросу не уйти никому из тех, кто имеет отношение к охране и использованию Соловецкого наследия. Искренне жаль, что господа, определяющие политику музея-заповедника, до сих пор скрывают свою гражданскую позицию (или ее отсутствие) за узкопрофессиональным самоопределением.
Вернемся к словам Пауля Целана.
Во времена советских репрессий музей не был палачом монастыря. Монастырское наследие перешло к музею намного позже. Но оно попало в руки музейных работников исключительно благодаря тому, что палачи хорошо сделали свою работу, и о восстановлении монастыря в течение многих десятилетий не могло быть и речи.
Мотивы людей, в распоряжении которых оказалось монастырское достояние, были различны. Честь и слава тем, кто потрудился для сбережения этого достояния, особенно в темные годы государственного безбожия. Низкий им поклон и благодарность за труды.
Но что делать со сбереженным монастырским наследием, пронесенным через темноту? Быть может, вернуть тому, у кого это достояние было бессудно отобрано?
— Нет, господа хорошие. Вы, действительно, потерпели ущерб, но это было давно, а теперь отнятое у вас оказалось у нас, и мы этого из своих рук не выпустим.
Этическая структура такой ситуации с очевидностью ненормальна. Понять это поможет простой пример.
Грабитель и убийца настиг вас и вашего брата в недобрый час. Брата убил, все, что было у вас двоих при себе, отобрал, вы же спаслись. Через неделю вы обнаруживаете ваше имущество в руках чужих людей. Говорите им: это наши семейные реликвии, они достались нам от отца с матерью и принадлежали нашей семье — мне и злодейски убитому брату.
А нам отвечают: «Мы купили эти вещи на городском базаре».
Или выиграли в лотерею.
Или получили в награду за хорошую службу.
Мы получили это имущество честным путем.
А о той крови, которая, якобы, на этом достоянии есть, и о том, что оно злодейски у вас отобрано, мы знать ничего не знаем. Мы в ремонт этого имущества уже успели и собственные деньги вложить.
Все так. Перед нами, действительно, честные люди, не преступники. Но то, чем они сейчас владеют, досталось им, в конечном счете, от преступников, пусть и пройдя через третьи руки. Неважно, знают они об этом или не знают.
Правовая квалификация награбленного достояния именно в качестве награбленного достояния (с отягощением грабежа убийствами) от этого знания или незнания измениться не может.
В нашем случае — знание налицо, поскольку история ХХ века хорошо известна. Однако суть дела «честные музейные люди» предпочитают обходить. А то ведь еще отдавать нажитое заставят. Имущество уж больно хорошее — и монастырь видный, и заработать на нем можно.
Как относиться к этой этической коллизии?
Сегодня руководители музея-заповедника и их союзники стараются не замечать всей жесткости изложенных выше обстоятельств, маскируя их тенью советского и постсоветского «правового поля». Мол, все нормально, мы действуем «по закону».
Но если рану не лечить, а скрывать, прятать, не признавать ее наличия, яд гниения постепенно расходится по всему телу, отравляя даже самые хорошие дела и намерения.
Здесь мы подходим к одной из главных проблем постсоветского сознания.
Это тотальное неразличение права и закона.
Права — как гуманитарной первореальности, фундаментального представления о должном и недолжном, которое, в конечном счете, неотделимо от религиозных представлений, от религиозных оценок богоугодности творимых людьми дел.
И закона — как чисто технического оформления (имеется в виду юридическая техника) наличного в обществе правопонимания.
Смысл «социалистической законности», в условиях которой мы жили с 1917 года и продолжаем, на самом деле, жить и сейчас, состоял в следующем.
Закон был всего лишь оформлением «революционной целесообразности».
Пространство же права как такового было начисто элиминировано.
Целесообразность (неважно — революционная, бюрократическая или коммерческая) и до сих пор подменяет собой право.
Это в полной мере относится к ситуации, сложившейся вокруг Соловецкого наследия.
Ситуация имеет видимость законности, поскольку руководители музея-заповедника в своем стремлении к политической и коммерческой эффективности в целом работают по букве и духу зачатых еще в советское время законов.
Но ситуация несет в себе семя (уже проросшее) сокрушительного морального поражения сторонников коммерциализации Соловков, которое, без сомнения, будет иметь и практические последствия — политические, имущественные, кадровые.
Если посмотреть на ситуацию шире, не ограничиваясь Соловками, то из сказанного следует: возвращение церковного имущества сегодня становится одной из общенациональных задач.
Без проведения всеобщей реституции весьма затруднительно говорить о возвращении правовых норм в нашу экономическую жизнь.
Без проведения всеобщей реституции весьма затруднительно говорить о соблюдении «прав человека».
Без проведения всеобщей реституции весьма затруднительно говорить и о построении какого бы то ни было «правового государства».
Никакого «правового государства» не может быть без правового общества, без возвращения нормального правопонимания, не отягощенного большевизанством, в общественные и профессиональные круги. Состоявшаяся 29 октября 2004 года в Санкт-Петербурге дискуссия показала это со всей убедительностью.
Реституция не может быть ограничена церковными имуществами. Однако возвращение церковных имуществ могло бы стать одним из первых шагов на этом пути.
Да, всеобщая реституция — сложный и больной вопрос. Но в бывших «странах народной демократии» не побоялись к нему подступиться — и это сильно освежило нравственный климат, укрепило единство общества, помогло вернуть в повседневный обиход понятия права и правды.
Наши нестроения в два раза продолжительнее. Но это не причина отказываться от решения насущной задачи. Если мы только не хотим окончательно перейти в удобное для некоторых состояние перманентного отказа от прошлых обязательств.
Так что проблема реституции имеет еще одно измерение. Она напрямую соотносится с сохранением и преемственным развитием национально-государственной идентичности.
Возьмем, к примеру, Францию. Суды Пятой республики вряд ли примут к рассмотрению дело по имущественным преступлениям, совершенным в Королевстве франков или Римской Галлии. Но правовое преемство последних столетий налицо, несмотря на все революции и реставрации.
Идентичность государства и народа сохраняется и старательно воспроизводится. Путем поддержки родного языка, родной культуры, в издательской политике, образовании, рекламе, работе с диаспорой. Но главное — в области права.
Никому не дают забыть: это — Франция, а не что-то иное. Недавний скандал с хиджабами показал это еще раз.
А мы кто?
Россия или все еще Советский Союз, отказавшийся платить долги и уничтоживший прежнее правовое пространство.
Руководители Соловецкого музея-заповедника и их наставники пока, без сомнения, видят себя наследниками комиссаров в пыльных шлемах. Они являются таковыми и в глазах значительной, быстро увеличивающейся части современного русского общества.
Произносимые ими правильные слова о необыкновенной актуальности работы по сохранению культурного наследия не помогают и не помогут им восстановить стремительно теряемое общественное доверие.
Чтобы понять, почему это происходит, нужно сказать несколько слов о причинах столь острого и напряженного общественного внимания к теме «сохранения наследия».
В истории человечества культурное наследие разрушалось постоянно. Вспомним державинское, написанное перед лицом смерти:
Река времен в своем теченье Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей.
А если что и остается Чрез звуки лиры и трубы, То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы.
Но наследие и воспроизводилось, восстанавливалось. Жизнь есть жизнь. На пожарища приходили мастера и отстраивали сгоревшие города краше прежнего.
В ХХ веке все изменилось.
Эти изменения сегодня стали обозначать словом «глобализация». Проникающий повсюду финансовый капитал выстраивает необходимое ему унифицированное культурное пространство.
Наследие в своем прежнем качестве перестало воспроизводиться. Традиционные общества, где мастера служили Богу, ушли или уходят. А жители современных либеральных утопий при всей их технической изощренности — люди совсем иной выделки.
Все претензии личного авторства не могут заменить потерянной связи творца с Творцом. Свидетельство этому — гниение «современного искусства», в виде ли «попсы» или в самых элитарных его вариантах. Шевелящиеся гельманоиды всех сортов ползают повсюду, выползают и на Соловецкий берег.
Унификация культуры ведет к всеобщему кризису идентичности. Не случайно смена пола, нации, цвета кожи, религии на глазах нашего поколения стала решаемой за деньги технической задачей. Вопрос «кто же мы на самом деле» из очевидного Богом данного факта становится трудно разрешимой проблемой.
Внутренние опоры идентичности — вера в Бога, преданность отечеству, сопричастность своему народу (национализм) — пали или падают.
Становятся нужны внешние опоры, костыли. В качестве одного из таких костылей появляется «наследие» — особым образом отрефлектированные и закрепленные следы культуры, прежде живой, а теперь потерявшей способность к воспроизведению.
Отсюда — вся трагическая напряженность темы «сохранения наследия». Ведь нужное нам, как никогда, наследие, которое мы уже не можем воспроизвести в живой культуре, а значит — можем потерять навсегда, становится действительно уникальным.
И одновременно — тиражируемым всей мощью современной техники, информационных каналов, издательского и рекламного дела. Ведь рыночный спрос на уникальный товар — наследие — в условиях кризиса идентичности обеспечен.
Особое место отведено здесь «культурному туризму», сохраняющему отдаленную видимость подлинности наследия.
Так сделанное нашими отцами становится ресурсом цивилизационной политики постмодернизма.
Превращается в фарш на чужой кухне.
Не могу обойти стороной еще одно измерение проблемы идентичности, насущное для политой кровью Соловецкой земли. Это право умершего на достойное погребение. Право на могилу. И на могильный крест.
В своем сделанном 29 октября сообщении «История Соловецкого лагеря в контексте «духовного возрождения Соловков» директор Санкт-Петербургского научно-информационного центра «Мемориал» г-жа Флиге со всей определенностью назвала установку крестов на местах массовой гибели заключенных «идеологическим насилием».
На вопрос о том, не является ли идеологическим насилием запрет ставить могильные и памятные кресты на месте окончания земного пути православных душ, был дан внятный и прямой ответ: «Конечно, нет».
Это «конечно» прозвучало совершенно очаровательно.
Говорю со всей определенностью: мы живем в стране православной культуры и время доныне исчисляем — от Рождества Христова.
И над могилами наших отцов, невинно павших от рук богоборцев, будут стоять кресты — пока живы мы сами и дети наши.
«Изменять пол» нашей стране, производя хирургические операции над ее идентичностью, пока рано.
Мы еще живы. И нас становится больше.
У желающих запретить нам мирно ставить кресты — нет иного выхода, кроме как вновь прибегнуть к расстрелам.
И стать прямыми наследниками тех, кто вместо православного креста водрузил на колокольне Соловецкого монастыря железную пентаграмму.
Готовы ли они к этому выбору?
Мы, Бог даст, к своей судьбе готовы, какой бы она ни была.
Новомученики Соловецкие, уже прошедшие этот путь, нам помогут.
Сказанное не означает нетерпимости по отношению к иноверующим. Пусть погребают своих усопших, как велит им их вера и совесть. В России найдется место для всех, кто готов считаться с традицией Русской Земли и уважать ее.
Мы — православные русские люди всех национальностей, хорошо помним, кто мы такие.
Мы видим, на каком пути можно попытаться преодолеть тупики постмодернизма.
Этот путь ведет нас к углубленной работе по восстановлению традиционных форм духовного и культурного строительства, порождающих, в свою очередь, традиционную организацию личности.
Возможно ли это еще в апостасийном мире? Бог ведает.
Отчасти это будет зависеть и от серьезности наших усилий, искренней бескорыстности наших намерений, глубины молитвы.
Все остальное лишь ускорит возвышение возводимой «современным миром» Вавилонской башни, которой неминуемо суждено рухнуть под собственной тяжестью.
Где окажемся в этот момент мы?
Так что полноценное восстановление и развитие Соловецкой обители — это действительно общенациональная задача России.
Если нас еще может объединить что-то общее.
Отсюда, в частности, прямо вытекает и принципиальное изменение задач музея-заповедника.
В том числе тех, которые ставит перед ним государство.
В общем деле восстановления Соловецкой святыни перед музеем-заповедником, где немало замечательных специалистов, будут стоять важные задачи.
Кроме него, их никто не сумеет решить.
Но чтобы музей-заповедник сохранился и был дееспособен, его надо защитить.
Будет неправильно и нехорошо, если антицерковная жесткость позиции тех, кто манипулирует ныне руководителями музея-заповедника, приведет, в конце концов, к ликвидации этого учреждения культуры.
Это станет общей потерей. А их и так было много.
Подведем итоги.
Глумление и насилие над возрожденной святыней, происходящие сейчас на Соловках, заставляют сказать со всей определенностью:
Еще десять лет назад музей-заповедник был всего лишь наследником палачей.
Сегодня он сам стал палачом Святыни.
В доме повешенногоне говорят о веревке,
Потому что ныне его палачмирно живет в этом доме.
Доколе?!
