 |
| Общественный Комитет «За нравственное возрождение Отечества» | Роман Вершилло | 10.08.2005 |
Вот, например, известный литературный критик Павел Басинский:
«Россия без Большой Серьёзной Литературы обречена на утрату культурной самоидентификации и на поражение в борьбе с культурным „глобализмом“. Ведь понятно, что как бы ни возродилась Русская православная церковь, она никогда не будет играть в мире той ведущей духовной роли, которую, по крайней мере в лице Толстого и Достоевского, играла и играет русская литература. Ни в Европе. Ни в Америке. Ни тем более в Индии или Китае. И это не вопрос о том, что больше: церковь или литература? Это вопрос о духовной коммуникативности?» (Литературная газета от 20 июня 2005 г.)
И это еще умеренная позиция, поскольку г-н Басинский хотя бы не говорит, что литература «больше» Церкви. А в номере от 3 августа Георгий Пряхин — писатель и гендиректор издательства «Воскресение» — уже прямо предпочитает литературу религии:
«В последнее время, судя по всему, человечество слишком много передоверило религии. В отсутствие абсолютных духовных, лидеров, столпов, причём светских столпов, таких, как Лев Толстой, Махатма Ганди, религия, точнее, её служители, её высшая иерархия, не выдерживают возложенного на них божественного призвания.
Религия, уже в силу её большей доступности, занимает и нишу, в которой изначально пребывала литература, включая русскую классическую. Противостояние религий крайне опасно, в том числе и разных ветвей христианства. Вдумайтесь: в религиях уже в силу исторических причин их зарождения и существования изначально заложены элементы противостояния и фанатизма. Большая же, настоящая мировая литература такого противостояния не знает: пафос её неизменно гуманистичен. У этих духовных материй разные ткачи, с разным исходным пониманием ценности человеческой жизни».
На следующей странице того же номера ЛГ помещена статья Всеволода Сахарова, которая также представляет религиозный взгляд на литературу, хотя говорится в ней больше о финансировании, чем собственно о творчестве.
В статье «У нас была великая литература» сказано следующее:
Русская «классика стала закономерным итогом многовековой культурной деятельности, и для этого надобны были согласное напряжение лучших национальных сил и лишения бесправного народа. Может быть, именно поэтому она вся уложилась в одно XIX столетие, её Золотой век, началась Пушкиным и кончилась Чеховым. За ними пришёл короткий Серебряный век, уже названием своим предсказывавший близкий закат, декаданс, серые сумерки, холодную осень старой классической культуры…
В 1918 году, когда одна литература кончилась и начиналась какая-то другая, неведомая словесность, умиравший с голода у стен богатейшего монастыря России религиозный писатель и философ Василий Розанов подводил итоги окончательные: «Собственно — гениальное, и как-то гениально-урождённое — в России и была только одна литература. Ни вера наша, ни церковь наша, ни государство — всё уже не было столь же гениально, выразительно, сильно. Русская литература, несмотря на всего один только век её существования, — поднялась до явления совершенно универсального, не уступающего в красоте и достоинствах своих ни которой нации, не исключая греков и Гомера их, не исключая итальянцев и Данта их, не исключая англичан и Шекспира их и, наконец, — даже не уступая евреям и их Священному Писанию, их «иератическим пергаментам"… Этого, что лежит перед нашими глазами, уже нельзя переменить, переделать. Оно — есть, оно представляет собою факт, зрелище; нечто созревшее и переменам не подлежащее».
Железный занавес истории с грохотом опустился, отделив одну культуру от другой. Мы остались одни, без ангелов, то есть без классики».
Согласитесь: одна и та же глупость в почти подряд появившихся статьях — это уже не просто глупость, а глупость с тенденцией. Перечислим упреки в адрес Христианской веры и Церкви.
— Религия не обладает должной «духовной коммуникативностью».
— Она не позволяет России культурно самоидентифицироваться.
— Религия не будет играть ведущей духовной роли в мире.
— Религии слишком многое передоверили.
— Религия заняла ту нишу, которую «изначально» занимала литература.
— Религия более доступна, чем литература.
— В религии заложены элементы противостояния и фанатизма.
— Православная вера не гениальна, не выразительна, не сильна.
— Она не поднялась до явления совершенно универсального.
— В отличие от религии литература «неизменно гуманистична».
Обратите внимание на некоторые нестыковки.
Религия «более доступна» в силу своей простоты, но, одновременно, «невыразительна и некоммуникативна».
Православное Христианство «не универсально», но, в то же время, «не обеспечивает культурную самоидентификацию России».
Религии «слишком многое передоверили», но и ведущей роли она играть не может.
В общем, Христианству надо очень постараться, чтобы понравиться нашей литературной братии. Да и как это сделать, если им нужна универсальность — и культурная особенность. От религии требуют играть ведущую роль, и, в то же время, знать свой шесток, не покушаясь даже на литературное пространство.
Если бы мы имели дело с честными оппонентами, то могли бы им сказать, что Православное Христианство именно и сочетает в себе все желаемые качества. Оно и вселенское, и русское, универсальное и личное. Христианство берет на себя ответственность за весь мир, но нигде не действует насилием над совестью. Оно просто и доступно, и бесконечно сложно. Оно везде (и в литературе тоже), и оно не от мира сего.
Христианская религия не «неизменно гуманистична»? От религии раньше требовалось, чтобы она была Божественна, Теперь же упрекают Христианство в отсутствии гуманизма, упрекают христиан, которые веруют, что Богочеловек умер на кресте, чтобы искупить всех людей. Тем самым, человеку Самим Богом придана наивысшая ценность, до которой любой литературе как до Луны и выше.
Если посмотреть с другой стороны, то большая литература во всяком случае не «неизменно» гуманистична. Если гуманистичен «Дон-Кихот», ясно, что «Мертвые души» и «Борис Годунов» гуманистичны как-то иначе, не правда ли? Если мы готовы признать эталоном гуманизм Чарльза Диккенса, то у его современника Теккерея будет какой-то иной гуманизм, или, по меньшей мере, иная степень гуманизма.
Согласимся разве только с одним упреком: Христианство не «гениально», поскольку гениальность — слишком мелкое определение для веры, да даже и для государства. Вера прежде всего должна быть истинной, равно как и государство прежде всего должно быть справедливым.
Само собой разумеется, что литературные критики Христианской Церкви теряют контакт с религиозной истиной. Но мы хотим им указать также и на то, что вслед за религией они утрачивают литературу.
Почему у наших авторов «великая русская литература» оканчивается Чеховым, и оканчивается на страницах «Литературной газеты», которая уделила столь большое внимание юбилею великого русского писателя М. Шолохова и его великому роману?
Если Чехов — великая литература, то, конечно, и А. Платонов, Вс. Иванов, Замятин и Пильняк.
С другой стороны, дело представляется так, что кто-то когда-то считал, что литература в России служит заменой религии. Можно во многом упрекнуть наших великих писателей, но только не в этом. Никто из перечисленных гениев «от Пушкина до Чехова» не только не заменял религию литературой, но даже и не сравнивал их. А если и сравнивал, как Лев Толстой, то с тем, чтобы доказать ненужность и вредность всякой культуры.
Правда, вот А. Чехов был человек безрелигиозным и очень этим, кстати, огорчал Толстого. Но уж, извините, Антон Павлович и в литературу не верил точно так же. Он имел, как можно полагать, смутную надежду на будущее человечества — «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной» — но никак не на современную ему литературу.
Смешение литературы и мистики — не всегда религиозной — началось в Серебряный век. Но это было именно смешение до неразличимости, как, например, в известной статье Ивана Ильина «Основы Христианской культуры». Декадентство вообще основано на смешении, и четкое противопоставление одного другому ему не свойственно. Вот и И. Ильин возводит искусство и всякую человеческую деятельность к понятию «творчества», которое имеет у него и у других его единомышленников скрытый религиозный смысл. Потом это выродится в учение о синергии, о якобы имеющем место «сотворчестве» Бога и человека.
Ведь что говорит и Розанов, этот якобы «религиозный писатель»? Он сравнивает гениальность литературы и «гениальность» веры, Церкви и государства. А килограммами или метрами он веру и государство мерить не пробовал? «Гениальность государства» — это же сапоги всмятку! Но даже Розанов не говорит, что литература заменяет собой религию и Церковь. И уж тем более русские писатели советского времени не могли понимать литературу как религию.
Методом исключения мы приходим к выводу: религиозное возвеличивание «великой русской литературы» имеет совсем недавние корни. Самое позднее — начало 60-х годов 20-го века. Вот тут-то и становится понятным, почему Шолохов и Платонов исключены из великой и русской. Конечно, Толстой с Достоевским к литературе религиозно не относились, не путали и не заменяли одно другим. И даже считали, что религия бесконечно выше любого искусства. Все это так. Но советская интеллигенция верила в этих писателей, или, говоря точнее, связывала с ними свои религиозные чувства. А Шолохов или Пильняк у советских образованцев таких чувств по разным причинам не взывали, вот и остались вне «великой литературы».
И поэтому уже не удивляет, что в число великих не попал Гаврила Романович Державин, автор оды «Бог», этого единственного чисто религиозного сочинения в русской литературе нового времени. А ведь прп. Герман Аляскинский именно об оде Державина говорил, что это Богодухновенное сочинение. Это подтверждается и действительно чудесными обстоятельствами написания оды «Бог», о которых рассказывает Гаврила Романович в своих Записках.
Простая мысль, что религия — это религия, а литература — литература, видимо, более не воодушевляет пишущих и читающих. И при этом не замечается следующее: смешав одно и другое, мы уничтожаем самостоятельность литературы. Искусство тем самым исчезает как отдельная область и превращается в род плоского суеверия.
Мы имеем дело здесь с принципиально неподлинным религиозным чувством. Поэтому наши авторы и могут довольствоваться столь недостойным во всех отношениях объектом как писатели и литература. Они обращаются не с теми вопросами, и получают не те ответы, которые нужны верующему человеку.
Искусство вещь нужная, но не очень важная. Литература есть сообщение смысла, а это нужно только при общении человека с человеком. Безусловно, литература играет существенную роль в осознании человечеством самого себя, и прежде всего в исторической непрерывности человеческого существования. Непрерывное познание, которое в веках осуществляет искусство, превращается в постоянное сознание познанного, которое научно осуществляется в исторически-филологическом познании.
В этом состоит значение слова как такового, поскольку оно сообщает не отдельный частный смысл, а истину, данную в непрерывности исторического предания.
Конечно, и общение человека с Богом порождает великие образцы искусства. Достаточно вспомнить псалмы царя Давида. Но в том-то и дело, что религиозная истина стоит настолько выше всего человеческого, что бессмысленно и совершенно неуместно говорить о «творчестве» Пророка, об «искусстве» Пророка, о художественных достоинствах его поэзии.
Свт. Филарет Московский резко порицал ложно-эстетическое отношение к Священному Писанию, с которым он столкнулся в одной журнальной статье:
«Великий Псалом: «Боже мой, Боже мой, вскую оставил мя еси», — представлен как образчик Поэзии. Пророк созерцает событие поколебавшее вселенную, с удивительно буквальной точностью изображает происходящее на Голгофе за столько веков: а словесник на трепещущей земле, под угасшим солнцем, ищет цветов Поэзии.
Пусть Эстетики обвинят меня, что это мне не нравится. Поищу оправдания на Голгофе».
Будучи связанным с историей человечества, искусство разделяет и судьбу его, впадая в злосчастные аберрации. Вслед за эпохой гуманистического атеизма искусство превращается в веру в человека. Это жалкая вера, непонятная вера, означающая сбой того исторически протяженного общения человека с человеком, которое составляет суть искусства.
И опять же: кто из великих писателей верил в человека? Пушкин? Гоголь с Чеховым верили? Буддист Толстой верил в высокое достоинство человека?
Другое дело, что, будучи людьми искусства, наши писатели высоко ценили литературу и отстаивали ее самостоятельность. Пушкин, например, писал брату Л.С. Пушкину: «У вас ересь. Говорят, что в стихах — стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями, песнями на голос «Один сижу во компании» и тому под.»
И это, безусловно, ересь, в которую впадают и те, кто делает литературу религией, а религию — литературой. Конечно, поэзия — это искусство, и в стихах главное — стихи. Этим утверждается суверенность искусства, оно становится отдельным предметом, и в качестве такового мы уже способны оценить важность искусства и его значение. И тут мы подходим к главному выводу: это будет не очень высокая важность и не слишком большое значение.
Искусство прекрасно, и им стоит заниматься или, по крайней мере, наслаждаться им и изучать его. Но надо при этом иметь достаточно здравого смысла, чтобы забыть о нем, когда перед человеком встают вопросы о вечной жизни, о спасении, о подлинном счастье и смысле жизни.
Поэтому вера в литературу, вылившаяся на страницы «Литературной газеты», не какое-то маловажное заблуждение. Так обозначается противоход всему осмысленному течению истории. Историческое тело человеческого знания здесь заменено на оформленное незнание. Причем незнание появляется точно в том месте, где прежде в жизни человечества находилось знание.
Вера в литературу есть антикультура в точном смысле слова, то есть какая-то культура, но с противоположным знаком.
