 |
| Правая.Ru | Аркадий Малер | 09.08.2005 |
Вся история цивилизационного самоопределения России после реформ Петра I — это история сравнения России с Европой. Этой проблемы в принципе не могло быть, если бы политическая элита России оставалась бы русской. Со времен Петра русское дворянство в своем подавляющем большинстве, и особенно столичное, воспринимало Россию не более как поле для европеизации. Его религиозные пристрастия, его идеологические метания, его внешний облик, его язык, в конце концов, были какими угодно, но только не русскими. Если мы и можем вспомнить какие-то отдельные примеры русского патриотизма среди дворян, то эти примеры замечательны, прежде всего, на фоне общей ситуации. Единственными событиями, которые заставляли русских дворян вспомнить о том, что немножечко, но все-таки русские, были войны. Однако и в этом случае дворяне редко сознательно боролись за суверенитет России, они боролись за Россию как часть Европы, за очередные общеевропейские ценности: с католиками против протестантов, с протестантами против католиков, с Наполеоном против реакции, с реакцией против Наполеона. Во всех случаях Россия оказывалась либо жертвой чужой агрессии, либо союзником чужой коалиции, но никогда — субъектом, сознательно и прагматично проводящей свою собственную геополитическую программу. Когда же Россия пыталась выступать самостоятельно, она все-таки надеялась на помощь Европы и та ее цинично предавала, как это было во известных русско-турецких войнах. Причина этого фатального обстоятельства заключалась в том, что Европа не только не воспринималась русским дворянством как враг, Европа сама была той ценностью, за которую имело смысл сражаться до конца. Русские дворяне могли воевать с Наполеоном и при этом прекрасно говорить между собою по-французски и помышлять о смене одной масонской ложи на другую. Миф Европы был определяющим как для официальной петербургской элиты, так и для всех видов политической оппозиции — от декабристов до большевиков. Конечно, и те, и другие могли считать себя русскими патриотами, но этот патриотизм был только частью общего европейского мифа, и никогда — его преодолением. Преодолеть европейский миф для петербургской власти — это значит вернуть столицу в Москву и перенести Патриаршество, это значит освободить Константинополь и остановить английскую колониальную экспансию в Азии, начать говорить с русским народом по-русски и выражать его национальные интересы, а не интересы других народов и своих дворянских родственников в Париже. Преодолеть европейский миф для политической оппозиции того времени — это значит думать не о терроре против русских людей, а о созидании самой России, основывать свою идеологию не на привнесенных идеях Великого Востока Франции или Первого Интернационала, а на русской имперской православной традиции. Все рассуждения большинства русской интеллигенции того времени (а равно и сегодняшнего) о «несчастной России» заключались (и заключаются) не в том, что эта Россия недостаточно остается Россией, а в том, что эта Россия недостаточно еще стала Европой. Но что такое эта «Европа»?
Европа — это миф, самый большой и самый устойчивый миф из всех, которые приходили в Россию с Запада. Конечно, здесь можно нагло увильнуть и сказать вслед за А.Ф.Лосевым, что «миф — это подлинная реальность», но нам это ничего не даст, потому что вырванная из контекста довольно строгой лосевской философии эта формула звучит как призыв к анархии: если любой миф — это реальность, то и сама разница между реальностью и мифом аннулируется. А потому еще раз повторяем: Европа — это именно миф, и не больше, чем миф. Другой вопрос, что поскольку этот миф вот уже не одно и не два столетия чрезвычайно действует на сознание и подсознание всех «не-европейцев» и всех, кто считает или хочет считать себя «европейцами», его бесконечные воплощения привели к тому, что Европа действительно становится «подлинной реальностью», однако реальностью столь противоречивой и полиморфной, что понять до конца, в чем же заключается ее подлинное бытие, ее esse, в чем же содержится ее единственная и неразложимая сущность, ее essentia — практически невозможно… Европа — это не просто миф, это миф мифов, это архетипический миф, на примере которого можно легко проследить становление и структуру мифа как такового.
Миф о Европе как миф о Греции
Границы Европы всегда были неопределенны Где и когда некие, весьма неопределенные побережья Северо-Восточного Средизмноморья стали называть «Европой», сказать невозможно. Древние греки решили, что граница Европы на востоке проходит по Эгейскому морю, позже — по реке Фасис (Рион) в Закавказье, еще позже — по реке Танаис (Дон). Антитезой Европы стала «Азия», под которой греки сначала понимали все земли к востоку и югу от Европы, то есть включая нынешнюю Африку, что весьма характерно, и только впоследствии Азия и Африка стали различаться. [1] Азия — это такой же миф, Азии нет как хоть сколько-нибудь единого пространства, это миф, который необходимо было придумать как миф Анти-Европы.Древняя Греция, безусловно, есть первая Европа. Точнее, древние греки — первые, кто называл себя «европейцами», а всех остальных — «азиатами», в то время как персы или египтяне не знали про себя, что они — «азиаты». Однако в дальнейшем им пришлось это узнать. Древняя Греция — безусловно первая, «малая» Европа, в истории которой были развернуты все противоречия будущей «большой» Европы. Собственно, что объединяло Грецию, кроме одного, более-менее единого языка? Только мнимые «угрозы» с Востока, с той же самой Трои или Персии, мнимые, ибо их флот был несравним с ахейским, объединяли греческие полисы в одну армию, которая после войны тут же распадалась. Греция была крайне неоднородна, уже на религиозном уровне. Это точно выразил Ницше: «их „образование“ в течение долгого времени представляло собой хаотическое нагромождение чужеземных, семитских, вавилонских, индийских, египетских форм и понятий, а религия их изображала настоящую битву всех богов всего Востока». [2] Правда, потом Ницше пишет, что «Греки постепенно научились организовывать хаос; этого они достигали тем, что в согласии с дельфийским учением снова вернулись к самим себе» [3], но тогда мы должны считать, что «аполлонизм» — это основа греческой культуры, а не одна из составляющих, ради которой пришлось пожертвовать всеми остальными. У Греции не было своей сущности, своего подлинного бытия — вот в чем все дело: унаследовав от Финикии не только алфавит, но и морской тип существования, Греция рассыпалась на колонии и митрополии, без единого центра и смысла. Географическая неоднородность Греции опредилила ее внутреннюю поляризованность — морские, колонизирующие все эгейское пространство Афины против сухопутной, автаркийной Спарты. Кто были большими греками, то есть кто были большими европейцами — афиняне или спартанцы? Следующий разрыв будет более серьезным, когда те же Афины в силу своей развращенности и усталости не захотят подчиниться македонскому царю, начавшему великий поход по завоеванию всего мира. Кто в этой ситуации был больше греком, большим европейцем — афинянин Демосфен или македонец Александр? Александр навязал миру Грецию, навязал миру Европу, не сколько открыл грекам мир, сколько открыл миру самих греков, но был ли он — греком? Греки считали македонцев северными варварами, почти скифами, сам Македонский принимал все возможные негреческие культы, лишь бы понравиться всем этим «азиатам» от Египта до Индии. Македонский был плохим учеником Аристотеля, потому что был человеком с негреческим, сакрально-традиционным сознанием. Сама Греция была периферией его первой в истории человечества Евразийской Империи — столицу которой он обосновал в Вавилоне, естественном «центре мира» для всей «Азии». В чем его эллинство, его европейскость? Македонский заочно предложил Греции стать Империей, и тем самым похоронил ее, потому что Греция ничего не смогла предложить миру, напротив, она сама была поглощена этим миром, войдя в ту странную «золотую осень», которую Иоганн Дройзен назвал «эллинизмом».
Однако неужели ничего уникального, ничего сверх-нового не было в Греции по сравнению со всем другим миром, по сравнению со всей этой «мировой Азией»? Нет, конечно: именно в Греции впервые возобладала идея построить мир на секулярных основаниях, на основаниях оторванного от каких бы то ни было корней автономного индивидуального сознания, не имеющего никакого обоснования во вне. В этом смысле в Спартанской автаркии ничего уникального не было, а вот Афиская демократия — да, была вызовом всему миру самим фактом своего существования. Так же не было ничего уникального в «Илиаде» Гомера, кроме того, что это была хорошо сложенная поэма об очередной войне, войне двух армий, но вот в «Одиссе» того же автора был вызов — там описывалась история отдельного человека, просто человека, со всеми его индивидуальными особенностями, со всей его узнаваемой психологией. «Илиада» — это эпос сакральной, традиционалистской, имперской, героической, идеократической Греции. «Одиссея» — это эпос Греции секулярной и колониальной, местечковой и индивидуалистической, и не потому, что он описывал скитания одного человека («Гильгамеш» тоже был посвящен скитаниям одного человека), а потому, что он рассказывал о его индивидуальных эмоциях и предпочтениях. То же самое в философии: что может дать азиатскому сознанию Пифагор, Платон или Плотин? Очередную сакрально-метафизическую картину мира, то есть ничего нового. Философия софистов, прежде всего Протагора — вот было новое греческое слово, от которого ужаснулись сами греки: «Человек есть мера всех вещей: существующих — что они существуют, несуществующих — что они не существуют». Греки хорошо понимали это, они осознавали свое отличие от Азии, это ярко отображено в греческой трагедии, достаточно вспомнить «Персов» Эсхила. Для греков вся Азия — варвары, варварская периферия, кромешная тьма. Однако греки то ли не понимают, то ли не знают, что сами они в глазах всего мира, и прежде всего той самой имперской Персии — настоящие варвары, морские разбойники, самостийно захватывающие чужие побережья, злобные «ахиява» из египетских источников.
Так перед нами возникает жесткая дилемма: либо сущность Греции-Европы — в ее секулярном индивидуализме, либо этот индивидуализм — только ее акциденция, не более важная, чем все остальные. От ответа на этот вопрос можно автоматически ответить на на вопрос о том, что такое Греция, что такое Европа?
Миф о Европе как миф о Риме
Греция бросила вызов азиатскому человечеству, но этот вызов был двусмысленным: одно дело — сакральная сухопутная Империя Македонского, другое дело — пиратская колониальная экспансия Афин, одно дело — учиться у Академии философской систематизации своих религиозных представлений, другое дело — сомневаться в этих представлениях вслед за софистами. Но Греция не выдержала внутреннего раскола и лопнула, и звание подлинной Европы перехватил Рим. Сейчас невозможно себе представить, насколько далеки были друг от друга оба мира — греческий и римский. Римляне конечно были очередными варварами для греков, новыми македонцами с Запада, признающими только грубую силу и представляющими собой только эту силу, и больше ничего. Однако мы забываем, то сами греки для Рима тоже были, в определенном смысле варварами: идеолог римской государственности Катон Старший видел в греческом начале один только разврат, и был недалек от истины. О более глубоких вещах, о том, что римляне считали себя возрожденными троянцами, призванными отомстить ахейцам за свое прошлое, и говорить не приходится. Но как Греции ничего не оставалось, кроме того, чтобы подчиниться Риму, так и самому Риму ничего не оставалось, кроме того, чтобы начать копировать Грецию. Это была война двух разных культур и цивилизаций, не в меньшей степени, чем война Греции с Азией. Только теперь Греция сама оказалась Азией, сама оказалась Востоком. Рим взял от Греции все лучшее и все худшее, кроме одного, что он никак не мог заимствовать — ее геополитическую природу. Поэтому Рим, сколько бы ни соревновался с Грецией в своем секулярном индивидуализме, не смог обогнать ее, потому что был безвыходно аграрным, теллурократическим государством, прекрасно воюющим на суше, но мало способным к овладению морскими колониями. Однако у Рима было другое преимущество перед Грецией — Греция была конгломератом разнотипных полисов, Рим был единым, строго централизованным государством. Рим действительно был первой Европейской Империей, про него можно сказать, что он «объединил Европу», но вот три вопроса: 1) насколько всю Европу «объединил» Рим? (см. карту Европы), 2) на каких началах произошло это «объединение»?, 3) что в этом «объединении» было собственно европейского, кроме этнолингвистических особенностей? Опять же, если речь идет о секулярно-индивидуалистическом сознании, то это не так — Римская Империя была очередным сакральным царством древности, правда, сильно зараженным греческими болезнями.Миф о Европе как миф о Едином Христианстве
Эллинство и латинство не составили сущность Европы, без них трудно представить себе Европу, но нельзя сказать, что к ним сводится весь европеизм. Такой третьей составляющей является Христианство, привнесенное в Европу из Азии, из римской колонии Иудея, о чем все любители отождествлять христианский и европейский дух основательно забыли. Сказать, что Христианство — это сущность Европы, это то же самое, что сказать, что до Христианства никакой Европы не было. Христианство действительно стало общей идеологией Европы, но только после длительного воцерковления Римской Империи, а потом не менее длительной хрисианизации всей европейской территории, ради чего пришлось пожертвовать всем остальным, включая латинство и эллинство. Но Христианство пришло не только в Европу — весь север Африки и вся ближняя Азия были христианскими до тех пор, пока не пришел туда ислам, на отрицании которого фактически и была простроена средневековая европейская идентичность. Но что значит «единая европейская христианская цивилизация», если буквально с самого начала Христианский Восток и Христианский Запад существовали в совершенно разных измерениях, различаясь по всем возможным критериям — лингвистическим, этническим, географическим, государственно-правовым, догматическим в конце концов. Можно сказать с натяжкой, что было две Христианских Европы — Западная и Восточная, но последняя в этом случае уже переходила границы Европы и превращалась в Евразию: как половина Византийской Империи находилась в Малой Азии, так и большая часть Московского Царства находилась за Уралом. Христианство на Русь пришло из Византии, из пограничного евро-азиатского города Константинополя, и сама христианизация Руси была именно христианизацией, воцерковлением, но ни в коем случае не европеизацией. Римский престол всегда воспринимал ромеев и русских как варваров и еретиков, требующих нового, правильного крещения, почему католическая миссия до сих пор активна на Православном Востоке.Однако с XVI века само Западное Христианство раскололось на католический юг и протестантский север, не считая отдельные направления внутри самого протестантизма: разве можно сказать, что лютеранская Скандинавия и кальвинистская Голландия принадлежат к одной конфессиональной цивилизации? Для нас — можно, для них — нет. Европа расколота — расколота по всем возможным линиям разлома, и ни одно событие в ее истории не означало реального объединения.
Миф о Европе как миф о Модерне
Разве мы можем сказать, что Вестфальский мир 1648 г., подытоживший всеевропейскую Тридцатилетнюю войну «всех против всех», объединил Европу на общих началах секулярного правосознания? Вовсе нет, этот мир означал победу одной из существующих позиций, это была победа маленьких Нидерландов, ставших первым в истории Европы секулярным государством под формальным названием «Соединенные Провинции». И все дальнейшее, триумфальное шествие идей Модерна по Европе было вовсе не выражением ее сущности, а лишь победой одного из проектов Европы. Но другой вопрос, что как мы уже заметили, секулярно-индивидуалистическое сознание — это было как раз то, что отличало Грецию от всего остального мира. Следовательно, победа Модерна в Европе XVII—XVIII вв.еков действительно придал Европе определенное лицо, отличное от других, действительно обозначил европейскую идентичность, но только для тех, кто был с этой идентичностью согласен. Здесь можно внести важное различение: секулярно-индивидуалистическое сознание, проект Модерна — это сущность Запада, именно Запада как духовной, мировоззренческой ориентации. Европа в этом смысле — понятие более объемное, чем Запад, оно включает в себя Запад, но не исчерпывается им. Это стало ясно с момента образования второго секулярного государства мира — Северо-Американских Соединенных Штатов в 1776 году. Будущие США — это была уже не Европа, но это был Запад, Запад в гораздо большей степени, чем сама Европа.Европа — это не Запад, точнее сказать, это не только Запад. Если бы вся история Европы была только историей Модерна, то ее привлекательность бы резко снизилась. История Европы — это еще история преодоления Запада, преодоления Запада на его территории. Уже Ренессанс не сводится к тому, чтобы подготовить Новое Время, уже в Ренессансе было очень много от реакции. А что такое барокко? А ампир? А романтизм? А само немецкое Просвещение, столь отличное от других? А весь пост-кантовский «классический немецкий идеализм»? А вся иррационгалистическая, символистская и консервативно-революционная традиция XIX и ХХ веков? Разве все это не очередные этапы той глобальной реакции, которая составила большая часть европейской культуры Нового Времени? Здесь можно провести параллель с Петербургом, этой столицей русского европеизма. Если бы весь Петербург — это был бы только город Петра, Заячий остров и голландские верфи, он был бы не больше интересен, чем любой прибалтийский городок. Но что такое история Петербурга как не преодоление собственного духа, чем он, собственно, и интересен? В Петербурге Россия показала, что действительно может быть Европой, причем лучшей Европой из всех возможных Европ, но зачем это ей?
Весьма показательно, что из всех трех основных идеологических направлений, сложившихся в Новой Европе — либерализма, социализма и консерватизма — каждое считало себя европейским по преимуществу. То, что Черчилль и даже его заокеанский коллега Рузвельт считали себя выразителями «европейских ценностей», достаточно понятно. Но разве Ленин, Троцкий и даже Сталин считали себя азиатами? СССР был вершиной европейской истории, воплощением европейской мечты со времен Перикла — это общая позиция всех «левых». А Муссолини и Франко, ладно они — Гитлер, разве он не думал, что выражает интересы Европы, «Европейского Духа». Три идеологические платформы раскололи Европу на три автономных мира-в-себе, на три Европы. Временная победа проекта Евросоюза — это победа одной Европы над двумя другими, хотя на самом деле над двмумя десятками других Европ. Кто сейчас помнит проект «Европейской Конфидерации» Генриха Гиммлера, или «Новой Европы» Жана Тириара, названной Евро-Советской Империей, или кто знает о Европе «тысячи флагов» идеолога французских «новых правых» Алена де Бенуа? Разве может нынешний апологет Евросоюза повторить слова Юлиуса Эволы о том, что сущностью Анти-Европы является «практицитская, меркантильная, демократическо-капиталистическая, профаническая и протестантская культура, которая именно в Америке нашла свое окончательное выражение», и что основой пан-европейского объединения должна быть «нордическо-арийская традиция»? Можно сказать, что подобные рассуждения маргинальны, но они не менее маргинальны, чем нынешняя идеология Евросоюза, если мы имеем в виду именно ее во всей ее предельной ясности, а не те благие представления, которые вызывает она у большинства не вникающих в ее суть европейцев.
Три определения Европы
Пора бы задаться общим вопросом: а зачем вообще говорить о Европе? Что такое Европа, если нет ни одного более-менее внятного ее определения? Миф, многогоранный, диалектический миф, каким и должен быть подлинный миф. Нашим европеистам нет чтобы сказать, что они хотят быть — греками, или римлянами, или христианами, или атеистами, или либералами, или коммунистами, или консерваторами, нет — им нужно быть именно «европейцами «, как будто это некая качественная антропологическая принадлежность. Причем, ради исполнения этого желания они готовы убить в себе все специфически европейское, что еще свойственно гражданину современной Европы: уважение к государству, уважение к другому европейцу, спокойный, рассудительный, эволюционистский подход ко всем проблемам. И это не потому, что они хотят быть европейцами во что бы то ни стало, а потому, что они хотят быть похожими на европейцев, они верят не в саму Европу, а в сам миф о Европе. Миф, который они сами себе придумали, за счет чего — вопрос их личного культурогенеза. Все же советские люди, причем позднесоветские в основном.Миф о Европе перестает быть мифом, когда проясняются конкретные критерии европейскости. Конечно, во всех случаях это означает определение, то есть ограничение этого мифа, чего диалектическая природа мифа не терпит, сведение его к понятию, к термину. Таких определений может быть только три: 1) Европа как Запад, то есть как цивилизация Модерна, 2) Европа как западно-христианская цивилизация, как Западная Европа, 3) Европа как географическое пространство Западной Евразии до Урала.
1. Европа как Запад, как цивилизация Модерна выходит за пределы Европейского Континента, это уже целое цивилизационное пространство, включающиее в себя все страны, принявшие идеологию Модерна как основополагающую. Тогда Европой является вся Северная Америка, а то и Южная, многие страны Азии и Африки, и, конечно, Австралия. Границы здесь могут смещаться в любую сторону и до бесконечности. В таком случае европеизм — это синоним секулярно-индивидуалистического мировоззрения не более того. Ничего, что девяносто процентов великих европейцев, начиная с Платона и заканчивая Хайдеггером, европейцами больше не являются — зато ими становятся сотни клерков из японских и малазийских банков. И в этом есть свой смысл: что еще дала миру Европа, кроме идеи тотальной секуляризации? Поэтому закономерно отождествление Запада и Европы в целом с Модерном. А с чем его еще отождествлять? Следовательно, европеизация России в таком случае равна ее вестернизации, то есть секуляризации. Что и происходит. Это Европа Евросоюза, созданного под строгим покровительством Вашингтона и пытающегося аккуратно выйти из-под его опеки. Вот «это действительно «Европа»» — уверенно констатирует Збигнев Бжезинский в комментариях к карте Европы, где цветом выделены все те зоны, которые с точки зрения США должны войти в Евросоюз. [4] Там нет даже Польши, зато там есть Турция.
2. Европа как западно-христианская цивилизация. Границы этой Европы точно определены на самом Европейском континенте, они заканчиваются там, где начинается православный Евровосток. Правда, они сильно расширяются в других направлениях, ведь Рим и Лондон «христианизировали» полмира. Фактически Европа отождествляется в этом подходе с ее западной частью, с Западной Европой. Но тогда что такое европеизация России как не ее перекрещивание в то, что с точки зрения Православия является ересью. Теоретик евразийства Петр Савицкий писал: «По отношению к Европе Россия есть Православие, т. е. истинное христианство, по отношению к ереси, т. е. упорному отречению от Христовой веры, которую некогда Европа исповедовала как свою». [5]
3. Европа как Западная часть Евразии, до Урала — это единственное, чисто географическое определение Европы, не оставляющее никаких вопросов. Однако смысл такого определения чисто территориальный, содержания здесь нет. Как в таком случае возможна европезация России? Никак, Россия уже является Европой, но только наполовину.
Миф Европы и реальность Евразии
В итоге «европейская идентичность» России имеет не большее значение, чем ее «азиатская идентичность»: это миф, который сначала навязывался русским самими европейцами, когда им нужно было использовать Россию в качестве союзника против каких-нибудь «анти-европейских сил», а потом и «европейски», то есть европоцентрически мыслящими российскими элитами, со времен Петра I воспринимающими Россию как «дикое поле» для перманентной европейского «окультуривания». Именно поэтому первая масштабная историософская работа в истории русской мысли XIX века — это книга «Россия и Европа» Николая Данилевского (1870), в которой Россия определяется в соотношении именно с Европой и представляет собой наивысшее выражение «славянского культурно-исторического типа» в противоположность «романо-германскому типу», то есть Европе. Как ярко выраженный эволюционист, о чем часто забывают говоря о Данилевском, автор «России и Европы» оказался заложником сугубо европейских мифов о прогрессе и расовоэтническом самосознании, в связи с чем он только развивает европейскую мифологию: 1) вся сущность России у него сводится к выражению общеславянских интересов, как будто существует некая единая славянская цивилизация, 2) сама Россия фактически оказывается только частью Европы, потому что славяне — все-таки чисто европейская раса, 3) и историческое преимущество России заключается в том, что она еще более прогрессивна, чем «романо-германский мир». Книга Данилевского — это яркий пример попытки преодолеть европоцентристское сознание, не посягая на его непреложные основы. Поэтому Шпенглер, который безусловно был знаком с работой Данилевского, в вопросе о сущности русской цивилизации пошел дальше своего предшественника, обозначая ее не просто как «славянскую», а как «славяно-сибирскую». Поэтому следующим шагом на пути этого преодоления была книга Николая Трубецкого «Европа и человечество» (1920), с которой начинается история русского евразийства. Трубецкой ввел термин «Россия-Евразия», имея в виду вовсе не азиатскую природу России, а именно евразийскую. Если бы евразийство сводило русскую культуру и цивилизацию к ее азиатскому началу, то его самоназванием было бы «азийство», а сама Россия называлась бы «Россией-Азией». В этом-то и заключается интеллектуальный вызов евразийства — это стремление увидеть в России Россию, а не Европу или Азию. И тот факт, что в самом слове «евразийство» многим больше слышится «азийство», говорит о том, что ничего третьего по отношению к этим двум мифам — Европы и Азии наш слух не воспринимает, и они стали для нас большей реальностью, чем объективная реальность Евразии, в которой мы живем.В данном случае наше определение России как Евразии имеет чисто географический, объективно-территориальный смысл. Поэтому с нашей точки зрения любая геополитическая стратегия России как государства от Балтики до Тихого океана может быть только — и только — евразийской. Россия не может, точнее, не должна воспринимать себя как плацдарм Европы в Азии или Азии в Европе. И в Европе, и в Азии Россия — это всегда периферия, пусть и очень крупная периферия. В Евразии Россия — это центр. Европейский миф России — это всегда миф России как Недоевропы, и только таким он быть хотя бы по чисто географическим основаниям.
Исходя из этого, можно ли сказать, что такие понятия как Европа, Азия и Евразия имеют чисто географический смысл, не имея никакого культурно-идеологического содержания? Это зависит от политического контекста употребления этих терминов. Все-таки даже такие геодетерминисты как Данилевский и Трубецкой под «Европой» понимали не просто территорию, а именно «романо-германскую цивилизацию». Конечно, это означает сведение понятия Европа к культурным основам ее западной части, это сведение Европы к Западной Европе. Следовательно, встает вопрос о геокультурном определении Евразии, и если мы посмотрим на георелигиозную карту мира, то мы увидим, что все то пространство, которое в узком геополитическом смысле называется Евразией — действительно имеет конкретное религиозно-культурное содержание. Это — Православие. Причем, Православие с самого начала своего размежевания с католицизмом было чисто евразийской традицией. Православная Византия — это не Европа и не Азия, это именно Евразия. Православный Кавказ — это тоже не Европа и не Азия, это нечто третье, особое евразийское пространство. И когда Православие после падения Византии стало перманентно распространяться Московской Русью вплоть до берегов Тихого океана, оно только подтвердило свою значение евразийской традиции в геополитическом смысле слова.
По отношению к Европе (точнее, к Западной Европе, к «романо-германской цивилизации») Евразия (а точнее Восточная Европа и Сибирь, та самая «славяно-сибирская цивилизация» Шпенглера или «славяно-туранская цивилизация» Трубецкого) относятся как Православие по отношению к Западному Христианству. Поскольку основой православно-евразийского пространства остается Россия, то само понятие России-Евразии становится тождеством. При этом необходимо помнить, что если для Европы Россия-Евразия — это восток, то для Азии это север. На востоке от России-Евразии располагается только одна страна — островной конгломерат Японии, и то, если быть точным — на юго-востоке. Все остальные страны Азии расположены к югу от России-Евразии. Наше привычное обозначение исламской или китайской цивилизации как восточных свидетельствует о том, что наше сознание до сих пор остается европоцентрическим. В этом плане совершенно неадекватно называть какие-нибудь русско-турецкие войны как «восточные» (вспомним песню из фильма «Турецкий гамбит» — «идем на Восток!»). Для Росси-Евразии исламский и китайский миры — это не восток, а юг, и когда мы вспомним об этом, наше сознание станет подлинно русскоцентрическим.
Россия — это православно-евразийская цивилизация, северная, евразийская Византия. Европа по отношению к России может рассматриваться либо как содержательное понятие, то есть как Запад, зона католико-протестантской (романо-германской) цивилизации, породившей секулярно-прогрессистскую идеологию Модерна, либо как чисто формальное понятие, то есть как Запад Евразии, и в таком случае сама Россия наполовину является Европой, только Восточной.
[2] Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни. // Собр. соч., т.1. — М., 1990. С. 229.
[3] Там же.
[4] Бжезинский З. Великая шахматная доска. — М., 1998. С. 102.
[5] Савицкий П. Евразийство. // Континент Евразии. — М., 1997. С. 1997.
