 |
| Правая.Ru | 08.08.2005 |
3 июля на Соловках завершился семинар «Общественный договор как основной механизм разработки и реализации стратегии развития территории: программа социально-экономического развития Соловецкого района», организованный местной администрацией Соловков, Институтом толерантности и Фондом Фридриха Науманна.
На семинаре были заявлены и обоснованы две принципиально отличные программы движения Соловецкого архипелага в будущее.
Первая из них рассматривает Соловки как комплекс выдающихся памятников и ориентирована в первую очередь на получение крупного государственного финансирования и разворачивание туризма, в том числе международного, как ресурса развития местного сообщества. Монастырское наследие, действующая обитель и природа архипелага в этом случае могут стать «сырьем» для глобальных процессов, живым аттракционом в крупном международном туристическом центре.
Вторая программа, защищаемая монастырем и православной общественностью, основана на представлении о Соловках как о православной Святыне — традиционно почитаемом месте молитвы, поклонения, памяти, включая память о тысячах мучеников концлагеря. Восстановление Святыни общими усилиями может стать главным процессом, под покровом которого найдут достойное место все участники соловецкой жизни, в том числе музей, монастырь, местное самоуправление, предприниматели, организаторы паломничества и туризма.
В своем заключительном репортаже с семинара Правая.ру обратила особое внимание на доклад видного специалиста по древнерусскому искусству Алексея Комеча, жестко усомнившего право нынешней Православной Церкви на собственное историко-культурное наследие. Публикуем полный текст этого выступления и часть последовавшей дискуссии.
Ведущая: Коллеги, позвольте представить: член правления Института толерантности Алексей Ильич Комеч, доктор искусствоведения, директор Института искусствознания. Тема лекции: «Об опыте взаимодействия и существования на одной территории учреждений культуры и религиозных организаций».
А.Комеч: В теме было сказано: сосуществование на одной территории. В принципе, у нас и страна целиком — это одна территория, поэтому в любой части страны есть такие проблемы.
Я хочу начать с такой жизненной сценки. Поскольку мы в нашем институте занимаемся созданием свода памятников России — архитектуры, монументального искусства — у нас много экспедиций. И вот, сколько мы ни ездим, а я уже в таких поездках почти полвека, приходим мы в какой-нибудь дом, домик, здание, где живут люди в городах. Для нас архитектурно очень интересно. Мы приближаемся к этому домику с восторгом — обследование, обнаружение, обмеры, фотофиксации… И навстречу нам выбегают радостные жители. И первый их вопрос: «Вы, наконец, пришли нас сносить? Мы жить в таких условиях не можем. И вот вы пришли решать… Будете нас переселять…»
В этих домиках обычно нет удобств, они относились к составу ветхого фонда. Люди жили там в переуплотненном состоянии. И они не видят нашего увлечения этой старой архитектурой. Они видят, что им жить плохо. Я думаю, что эта ситуация, к сожалению, часто касается районов, территорий, когда доведенные до нищеты и бед жители свои непосредственные проблемы и неудобства понимают острее и вынужденно глубже, чем, может быть, воззрения образованной части страны, приезжающих туристов. Здесь точки зрения могут разойтись.
И поэтому когда я читал предложенную концепцию [1], я все время думал — она для кого? Как сказано здесь, она имеет в виду сохранение историко-культурного и природного наследия. Мне кажется, что это замечательно, я всю жизнь занимаюсь этим. Но все-таки для меня основной посыл был бы здесь — это устойчивое экономическое, социальное и культурное развитие сообщества людей, живущих на этой территории, на основе… и вот дальше идет — сохранение и развитие наследия, природы, культуры и так далее. Но в любой программе я бы акцентировал организацию и, так сказать, налаживание жизни того населения, которое здесь оказалось.
Здесь очень много участников, федеральных, мировых, международных, разного статуса. Но без того, чтобы эта территория зажила жизнью тех людей, которые здесь обитают, у нас все равно ничего не получится. Если это сообщество не будет чувствовать себя хозяином на этой территории и не будет вовлечено все в этот процесс, и не поймет, что его благосостояние основывается на этом, у нас просто ничего не получится, потому что от далеких хозяев тут ничего устойчивого не будет.
Нельзя из Москвы сохранить каналы, нельзя сохранить побережье, нельзя наладить местное экономическое производство, которое должно все-таки возобновиться и существовать хоть в каком-то виде. Ресурс этой территории относится к невозобновляемым. То есть, если мы что-то здесь будем неправильно использовать, мы потеряем ресурс нашей жизни. Все это поэтому очень сложно. Здесь всем трудно. Чем постояннее живут здесь люди, тем более им трудно. Всем приезжающим легче, они знают стратегические направления, решения… Тяжело решать тем, кто здесь живет, и по причинам территориальным, и по причинам климатическим, и по причинам цикличности жизни острова, когда полгода, даже меньше, здесь активно, а полгода здесь надо искать нечто, что могло бы помочь жизни и деятельности в этот трудный период. Здесь, может быть, психология участников социально-экономического процесса всем этим очень обостряется.
К тому же, история этого места соответствует и прелестям, и трудностям жизни на нем. Здесь было много и блестящих расцветов, и чрезвычайно трудных периодов. Были периоды тесного сотрудничества с российским центром, щедрого финансового обеспечения. Были периоды вооруженного противостояния, идеологических распрей. Были периоды, когда здесь была вольница, но не в банальном плане, естественно, а в плане самостоятельного и очень продуктивного проявления человеческой энергии, и религиозной, и художественной. Были периоды, когда Соловки, задолго до советской власти, ну, как и многие монастыри, но здесь это было особенно, превращались в нечто противоположное понятию свободы и были связаны с функцией заточения и наказания. Так что тут все было, здесь все жило.
Для меня этот исторический сюжет Соловков, один из начальных: наказание приплывших сюда рыбака и его жены, если это проецировать на поле сравнения жизни человеческого социума и религиозной деятельности, то это очень острый, больной пример, который, видимо, отродясь существовал, по-разному преодолевался и перед нами тоже сейчас стоит.
Теперь непосредственно к тому, о чем я хотел бы поговорить. Это очень острая в последние 15−20 лет тема соотношения религиозной жизни и культуры, социальной жизни современного общества. Я несколько слов скажу и об этом вообще, и применительно к этому месту, где есть очень много специфического, и упрощающего процесс, и усложняющего.
Сначала на тему вообще. Самое простое изложение этого противоречия: «У нас все отняли, теперь все нам отдайте, мы будем сами, ничего не надо… Музей — вон… Отдайте… Это все создано для богослужебного использования… Все верните…» Я думал об этом вчера, когда специально прошел полную экскурсию по стенам, чтобы посмотреть, что сделано, что говорят и как относятся люди. И вот, очень интересный пример, конечно, Благовещенский храм. Там само изложение экскурсовода парадоксально: «Единственное место, где уцелели иконостас, живопись, убранство…» Почему уцелели? Потому что был антирелигиозный музей, понимаете. Публика все это воспринимает, колыхаясь то в одну, то в другую сторону.
И действительно, публика с удивлением узнает, что на Соловках во времена лагеря собор стоял нетронутый, что был он разграблен в эпоху школы юнг. Что здесь, где был идеологически враждебно настроенный по отношению к монастырю музей, наоборот, все уцелело. Что только под этой маскировкой (такая же аналогия — Казанский собор в Петербурге — музей антирелигиозного искусства) в то время могло что-то сохраняться. Что если бы не музеи, то вообще все погибло бы.
Конечно, у нас было снесено примерно 40 тысяч церквей по стране. У нас было перед 1917 годом около 1000 монастырей, в 1980-е годы действовало 15. У нас погибли, страшно сказать, наверное, сотни, но точно десятки миллионов икон. Но в хранилищах сохранились сотни тысяч. И если бы не борьба за то, чтобы это не было уничтожено и продано, а вещи поступили бы в музей, чтобы они попадали не в общий фонд госхрана в 1920-е годы, а шли бы в музейный фонд, то и этих вещей не было бы. Поэтому такое противопоставление музея, который очень часто теперь у нас интерпретируется как кладбище для экспонатов, как мертвое пространство существования вещей, это, конечно, варварская точка зрения. Потому что музей — это квинтэссенция культурного пространства и то, что обеспечивает сохранность самого дорогого в наследии каждого народа.
Музей не выдумка большевиков, музеи религиозного искусства существуют во всем мире. У нас они начали создаваться задолго до 1917 года. До революции вещи поступали сюда и путем экспедиционного отбора, и путем специальных пожертвований, и даже императорских указов. Вы знаете, был такой указ Николая II о передаче десятков икон Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря и замене их другими иконами. Это были общие распоряжения синода и распоряжения императорской археологической комиссии. Это были, наконец, замечательные огромные коллекции икон, которые из церкви же ушли на рынок, продавались и в результате осели в замечательных коллекциях, положивших начало коллекции Александра III — Русскому музею, коллекции Третьякова — Третьяковской галерее. Лучшие вещи постепенно переходили в музейные коллекции. И я повторяю: до всякой большевистской атеистической идеологии. Это способ глубочайшего уважения к тем ценностям, которые должны остаться навеки.
Я должен сказать, что у нас подобные столкновения испытывают приливы и отливы. Было очень остро в начале 1990-х годов. Конечно, оно тут же коснулось, скажем, храмов Московского Кремля. И тогда была выработана форма общественного договора. Обычно в таких договорах выступают правовой, договорной стороной музей, представитель патриархии или какой-то церковной организации, и, говоря по старому, Министерство культуры или региональный орган культуры. Вот такое тройное соглашение, регулирующее порядок, количество и процедуру организации богослужения в объектах, остающихся в ведении музея. В Московском Кремле на глазах у всей страны удалось снять все противоречия. В Успенском соборе, иногда в Архангельском, иногда в Благовещенском, иногда в Ризположенской церкви идут богослужения, по поводу которых трения теперь отсутствуют. Их нет. Они сняты. Эта модель, принятая на самом верху, казалось бы, должна была стать общей моделью для всей страны.
Я должен сказать, что таких храмов, таких комплексов, в которых может быть ограниченное церковное использование, в масштабах всей страны очень немного. Их в целом, если можно посчитать и прикинуть, наверное, не больше 200−300. При том, что у нас сейчас сохраняется примерно 35−40 тыс. церковных зданий, из них действует едва ли треть, несмотря на массу того, что было взято в последнее время. У меня нет данных по всей России, но я могу сказать, что в Ярославской губернии два года назад было 280 действующих храмов, храмов невзятых — 320. В Тверской губернии действующих храмов было примерно 150, невзятых было почти 600. Т. е. у нас церковных зданий, в которых могла бы развиваться и возобновиться религиозная жизнь, многие сотни тысяч.
Конфликты разгораются вокруг наиболее сохранных, наиболее ценных зданий, наиболее прекрасных и центральных явлений русского искусства. Я сейчас говорю именно о православной церкви, не касаясь других конфессий, потому что у нас выбор веры обусловлен территорией, Соловками. У нас отношения именно с этой конфессией наиболее остры и важны.
Этот конфликт касается, я повторяю, самых первоклассных произведений. Почему мы конфликтуем? Откуда у деятелей культуры и музейных работников своеобразное опасение в передаче этих ценностей в постоянное богослужебное использование? Понятно, что если вы хотите какую-то вещь сохранить, вы ограничиваете ее использование. Вещь, которая используется каждодневно в быту, ее обычно не бывает через 10−20 лет. Это обычное явление. Все коллекционеры, которые собирают коллекции, превращают их в вещь, бережно сохраняемую. Были такие крайние точки зрения, формулировка которых вызывала оторопь. Например, это, правда, было лет 10 назад: икона в музее — это оскорбление верующих. Это мы слышали. Почему, непонятно, но это так. Мы оставляем в стороне, я повторяю, что музеи распространены по всему миру, что очень много музеев, в которых вещи изъяты, находятся в ведении религиозных организаций. Есть епископские музеи, есть папские музеи, есть, извините меня, музей Троице-Сергиевой лавры. То есть, сам жанр музея, когда вещи изъяты из непосредственного использования, он, очевидно, не является преступлением даже с конфессиональной точки зрения.
Что происходит с вещами при постоянном использовании? А могу сказать так: где мы нашли иконы Рублева, деисусный чин? Мы их нашли в сарае, заставленные, это еще до революции, просто брошенные на погибель. Когда комиссия по описыванию ценностей Троице-Сергиевой лавры вошла в древлехранилище лавры в 1918 году, то вы можете почитать Флоренского, в каком состоянии они застали эти вещи. Я не буду говорить, сколько вещей погибло в непосредственном церковном использовании. Могу просто сказать, что из 300 храмов домонгольской поры уцелело около 30. Из примерно 30−40 тысяч икон домонгольской поры уцелело 40−50. Я совершенно не возлагаю ни на кого ответственность за это. Упаси Боже. Это нормально. Раз вещи живут и используются, они обречены на то, чтобы уходить.
Вы можете зайти в Казанский собор на Красной площади в Москве и посмотреть, в каком состоянии находятся там стены и иконы. Их надо чистить каждые 5 лет, иначе они будут черные очень быстро. И это тоже нормально потому что качество свечей, которые употребляются там, очень плохое. Все наши просьбы употреблять в этих случаях чистые свечи разбиваются обычно об экономическую реальность.
Возьмите вы такой памятник как Строгановскую церковь в Нижнем Новгороде, гордость русской архитектуры, живописи. Она перед 1990 годом была в сияющем виде. Сейчас ее посещение грустно. Хотя там сейчас проходит ремонт, она была вся черной, была начата варварская покраска по штукатурке снаружи. Мы еле остановили этот процесс.
Понимаете, что еще происходило. На протяжении столетий стены церкви внутри покрывались сажей, грязью, пылью и пр. Обычное название икон — «черные доски». Или черные монастырские стены. Это мы все хорошо знаем, все проходили. И вот, когда кончилось постоянное богослужебное использование (я сейчас совершенно не оправдываю причин, по которым это кончилось), реставраторы во многих случаях взяли и сняли эту грязь. Это очень красиво. Но ведь это очень опасно. Потому что вещи оказались просто открытыми. Грязь-то их защищала раньше хоть в какой-то мере. Она ложилась слоем и не допускала дальнейшей деградации. Теперь они живы, они в своей трепетной жизни открыты. И требуется особый режим, чтобы их сохранить. Особый! Если продолжить прежний, будет прежний результат. Они уже деградировали. И они сейчас после реставрации не более прочные, чем первоначально, а более хрупкие. Все-таки, реставрация, извините, это операция. Это уже больной после операции, ему нужны особые условия для жизни.
Зачем хранить, — я задаю самые откровенные вопросы, — если эти вещи как бы не используются постоянно в своем прямом богослужебном назначении? Для меня ответ очень простой. Вы понимаете, религиозные постулаты в целом мало изменились за прошедшие столетия. Я думаю, что в своих основных положениях они неизменны, и церковь всегда настаивает на верности апостольской вере, на сохранении традиции, на историческом консерватизме, верности первоисточнику, основным своим положениям.
Но если вы посмотрите, как верили люди, то это всегда очень по-разному. И вот это «как», какое настроение сопровождало молитву, что творилось в душах этих людей, верующих, это отражено только в искусстве. Об этом нельзя рассказать. Вы видите, как верили во времена Рублева. Вы видите, что совершенно иначе верили в XI веке, когда попадаете в атмосферу либо Киевской Софии, либо в XII веке Мирожского монастыря во Пскове. Вы видите, как верили в XVI веке здесь, на Соловках, когда смотрите изумительные иконы Соловецкого ансамбля в Москве или Архангельске, в селах, которые наполнялись работами, заказанными мастерам Соловецкого монастыря. Вы видите, как верили в XIX веке, и не все это принимают. И в церкви не все хорошо относятся к этой живописи, хотя, тем не менее, восстановили храм Христа Спасителя и живопись в нем. Значит, это тоже признаваемый слой, но он совсем другой.
И вот все эти дефиниции национального религиозного сознания, состояния души наших предков многих поколений, они будут просто утеряны, если мы не будем иметь этих вещей. Ведь то замещение ценностей Дионисия, Рублева, которое очень часто встречается в новонаписанных иконостасах, оно не имеет никакой достоверности с точки зрения того, что тогда происходило. Вы посмотрите здесь на новый иконостас Преображенского собора, и подумайте о своих впечатлениях от подлинных иконостасов XVI—XVII вв.еков. Это совсем другое искусство. Я не хочу сказать, лучше, хуже… Просто старое не восстановимо. Вот новое… Вот наша вера — она как этот иконостас. Опять без комментариев, но она такая.
Поэтому мне казалось бы, что прежде всего с точки зрения Церкви необходима забота о сохранении достовернейших свидетельств религиозного переживания народа. Они нам даны только в этом. И если этого не будет, то как думали, как верили люди во времена прошедшие, мы просто не узнаем, потому что они этого не умели описать полностью, в письменных источниках. Это отражалось, конечно, в развитии богослужебных текстов, гимнографии, проповеди. Но так, как это отражалось в архитектуре и изобразительном искусстве, это не отражалось нигде.
Вы знаете такие слова Трубецкого, они часто цитируются: «умозрение в красках». И это правда. Когда я писал книгу о древнерусской архитектуре, о монастырях, я задумался, ну где же богословская традиция развитого богословия — в текстах, в словах? Которое можно было бы сравнить с западным богословием. Честно говоря, его почти нет. Есть отдельные попытки в XVI, XVII веке. Есть нечто, выстраивание религиозной философии в ХХ веке. Но этого, честно говоря, в достаточной мере нет. И я бы сказал, что для русской православной церкви художественное оформление обрядов, изменение их, воплощение в реальной архитектуре и в реальных процессиях было тем самым дорогим умозрением и богословием, которое проникало и в души верующих, и в души служивших. Не случайно малейшее изменение обряда или книг, или обычаев — староверы это наиболее острый пример — вызывало такое активное противодействие. Вот здесь была сущность. В этом непосредственном эмоциональном обрядовом и художественном впечатлении. Поэтому религиозная жизнь в этом воплотилась с наибольшей полнотой и яркостью.
Сохранение этих свидетельств, с моей точки зрения, должно быть предметом особого внимания и ограничения самих церковных земных инстанций. Я был на воскресном богослужении в одном из самых замечательных соборов Франции в Шартре, и я был потрясен, когда служба кончилась речью епископа, обращенной к пастве относительно собора, того великого собора, который достался им от предков, и обязанности сохранить этот собор для последующих поколений как драгоценнейшую святыню духа и культуры. Этим кончилась служба.
Когда я услышал, что Ипатьевский монастырь передан в постоянное богослужение, я вздрогнул. Потому что, может быть, нет даже другого собора, в такой полноте расчищенного, выявленного, прекрасного, который нуждался бы в ограничении богослужения. Пожалуйста, вот по примеру Кремля… Почему нет? Договорились о том, сколько, когда, как и что… Но постоянная служба с требами этот собор через 50 лет убьет. Другого такого у нас просто нет.
Сейчас идет такой же нажим на церковь Ильи Пророка в Ярославле, абсолютно неразумный. Власть ничего не понимает в этом, позвольте мне сказать. Одна из сотрудниц представителя президента по Центральному федеральному округу, которая связана с этим процессом, говорит, что это чисто коммерческий вопрос. С ее точки зрения, идет спор за деньги между церковью и культурой, кому достанутся доходы. Больше она ничего в этом не видит. Она искренна. Это безобразие. Такая невежественность власти не должна дополняться корыстью земных организаций. А это происходит, это все время нам грозит.
Повторяю, при использовании таких религиозных комплексов, несомненно, должна быть дана возможность какого-то продолжения церковной жизни рядом с ними и при них. Это вопрос конкретного согласования тех служб, которые могут вестись. Еще раз говорю, Кремль здесь очень хороший пример с договоренностью высших инстанций, церковных и светских. И с другой стороны, наша общая забота, и светских властей, и церковных, должна быть об обеспечении сохранности этого.
Возьмите Покровский собор в Александрове. Его живопись абсолютно черная. Зайдите в Троицкий собор Троице-Сергиевой лавры. Рублевский иконостас весь покрыт грязью, он в очень плохом состоянии. Мы славим Рублева. Он у нас есть, видимо, точно в Троице-Сергиевой лавре, в соборе. Он находится в состоянии, когда мы его практически не видим. Он весь под грязью, и эта грязь разрушает живопись. У нас есть Рублев вероятный в церкви Успения на Городке в Звенигороде. Это страшная картина. Он дважды расчищался, он черный. Нельзя здесь делать никаких упреков, будет такое пользование — будет такое состояние, просто надо понимать.
У нас есть единственный подлинный Рублев, по которому просто летопись написала, что это Рублев, во Владимире, в Успенском соборе. Он гибнет, надо сказать совершенно откровенно. Мы когда-то попробовали открыть, до живописи снять всю грязь очень маленькими кусочками. Обнаружилась ослепительная охра. Но его нельзя расчищать до такого состояния, потому что тогда она вся слетит. И я не понимаю, почему наши предложения ограничить богослужения в Успенском соборе воспринимаются как вражеские намерения атеистов. Ведь это лучшее, что было создано церковным духом в истории России, а мы этого скоро просто не будем видеть. Мы этого лишимся. Уже сейчас там, скорее, подобие этого, чем подлинник. Я скажу, что ведь Троица Рублева, она из иконостаса Троице-Сергиевой лавры. Она в музее. Но мало кто знает, что ликов там нет. Лики там написаны реставраторами. Они просто не сохранились, понимаете. Они там возобновлены, что называется. Поэтому, эта угроза общая и должна быть переживаема всеми нами.
Теперь перейду к этой территории и проблемам, которые есть здесь. Я с удивлением познакомился с замечаниями к концепции, подписанными архимандритом Иосифом как наместником монастыря. Мне кажется, что эти замечания воскрешают атмосферу страстной борьбы, которая здесь, в общем-то, прошла. Сейчас мне кажется, что пик противоречий музея и монастыря здесь пройден в реальной работе. Надо же исходить из реалий. Если иметь в виду, какие средства, какая рабочая сила нужны для того, чтобы приводить этот ансамбль в порядок, а здесь сделано очень много… Я бываю здесь последнее время, наверное, раз в два года. И я все время удивляюсь, как много сделано, обихожено — и в реставрационном плане, и в плане музейного показа, приспособления — в этом комплексе. И я понимаю, что если не музей как федеральный орган, если не федеральные деньги, которые сюда идут, ничего этого не будет.
Можно на многое претендовать, но все-таки надо реально понимать, что происходит. И я думаю, что если от государства требуют сейчас, чтобы оно покаялось и вернуло, и возобновило, то мало есть мест в России, в которых это покаяние и помощь имеют такой масштабный характер. Все-таки, десятки миллионов рублей, которые ежегодно сюда идут и с толком тратятся, это, знаете, ассигнования, на которые — я не буду говорить, другие области смотрят с вожделением, но я скажу, что это не понятно, быть может, самой Архангельской губернии, потому что она не имеет таких ассигнований. Ее ценности… Ну, возьмите состояние Каргополя, оно чудовищно.
Поэтому мне казалось, что монастырь и его руководство все-таки увидели это и поняли. Они поняли, что деятельность музея направлена на поощрение и создание условий, в том числе и для монастырской жизни. И все мелкие вопросы деления туристов и паломников, сочетания этих групп, могут быть спокойно в работе урегулированы. Поэтому мне казалось, что здесь эта острота снята. Я все время боюсь реанимации (привходящими обстоятельствами и включающимися новыми субъектами) обострения отношений, которые были урегулированы.
Я не буду говорить о том, что все замечания по концепции в этом большом документе, содержащем поправки со стороны монастыря, связаны с требованием согласования всех этапов движения. Ну, буквально всех. Я должен сказать, что это просто вне правового поля. Такого субъекта согласования нет. Требовать то, что не положено по закону, бессмысленно. Этого просто не может быть, и поэтому не будет.
Я не буду это обсуждать. Но я хочу сказать, что возникает странное ощущение. Монастырь возникает отсюда не как участник процесса, а как стоящий над процессом согласователь. Сторонний такой согласователь. Мне легко заменить слово «согласую» на «благословляю». И тогда мы оказываемся в ситуации распространения норм монастырской жизни, когда внутри общины все согласовывается и благословляется, на все население Соловков. Это неправильно. Извините, я не говорю об отделении церкви от государства. Здесь могут быть разные люди, разные потребности. Я даже не об этом хочу сказать.
Я хочу, чтобы монастырь ощущал себя полноправным участником. Не согласователем, а участником. И ему все дороги к этому открыты, он должен входить в координационный совет, он должен сознательно приглашаться для обсуждения всех мероприятий и в этом обсуждении и разработке иметь свой голос. Если будет координационный совет… Вы знаете, координационный совет не конституционный и чисто общественный орган. Он может работать, только если все этого хотят. Но в пределах этого, общей работы совета, монастырь должен возможность обсуждения всех вопросов развития территории. Так же, как жители, как музей, как малый бизнес, как все участники этого процесса, которые подают сейчас свои пожелания. Они все всё должны обсуждать. Это нормальная жизнь территории.
Я две недели назад был в Соединенных Штатах. Там строгость требований законодательства к организации жизни данного места немного противоположна нашей. Грубо говоря, так. Федеральный уровень объявления памятниками у них есть. Он самый необязательный. Не как у нас, а он менее обязательный. То есть, памятник, который объявлен федеральным достоянием, можно снести. За это не будет наказания. Там какой механизм включается — поощрение. Дается поощрение налогами, расходами на содержание памятника. Вот, если ты федеральный, то ты 20% своих доходов можешь списать на содержание этого памятника. Если памятник региональный, тебе дают еще 20%. Тебе становится выгодно всем этим пользоваться. И только если памятник охраняется муниципальным решением, вот уж тут ты его снести не можешь. Тут уж все, кто живут рядом, смотрят, чтобы это было строго сохранно. Поэтому там решение комьюнити, местного сообщества, наиболее заинтересовано, и оно нуждается в бесконечном согласовании всех субъектов. И вот внутри этого общего обсуждения, конечно, церкви — все права.
Я согласен, что развитие монастырской жизни, духовное, религиозное развитие этой территории, является одним из приоритетов. Но это просто психологически… Роль стороннего наблюдателя, который благословляет, либо не благословляет прокладку сети дорог. Она меня, вы знаете, просто покоробила. Это не участник процесса, а какой-то пользователь. Вот этого, мне кажется, совершенно не должно быть.
У нас есть такая аберрация, особенно у людей неверующих… Я беру только вариант, когда неверующий человек относится к церковной жизни с каким-то повышенным уважением. Ему, мол, не дано, а вот есть люди святые, которые верят, им нужно особое внимание… И поэтому все, что возникает по требованию, как у нас говорят в общем, церкви, сразу рождает чувство: надо идти навстречу, надо уважить такое тонкое движение души…
Я должен сказать, что, конечно, есть церковь как Тело Христово, как продолжение веры и духа, продолжение религиозного сознания на земле. Но ведь большинство требований связано с деятельностью церкви как абсолютно земной общественной организации. И я думаю, что эта аберрация должна быть преодолена. Все, что касается первого понимания: да, ради Бога. Все, что касается второго понимания: на общих основаниях. На общих основаниях права, которые прописаны. И злоупотреблять этим не надо.
Я с удивлением наблюдаю процесс освоения этих отношений общественным сознанием. И должен сказать, что… ну, не буду я перечислять, что мы видели, какими путями собирали средства, налоги, пожертвования, это всем всё известно… Я хочу сказать, что уважение к церкви свой пик в нашем обществе, я бы сказал, прошло. Теперь от церкви зависит, будет это укрепляться или нет в результате ее новых действий, шагов на этом пути. Я как-то беседовал очень остро насчет судьбы Мирожского монастыря с владыкой во Пскове. И в беседе я пришел к вопросу, который ему и задал. Нравственность и духовность нашего общества за последние 15 лет, когда церковь стала развиваться, выросли или упали? И вы понимаете, я не хотел давать отрицательный ответ, но он задумчиво не смог мне дать положительный, потому что мы же все видим, что происходит.
Сама перемена идеологии ничего не дает. У нас была ведь такая система, что если ты член партии, то ты и нравственный, и хороший, и прочее. Сейчас парадигма обратная: если ты человек верующий, то как бы у тебя нет и грехов. Но это же неправда. У верующего человека бывает очень много грехов. Бывают верующие люди — и безнравственные, как это ни странно звучит. У нас есть такой пример, который остро отозвался на Соловках, как Иван Грозный. Да мало ли у нас таких примеров.
Все это может быть, все это раздельно. Все зависит от того, какой ты сам прошел путь по направлению к Богу. Ты его прошел или только заявил? Это отразилось на твоем духовном мире или осталось лозунгом? И вот от этого индивидуального пути зависит истина и глубина твоей веры. И это происходит на глазах всего общества. Мы знаем очень плохой пример XVIII—XIX вв.еков, когда ощущение истинной веры все-таки стало уходить из общества и переходить к старчеству, уходить из официальной церкви. Мы прошли этот путь, он кончился плохим.
Надо иметь в виду, что такая опасность существует. И доказывать искренность своих намерений чистотой и незамутненностью движения. Мое понимание такое, я его никому не навязываю. Если у вас есть вопросы, пожалуйста.
<…>
П.Леонов, Соловецкое радио (Соловки): Мне достаточно трудно выступать. Был период, когда я довольно серьезно и на практике, и в теории занимался музейным делом, был заведующим сектором советского театра в Бахрушинском музее. С другой стороны, углубляясь в теорию, стал поклонником Федорова, который считал, что музей это свышний мир. Я ехал на Соловки с надеждой, что именно здесь можно воплотить эти идеалистические идеи, которые, увы, на грешной земле нигде не воплощены. Кроме того, я православный человек, и, приехав на Соловки, стал более воцерковленным и изнутри чувствую, как мне кажется, и проблемы монастыря.
Христос — это любовь, прежде всего. Именно это и несет православная вера. Я почувствовал в вашем выступлении любовь к искусству, любовь к священнику в Шартрском соборе, но, к сожалению, не ощутил любви к православию, к отцу Иосифу. В связи с этим мне сложно. Хочу сказать о том, что у меня на сердце.
Работая в музее, я однажды делал выставку театрального костюма, я тогда еще создавал Музей Высоцкого на Таганке, и пришивал вещи иголочками. Ко мне подходит главный хранитель, и, обвиняя меня в том, что я нарушаю музейную святыню, не так вешаю, не так креплю, говорит, что это преступление. С другой стороны, я знаю, что в том же Бахрушинском музее сгнили костюмы Шаляпина, моль съела. Их списали втихую. Это было не преступление. Везде такие случаи есть. И в православии. Есть реальная ситуация, есть люди.
Есть такое слово в православии: покрывать. Любовью покрывать. Если на этом семинаре цель — прийти друг к другу, то надо идти навстречу монастырю, навстречу православию, святыне, Соловкам. К Соловкам должен быть особый подход. Это единое, тут очень вредно членить и пытаться по полочкам раскладывать. Только оставив единую святыню, мы, может быть, вытянем Россию. У нас, правильно сказали, духовность рушится. И вина тут, конечно, не церкви, которая плохо работает, а вина того потока, который обрушивается на Россию, в основном, с Запада. Именно он разрушает суть русской жизни через рекламу, через наркотики. И это очень страшно для нас.
Есть заповедники природные, историко-культурные. Мне кажется, должен быть заповедник и духовный. И Соловки тоже под это должны подходить. Все должны подумать, как сделать, чтобы один пятачок земли русской оставить таким.
Православие это практика. То есть, трудно говорить, не будучи внутри. Сужу по себе. Повторяю, я работал в музее и не был глубоко воцерковленным человеком. И тут происходят странные вещи. Вы говорите «черные доски». Иногда бывают чудеса, и даже на Соловках такое случилось, в одном доме, у бабушки. Икона была черной и вдруг стала светлой. Это не фальсификация, она рекламу из этого не делала. Тут совершенно иной подход. Потир, который стоит в музеях Кремля и им там любуются, служит для того, чтобы вмещать Тело и Кровь Христову. Когда мы идем причащаться, для нас это совершенно иное, чем подход музейный. Я говорю это от себя.
Говоря о ценности Соловков, все может ее разрушить. Слава Богу, спасибо, как я понимаю, и администрации, и музею, которые сокращают на Соловках пивные ларьки. В позапрошлом году, когда пивная палатка стояла на берегу гавани Благополучия, от нее круглосуточно лилась музыка. Естественно, не церковное пение. Это разливалось по воде очень далеко и громко, и никто ничего не мог сделать. Приезжали туристы и, конечно, кого-то радовало, что тут как на южном берегу Крыма, но были и такие, кто ехали сюда совсем за другим.
То, что выдается за средства, туристический поток, который поможет Соловкам, на самом деле это не средство — это способ разрушения Соловков. И это цель, к которой кто-то стремится. Мне кажется, что нужно ограничить поток, и об этом говорилось на семинаре. Вы тоже задавали вопрос о вместимости Соловков, об их пропускной способности. Но тут не механистически надо смотреть на это. А как-то сердцем чувствовать и болеть за Соловки, и тогда все получится. Для того, чтобы сохранить эту атмосферу, дух Соловков, конечно, очень важны какие-то этические принципы, о которых тоже говорилось. Но, опять же, не просто разложить эти тексты в транспорте, как здесь предлагалось, или в турагентствах, а пытаться достучаться до людских сердец.
Говорили о каких-то советах вокруг Соловков. Именно договорившись насчет такого постулата, камня, на котором будет стоять Соловецкая святыня, вокруг этого строить всю работу в масштабах страны, а, может быть, и мира. Наверняка, сюда поедут и люди других вероисповеданий, но это не значит, что они будут относиться к нашей святыне иначе, чем когда они едут в Мекку или к Стене плача.
Очень хотелось бы, чтобы то, о чем говорили Столяров и Сладков, [2] воспринималось не как обвинение. Церковь — именно тот идеал, к которому можно стремиться. Я, оказавшись на этом месте, не случайно ушел из музея. Чтобы идти ввысь, нужно иметь цель, а эта цель здесь есть. Мне хотелось бы, чтобы все это осознали.
А.Комеч: Я с глубоким уважением отношусь к тому, что вы сказали. Как говорится, дай Бог, чтобы каждый выбрал такой путь. Это его полное право.
У меня нет никакой особой любви к священнику в Шартрском соборе. У меня есть уважение к нему. Я очень люблю русскую культуру. Я человек неверующий, но я с глубоким уважением отношусь к религиозной жизни и думаю, что на протяжении десятилетий в публикациях нашего института мы доказали, что мы люди, не чужие этому духовному течению. Могу сказать, что мою собственную книжку по киевской архитектуре года на три остановили из-за доноса редактора, как чересчур религиозную. Дело не в этом.
Но когда я слышу, что Соловки надо превратить в духовный заповедник, а потом по этому образцу превратить страну и мир в духовный заповедник, то я решительно возражаю. Ситуация жизненная другая.
Сначала монастырь, извините меня, должен доказать, что он духовный заповедник. Я знаю духовные подвиги в монастырях в XV веке, в XVI и в XVII. Но я, извините, еще не вижу никаких высоких примеров такой организации, это еще не достигнуто в наши дни. Дай Бог нормализовать нам эту жизнь, создать условия для нее. Я за то, чтобы вокруг монастыря не было явлений вульгарной культуры. Да, конечно. Но чтобы все подчинить той дисциплине, которая должна быть в монастырской общине…
Я не буду говорить, что у нас по закону это просто не так. По закону Россия, и эта территория России, это светское государство. И здесь могут быть, извините меня… Вдруг здесь возникнут, сейчас чисто теоретически, объединения людей по принципам других конфессий. Это что, будет невозможно?.. Я буду решительно против этого, если этого захотят люди, которые здесь живут.
Поэтому дай Бог успеха вашему душевному поиску и продвижению на этом пути. Но не надо вот так обострять.
С одной стороны, вы говорите: закрыть доступ туристам на Соловки… С другой стороны, вы позавидовали Мекке, в которую ходят миллионы паломников. Так как: либо так, либо так? А вне массового туризма у Соловков нет никакого экономического будущего. А следовательно, и социального. И монастырь останется в 40, потом в 30 человек, которые не смогут поддерживать этот огромный ансамбль, существующий здесь. И это факт. Вам нечем будет занять людей. Они все разъедутся.
Я понимаю, когда в монастыре было 500 насельников и 1000 трудников, которые обслуживали его. Сейчас этого ничего нет. Чтобы спокойно отдаваться в молитве Богу, станьте сначала крепко на земле, чтобы у вас эта возможность осталась. Она не против вас, она за вас, и это надо вместе с вами организовать.
Студент исторического факультета педагогического университета (Пермь): Действительно ли существует конфликт между религиозной жизнью и культурной? Это факт. Возвращаясь от Соловков к Москве, приведу хороший пример того, что церковь действительно расширяет свою территорию, приобретая ранее не принадлежащие ей помещения в свою церковную собственность. Недавний конфликт, когда церковь, по юридическим нормам не имеющая права забирать помещение у художественной мастерской, забрала его. У меня вопрос: какие критерии, какие предпочтения должны быть в этих случаях? Отдавать в собственность церкви или оставлять за людьми, которые в этом помещении работают, живут? <…>
А.Комеч: Ситуация, которую Вы обрисовали как главную, законно урегулирована. Есть положение, утвержденное правительством, о передаче церкви имущества религиозного назначения. Сама формулировка «религиозное назначение» несколько неопределенная и это рождает сейчас дополнительный поиск уточнения, потому что церкви (монастырю) принадлежали и хозяйственные постройки, и какие-то подворья. Сейчас это уточняется в сторону расширения списка зданий, которые могут быть возвращены церкви. Я не говорил бы сейчас о возвращении прежним собственникам, потому что их просто нет, все собственники изменились. Я бы говорил о передаче церкви имущества религиозного назначения и связанного с церковной жизнью для нормализации ее жизни в настоящем. Это нормальный процесс, есть постановление, есть комиссии. На этом пути совершенно обязательно, если это памятник, согласование органов культуры. На каких условиях и так далее… Не буду на этом подробно останавливаться.
Как избежать столкновения? В законе существует такое положение (постановление правительства): для организации, которая выводится в случае согласия из этих помещений, предоставляется равновеликое помещение. Сейчас рождается справедливое уточнение. Не равновеликое, а помещение, необходимое ей по нормативам. Это гораздо лучше. Потому что музей, скажем, может помещаться в жутко стесненных условиях, как это часто и бывает, занимая тот или иной храм. А вот чтобы его вывести, ему надо дать помещение по нормативам размещения коллекции. Если это осуществляется, тогда конфликт этим исчерпывается. Если ваша художественная организация получает помещение удовлетворительное и достаточное, то конфликта тоже нет.
Все осложняется только нашей бедностью, потому что где мы возьмем такое помещение, где подберем или построим. Скажем, сейчас, с моей точки зрения, совершенно дикая вещь: администрация президента захотела взять себе здание Сената и Синода в Петербурге. Она его взяла и теперь строит новое здание для Российского исторического архива. Это вообще варварство — трогать это собрание, но это происходит.
Этот путь принципиально обрисован. Как он исполняется, другое дело. Здесь всегда у нас есть ножницы.
Мне вообще кажется, что строгое соблюдение закона — наилучший способ согласования всех интересов. Если говорят о необходимости примирения, то закон — это такая найденная форма. Если строго по нему следовать, этим обеспечивается максимальная бесконфликтность.
[2] Миряне-эксперты, представлявшие на семинаре позицию Соловецкого монастыря.
