Постмодерн против Революции

Постмодернистский образ власти безусловно состоит в принципиальном противоречии с «левой» политической позицией в той мере, в какой та является позицией «рессантиментной»: выступая из некоторого заведомо ущемленного положения, отторгнутого от власти и пытающегося уязвить ее своей обличающей речью, «левый» политик именно в своей принципиальной отделенности от власти находит источник морального превосходства над ней. Эта принципиальная связь левого дискурса с позицией жертвы подавляющего властного импульса очевидно обессмысливается новой оптикой, в которой власть становится всепроникающим эффектом, проявляющимся в самых различных формах действия. Так, этим эффектом безусловно проникнуто и всякое обличительное выступление против институтов власти от имени угнетаемых меньшинств.

Бодрийаровская оптика здесь выглядит еще более одиозной: в той же степени, в которой борьба с властью неизбежной уступает в нелепости с противостоянием власти несуществующей.

В этой связи становится понятным, почему самые различные представители «протестного дискурса» увидели в постмодернизме своего злейшего врага. Если «старых правых», политических консерваторов, смущал демонстративно «субверсивный» культурный характер постмодернизма (хотя, как мы уже продемонстрировали выше, представления об этой субверсивности зачастую явно завышены), то «старые левые», носители марксистского идеала Революции, не могли простить ему денонсирования тех противоречий, в которых они находили смысл своей борьбы. И это второе расхождение является, на самом деле, куда более глубоким: если первый конфликт можно списать на поколенческие разрывы и культурную инертность носителей консервативных взглядов, то во втором случае речь идет о самих основания политической платформы, которую постмодернистский скепсис в отношении левых мифов о власти подрывает самым существенным образом.

Если для первых постмодерн — источник разрушительной энергии, то для вторых — напротив, тонкая стратегия конформизма.

В этом смысле очень характерно выступление Д. Зерзана, представителя малоизвестного у нас, но приобретающего популярность в протестных кругах Запада движения «анархо-примитивизма» (сборник статей Зерзана готовится к выходу на русском языке издательством «Гилея»), озаглавившего одну из своих статей «Катастрофа постмодернизма».

Представив очерк основных концепций, выдвинутых постмодернистами (к которым он относит Деррида, Барта, Фуко, Лиотара, Делеза и Гваттари, Бодрийара), он резюмирует: «Постмодернисты, капитулируя в сторону перспективизма и декаданса, не склонны рассматривать современное состояние действительности в качестве отчужденного… напротив, они считают его нормальным и даже приятным…. Постмодернизм не способен на значимую критику, он лишь обрекает нас на бесконечные скитания по торговым рядам, на путь в никуда».

Для носителя мятежного духа Модерна постмодернизм представляет из себя ничто иное, как теоретическое алиби тотального консумеризма и экспансии зрелищ, составляющих суть современного общества. Больше чем алиби: полное оправдание этого порядка и утверждение его безальтернативности — а альтернативу подобный тип политического мышления представляет только в форме Революции. В этом смысле подобные упреки не лишены основания.

В самом деле, если для левой философии Революция относится к плану актуального будущего, настойчиво требующего осуществления, то согласно Бодрийару, революция уже произошла, и бесконечное продуцирование ее образов — ничто иное, как обычная стратегия событий, камуфлирующих собственную исчерпанность футуристическим энтузиазмом. Та революция, к которой призывают левые, если и возможна, то только в качестве симулятивного дубля того, что уже имело место в прошлом, и ее осуществление будет означать лишь ее окончательную смерть. «Революция происходит только для того, чтобы скрыть, что в ней больше нет никакого смысла».

Следовательно, даже признание (пусть и негативно окрашенное) того положения вещей, которое описывается в постмодернистской теории состояния общества, будет означать для левой оппозиции денонсацию собственных основоположений. «Структурной революцией ценности уничтожаются самые основы „Революции“», а значит линия революционера состоит в том, чтобы представлять саму эту «структурную революцию ценности» — то есть, собственно, теорию постмодерна — как химеру, навязываемую властью с целью дезориентации и обезоруживания своих противников, как туман, под покровом которого власть продолжает отправляться в самых брутальных формах, а прежние конфликты продолжают разыгрываться с неослабевающей остротой.

И если в отношении Запада, где в качестве повода для забастовки могут послужить самые, казалось бы, ничтожные ущемления в целом вполне благополучного (в сравнении с российскими реалиями) положения рабочих, эта позиция выглядит не столь убедительной, то в России, где годовое удержание зарплаты выглядит даже и не крайне экстраординарным явлением, а репрессивные проявления власти еще вполне могут быть зримы, утверждение о переходе к особому, «мягкому» режиму господства капитала являются весьма уязвимой для критики мишенью. Впрочем, такая критика всегда будет аппелировать к порядку реального, игнорируя, что символический порядок отношений капитала и труда уже вполне согласуется с бодрийаровским анализом.

Так или иначе, но суть конфликта между левой политической позицией и постмодернистским дискурсом налицо.

Заметим вот еще что: политическая левая состоит в конфликте с постмодерном как в своей «радикальной», так и в «умеренной» — либеральной — версии. Если первый случай, на примере с Зерзаном, мы уже рассмотрели, то вторую линию разрыва безусловно воплощает Ю. Хабермас со своими инвективами в адрес «французских ницшеанцев», чья политическая линия изобличается им как неоконсерватизм. Здесь самое время обратить внимание (достаточно кратко) на тот аспект постмодернистской проблематики, который остался доселе в некоторой тени. Речь идет об отношении Модерна и Постмодерна, а именно — о значении приставки «пост-» во втором термине. Здесь вырисовываются две принципиальные позиции, разводящие своих сторонников по разные стороны баррикад — в том числе и политических. Эти позиции формируются вокруг вопроса о завершенности или незавершенности Модерна.

Согласно Хабермасу, как явствует из заглавия его программной статьи, Модерн остался незавершенным проектом, открытой политической и культурной программой, которая, однако, находится под угрозой срыва, подвергаясь атакам с самых разных сторон: «вырисовывается поворот господствующей тенденции, что свидетельствует об успехе альянса сторонников постмодерна с приверженцами премодерна».

Бодрийар же формулирует противоположную позицию: все принципиальные задачи, которые ставились Модерном, были осуществлены (пусть это и привело к некоторым результатам, возможно, не вполне предполагавшимся теоретиками Просвещения и их последователями), все свободы, требуемые им («политическое освобождение, сексуальное освобождение, освобождение производительных сил, освобождение женщины, а также ребенка и неосознанных побуждений, освобождение искусства»), достигнуты, его программа исчерпана — и коллизия состоит в том, что нужно делать вид, что всего этого не случилось и поддерживать видимость непреходящей актуальности поставленных Модерном задач.

(Фуко занимает здесь несколько особую позицию: в статье «Что такое Просвещение» он говорит о необходимости избегать ложной альтернативы «быть за или против Просвещения», но во всяком случае, его анализ оснований просвещенческой установки приводит к мысли о преждевременности стремлений к их упразднению. Это отсылает нас к уже рассмотренному тезису о промежуточности, «межеумочности» того состояния, из которого мыслит Фуко).

То упорство, которое Бодрийар отмечал в тотальном игнорировании структурных изменений в самой природе общественных отношений, та настойчивость, с которой утверждается насущная потребность в различных заботах — о гражданском обществе, толерантности, правах человека, etc. — возможно коренятся именно в фундаментальной потребности, инстинктивно ощущаемой всем обществом и искусно управляемой властными воздействиями — в не замечании бессмысленности всех этих забот, уже превзойденных грандиозной толерантностью Общества Спектакля, достигнутой за счет всеобщего уравнивания в качестве чистой знаковости; бессмысленности, осознание которой может поставить общество лицом к лицу с пустотой собственного существования, исчерпавшего свои цели и не способного сформулировать новые.

Правые и левые в политике: «новые» ориентации и новые альянсы

В этом смысле постмодерн — это ситуация, когда оказываются особым образом снятыми противоречия между силами, образовывавшими традиционный политический мэйнстрим: коммунисты могут продолжать ожесточенно дискутировать в парламенте с либералами, консерваторы — обличать реформаторов, но это фиктивное противостояние является лишь особым ретро-эффектом, пролонгированным прошлым в ситуации, когда обессмысленны сами ставки, определявшие эти конфликты. Экономическая свобода против социальной справедливости, наследие прошлого против творческого эксперимента — держаться за эти отжившие оппозиции, значит замораживать себя в позавчерашней ситуации, что, на самом деле, при нынешней силе общественной инерции, поддерживаемой не торопящейся разоблачаться властью, может обеспечить неплохое будущее. Но действительное будущее, достигаемое через понимание актуальной ситуации, скорее вырисовывается из новых альянсов, наподобие отмеченных Хабермасом, альянсом элементов, занимавших до сих пор в политической системе маргинальное положение. В этом смысле характерно то единство, с которым выразили свой энтузиазм в отношении постмодерна «новые левые» и «новые правые». Разумеется, степень и причины такого отношения различны у тех и других. Если для первых актуальны «либертарные» и «анархические» перспективы, открываемые постмодерном, то вторых воодушевляет освобождение от диктата Модерна, своего главного противника. Однако, факт солидарности, на наш взгляд, является здесь первичным по отношению к его основаниям. Так, интеллектуальный лидер французских «новых правых» Ален де Бенуа в своей статье (под псевдонимом) «Интеллектуальный пейзаж современной Франции» представлет целый конгломерат философских течений, объединных противостоянием «новому мировому порядку» масс-медийного капитализма.

Это и те наследники левой мысли, для кого «„быть левым“ означает стремление участвовать в „новых социальных движениях“, критику западной рациональности, считающей самою себя центром мира, обличение капитализма, стремящегося как никогда ранее универсализировать свою одномерную модель» и радикалы — последователи Ги Дебора, и политизированные экологи (Хабермас также относит «зеленых» к потенциальным противникам Модерна).

Отдельно де Бенуа рассматривает Касториадиса, развивающего линию полемики между Сартром и Мерло-Понти и выступающего против современной «универсальности политической пустоты».

Относительно постмодернизма де Бенуа вводит различие между его «пассивным» модусом, нарциссическим растворением в тотальности образов, и «активным» — выступающим как возможность «порвать с детерминистским видением, свойственным современному историцизму, а одновременно, отвергнуть идею „коммуникационной прозрачности“, осознанную как простой рудимент „секуляризированного универсализма“».

Проступание за постмодернистской карнавальностью очертаний социальных форм, свойственных Традиции, де Бенуа видит в анализе «неотрайбализма», развиваемом М. Мафессоли.

Подтверждая опасения Хабермаса, де Бенуа со своей стороны констатирует фактический союз «противников Просвещения слева и справа», приводя в свидетельство мнение Армина Меллера, обнаружившего в этом новом синтезе знакомые признаки некогда описанной им Консервативной Революции.

Подводя итог, де Бенуа констатирует: «Развод между собой политических и интеллектуальных семейств открыл перспективу новых и неожиданных союзов. Неприятие доминирующей идеологии, находящейся в центре, заставило сторонников периферии совершить значительные перегруппировки, и те, кто вчера еще принадлежали противоположным лагерям, сегодня объединяются».

Власть — отсутствующий центр

Это констатация, однако, выглядит недостаточной. Более важным на наш взгляд является то обстоятельство, что постмодерн упраздняет значимость самого понятия «центра», или, точнее, представляет этот центр как «отсутствующий», а следовательно — отменяет подчиненный характер переферии. Если Власть находится в каждой точке общественной жизни, значит из любой точки она в равной мере может быть актуализирована.

Новой формуле оппозиции, если она не намерена посвятить свое существования наслаждению собственным бессилием, следовало бы звучать не так, как это было всегда: «Мы против Власти», а существенно по-новому: «Власть — это мы». Можно даже утверждать, что именно готовность к подобному пересмотру позиции может служить критерием понимания специфики пост-современного состояния общества и готовности реально, а не декларативно, принимать участие в его процессах, более или менее полное осмысление которых, впрочем, является делом будущего.

http://www.pravaya.ru/look/4277