Служил Богу и ближним

Отца с войны мы не дождались. В год Победы и половодья людской радости он написал моей маме убийственное письмо: «У меня новая жена. Освобождай квартиру».

Мать, с окаменевшим лицом, увела меня в убогую каморку, где ютились две ее сестры — безграмотные беглянки из колхоза, незамужние, почерневшие от грязной работы. Вскоре мать слегла. С диагнозом «туберкулез в открытой форме» ее увезли, надолго разлучив с ребенком-дистрофиком.

— Будь милостив, Господи! — эти ее слова я запомнил.

Когда мои тетки, уставшие и голодные, приходили с работы, на притолке, при входе в каморку часто находили буханку хлеба, свежего, только что из печи. Чье-то теплое сердце делилось теплом.

Отец, гвардейский офицер, которым я, заморыш, гордился (мой папа на «катюше» больше всех немцев наколотил, — хвастался я сверстникам), не смог переступить порог родительского дома. Путь преградил родной батюшка, Алексей Илларионович, недавно вернувшийся из мест лишения свободы.

— Не пущу! Езжай со своей полячкой с глаз долой!

Как долго старик ждал этой встречи, чтобы обнять сына! Все сердце изболелось. От его сослуживцев приходили дурные вести: «Остался во вражеском окружении», «потеряна связь». Долго офицер Саблин не мог выйти к своим, пробивались с боями.

— Почему ты носишь не свою фамилию? — спросил как-то сослуживец, тоже родом из Пугачева, — ведь я отца твоего знаю.

— Про него не должен знать никто, — ответил лейтенант. Вспомнилось ему, как в педучилище, где он учился до войны, во время ребячьей потасовки хлестанул по портрету Сталина. Нечаянно: Митька увернулся, и пряжка рассекла портрет вождя. Что тут было! Перепуганный ученик больше всего боялся, что проверяющие этот инцидент дознаются, что он сын священника. Девичья фамилия его матери, на которую дальновидный родитель записал своего сына, была слабым прикрытием.

И вот война позади. Сапоги гулко стучат по мостовым знакомых улиц. За руку держится самый дорогой трофей — любимая подруга. Но родитель отверг сына с орденами и золотыми погонами.

— Бог мне судья. Нет у меня больше сына.

Ни я, ни мои тетки не знали, что благодетель, тайно приносивший нам хлеб — дедушка Алексей. С подорванным здоровьем старика выпустили из тюрьмы, и он стал работать кочегаром в пекарне. Не знали, что он отринул сына-фронтовика, и что баба Клавдия обливается слезами.

Дед упросил, чтобы мне разрешили бывать у старика. Иногда я оставался у них ночевать.

В дверь постучали, бабушка испуганно зашторила окно. Вошли незнакомые люди с младенцем.

— Батюшка, окрести!

В большом городе все знали, что в избушке-келье, построенной своими руками рядом с бывшей церковью (ее власти превратили в цех металлообработки), живет вернувшийся из заключения священник, не предавший веру и своих прихожан. На дому у него теперь тайно крестили своих детей и коммунисты, и комсомольцы, скрывавшие от людей религиозные чувства.

А днем к дедушке шли другие посетители с мирскими нуждами.

— Батюшка, у меня лошадь расковалась.

Пожилой священник не только требы мог исполнять, но и кузнечный горн раздувать, и молотом стучал исправно. В колонии научился.

Наконец отец Алексий вновь вернулся к делам церковным. Идет он из храма: седые волосы, черная ряса. И видит: на дороге скоба ненужная валяется. Батюшка с трудом нагнулся, поднял ее — и в сумку. В кузнице все сгодится. Работать ему доводилось не только кузнецом, но и плотником, печником, бухгалтером — всего не перечесть. Пока воинствующие атеисты крушили церкви и глумились над духовенством, священник, лишившись прихода, исправно осваивал житейские специальности, стал мастером на все руки. Его не посадили в 1929 году, как многих лиц духовного звания, по очень простой причине: отец Алексий агитировал сельский люд идти в колхозы.

— Из крестьянской нужды надо выбираться соборно.

Заявления о согласии вступить в колхоз неграмотные сельчане подавали, написанные одним четким калл-графическим почерком — рукой священника. Однако перед войной деда все-таки репрессировали. На стене остался карандашный рисунок сына-призывника: сидит дедушка в темнице с зарешеченным окном.

Смолоду Алексей был заметной фигурой. Мальчишкой рос в сиротском приюте под попечительством духовных наставников. Детей учили грамоте, ремеслам, приобщали к церковной жизни. Алексей отличался завидным голосом. Юноше нашлось место на клиросе. До начала революционных бурь успел в сане диакона послужить в больших церквах губернии, а потом по какому-то стечению обстоятельств бас диакона Алексия Маркина, необычайной красоты и силы, слушали прихожане киевских храмов. Там отца Алексия рукоположили во иерея. И вот спустя многие годы он вновь служит в храме саратовской епархии. А для меня отец Алексий был просто добрым дедушкой.

— Смотри, внучек, — показывает он на придорожную траву.- Вот это стебель одуванчика, а там шалфей, чуть дальше — мятлик луговой. Все это — дар Божий. Каждая травинка пользу людям приносит.

Служить ему приходилось в храмах Пугачева, Хвалынска, Балашова. Детская память сохранила слово, часто повторявшееся в доме деда: «налоги». Церковь и духовенство облагались нещадно. Помню, как дедушка пересчитывал деньги и сокрушался, что их не хватает для уплаты налогов. А я из красной десятирублевки вырезал лошадку.

— Смотри, бабуля, какая хорошая получилась, с ушками.

Бабушка налетела на меня коршуном. Дед еле отбил.

Днем он уехал на велосипеде в поле. Долго дедушки не было, вернулся с добычей: капканом отловил сусликов. Хилому внучку нужна мясная похлебка. А в доме же, кроме икон и церковных книг, ничего не было. Бабушка корила: «Последние копейки уносишь. Всех нищих не оделишь».

Дедушка не раз отказывался, когда ему предлагали быть настоятелем церкви. Характер не позволял возвышаться над людьми. К нему, простому священнику, шли со скорбями, за помощью и советом. Во время крещенской службы отец Алексий заприметил прихожанина в дырявых стоптанных сапогах. Подошел к нему: «Зайди после всенощной, починим твою обувь».

Последние дни его служения пришлись на пасхальную неделю. Возвращался домой весь в жару. И вот слег. Врачи беспомощно развели руками. Вскоре пришли все балашовские священники, чтобы причастить умирающего.

— Прими, отец Алексий, Святые Дары.

Хоронил священника в 1947 году весь город.

На рубеже веков я долго пробыл в Балашове, расспрашивал церковных служителей, был на кладбище — никто не помнит священника с такой фамилией. Не сохранилась и могила. Скорее всего, на ее месте — совершенно другое погребение.

Дедушка, отец Алексий, царство ему небесное, сохранился в моем детском сознании своеобразно. Он слился с образом Некрасова, Толстого, других моих учителей жизни. Что-то родственное пронеслось и откликнулось в живом воображении. А еще в наследство передалась вера православная. Душа открыта тебе, Господи.

http://www.eparhia-saratov.ru/txts/journal/articles/03person/22.html