 |
| Русский журнал | Алексей Чадаев | 29.07.2005 |
Всё это верно не только для религиозной жизни. Любая социальная общность существует не в каждом человеке по отдельности, а как бы «между» людьми, то есть является их неотчуждаемым общим. И рушится в тот момент, когда перестают быть общими для всех те ценности, вокруг которых эта общность организована. Эти ценности вроде бы бесплотны; их как бы нет без людей, составляющих общество — но в качестве сущего они возможны лишь «над» людьми, отдельно от каждого из них.
Иначе говоря: нет никакого другого способа собрать людей вместе, как предъявить им какую-либо ценность, которую каждый из них мог бы посчитать своей, но при этом никто не имел возможности присвоить её себе. Не может быть общей ценности, если её носители уже заранее определены и номинированы.
В частности, не может быть никакой демократии там, где в политическом дискурсе существует понятие демократы. Демократия — это тогда, когда «демократами» по умолчанию признаются все участники политической системы, договорившиеся между собой о соблюдении соответствующим образом оформленной процедуры публичной политики. Если же данную ценность пытается монополизировать в качестве своего бренда некая частная группа, то это свидетельствует о подлоге.
Точно так же, к примеру, об отсутствии нации свидетельствует ситуация, в которой существуют штатные националисты.
Запрос на нацию
Откуда берётся спрос на национальное строительство? Апологеты национализма более-менее внятно отвечают на этот вопрос: нация есть способ солидаризации, выстраивания жёстких и дееспособных социальных структур — «фаланг». И это более чем востребованная вещь.Разреженное, крайне неплотное пространство постсоветского социума состоит из атомов, почти не связанных друг с другом. Любая сколь-нибудь плотная структура, обладающая хоть немного внутренней связанностью — будь то этническая диаспора, территориальное землячество или сообщество коллег по какой-нибудь специфической деятельности — входит в это пространство как нож в масло, и может делать в нём всё что угодно. Иначе говоря, разного рода азербайджанцы, чеченцы, «афганцы», «спортсмены», «тамбовские», «питерские» и т. п. внутри нашей системы обладают неограниченными возможностями: никто и никогда не может им ничего противопоставить. Они — хозяева жизни, если только им удаётся как-нибудь разделить сферы влияния друг с другом.
Но механизмы солидарности нужны русскому (читай — «постсоветскому») большинству не только для того, чтобы противостоять натиску агрессивных групп меньшинств. Навык солидарного, коллективного действия сам по себе является ценнейшим ресурсом позитивного развития. Если удаётся мобилизовывать огромное число незнакомых друг с другом людей на какое-то большое общее дело — такие сообщества могут двигать горы, творить невозможное, изменять судьбы человечества.
У нас же всегда с этим было плохо. Русские «соборность» и «общинность» — явления скорее мифологические; а вот раздробленность, индивидуализм и неуправляемость — вполне реальные атрибуты нашей социальной истории. Советская машина лишь гигантским усилием и столь же гигантским насилием могла осуществлять эту мобилизационную функцию — и то по-настоящему она срабатывала только в крайних ситуациях — таких, как Великая Отечественная Война. Именно нежелание нести бремя коллективизма и связанных с ним ограничений индивидуальной свободы послужило одной из важнейших причин краха коммунистической системы. И сам этот демонтаж по своему пафосу был в первую очередь торжеством индивидуальности, победой Личности над всеми тогдашними надличностными форматами солидаризации. Которые были торжественно отменены и сданы в утиль, практически без единого протеста со стороны трудящихся.
Более того. Сохраняющееся и сегодня табу на сущностные аспекты советского опыта заставляет по-прежнему с подозрением воспринимать любые, даже самые невинные, мобилизационные призывы и действия. Во всяком популярном политике нам чудится диктатор, во всякой успешной партии — «руководящая и направляющая», и даже во всякой официозной кампании — очередная «продразвёрстка». Зов набатного колокола воспринимается не буквально — «вставайте, люди русские!» — а прямо наоборот: «пошли отсюда подальше». И даже те, кто идут на этот зов, в подавляющем большинстве случаев руководствуются не общими, а своими индивидуальными интересами: «сделать карьеру», «завести связи», «поднять денег» и т. п. Во всяком случае, именно из таких людей и состояли в последние 12 лет все без исключения «партии власти» — от «Выбора России"-93 до «Единой России"-2003 включительно.
Соответственно, как только появляется какая-то идеология, претендующая на мобилизационный потенциал, она немедленно атакуется со всех сторон русскими людьми — теми самыми, для которых она, казалось бы, и предназначена. Творцы идеологий недоумевают: «как же так, Ваня-дурачок, ведь это для твоей же пользы?!» — «Пользы не вижу, а вот политрука нюхом чую» — отвечает Ваня; и прав, конечно, по-своему.
Всё это, среди прочего, порождает забавный парадокс: мало кто выдвинул своему народу столько серьёзных и тяжких обвинений, сколько идейные националисты новейшей формации. И обвинения эти, в отличие от изводимых либшизой тривиальных русофобских помоев, по-настоящему обидны: одно дело просто орать на каждом углу «руссише швайне», что уже и не воспринимается ухом как какое-то особенное оскорбление, а другое дело — на полном серьёзе ставить русским людям в вину неспособность защищать от врагов себя, своих близких, свой образ жизни и ценности.
Но и такая метода оказывается неработоспособной — даже агрессии она толком не вызывает. Ибо ничто так не входит в нашу привычку, как тоскливое и вдобавок ленивое самобичевание.
Наверное, самое интересное — разобраться по сути в причинах этого игнора. Ибо стандартный ответ, даваемый равно и «профессиональными русскими», и патентованными русофобами, что «какие-то мы недоделанные», или его же конспирологический вариант — «враг мешает» — представляются навязчивым упрощением.
Белые фаланги
За постсоветские годы мы привыкли к тому, что «фаланги», строящиеся под националистическими и патриотическими флагами, регулярно оказываются лузерами чемпионатов по строительству фаланг. Ещё в 1992−93 гг. в обществе начала стихийно складываться трёхпартийная модель по цветам нового российского флага — «синие» западники, «красные» коммунисты и «белые» национал-патриоты. И эта модель рухнула, не успев сложиться в целостную систему, именно потому, что «просела» третья, «белая» часть спектра.«Западники», невзирая на относительное лидерство по числу городских сумасшедших и опьянение успехами 91−93 гг, всё же худо-бедно сумели отстроить свой фланг: он и сегодня выглядит как нечто более-менее цельное, со своим дискурсом, лидерами — идейными и организационными, структурами и т. п.; даже анекдотическое бодание между СПС и «Яблоком», утопившее в итоге и тех, и других, не разрушило их способности к коллективным действиям.
Коммунисты собирались после катастрофы 1991 года долго и тяжело; но уже к 1995-му сильнейшая из структур этого фланга, КПРФ, сумела «съесть» или инкорпорировать в себя остальные; и до сегодняшнего времени удерживала монополию на организационное оформление остатков советского дискурса.
«Белые» же провалились начисто, причём буквально на ровном месте. Имея целую когорту ярких лидеров, заработавших политический капитал и на событиях 1991 года (где они в блоке с западниками разрушали коммунизм), и на событиях 1993-го (где они в блоке с коммунистами противостояли западникам, причём лидировали в этом блоке), тогдашний «белый» фланг не смог сформировать ни одного сильного списка на выборах в Госдуму — каждый из лидеров Фронта национального спасения (Бабурин, Астафьев, Аксючиц) пошёл собственным списком и, разумеется, с треском пролетел. А весь их огромный электорат достался в итоге Жириновскому — иначе говоря, полностью ушёл в свисток.
Аналогичные катастрофы, связываемые обычно с организационной импотенцией и недоговороспособностью национал-патриотических лидеров, регулярно постигали и все последующие проекты на этом поле: и КРО на выборах 1995 года, и Лебедь-96 (когда власть попыталась реанимировать сине-белый блок пятилетней давности), и разнообразные «народные» и «патриотические» союзы на выборах 99-го.
Электорат никуда не девался: он ждал своего часа, и этот час, казалось, пробил. Рейтинг блока «Родина», свечой пошедший вверх на думских выборах 2003 года к вящему недоумению социологов, воскресил тень расклада 92-го. «Родина» появилась в парламенте. Но не прошло и полугода, как её прямо на гребне победы накрыл раскол: Рогозин и Бабурин выступили против Глазьева, участие в президентской кампании превратилось в клоунаду и «Родина» вернулась обратно в маргинальный отстойник. Где, в свою очередь, продолжила успешно колоться: сейчас в Госдуме, как известно, уже две «Родины».
Иначе говоря, даже на фоне общего растущего политического бессилия и безволия уровень организационной импотенции национал-патриотов можно считать выдающимся. Но ведь эти люди претендуют на обладание моделью консолидации национального масштаба, и впаривают нам себя именно в качестве носителей такой модели! «Врачу, исцелися сам» уже было бы в этой ситуации достаточным ответом.
Но есть масса оснований предполагать, что дело не только и не столько в профессионализме и ответственности тамошних фельдшеров и коновалов. Мало ли кто вынырнул в пене из котла перестройки, и кем на деле оказались карикатурные «дупетаты» эпохи торжествующего съездобесия. Но вот когда, к примеру, «консервативное совещание», ставящее целью вновь поднять знамя просвещённого национализма, не успев родить свой первый серьёзный продукт, вдребезги ругается друг с другом, причём сразу по нескольким «осям», становится понятно, что дело не в дупетатах; и что не зря с националистами в дореволюционной России происходила точно такая же петрушка.
То есть сами те ценности, вокруг которых предполагается разворачивать консолидационно-солидаристскую деятельность, содержат в себе не то чтобы изъян, но некое специальное свойство. И это свойство блокирует возможность организации внятного и справедливого порядка в рядах их защитников.
Что это за свойство? Постоянные конфликты и скандалы, расколы и взаимное непризнание статусов, являются не столько признаком недобросовестности или безответственности конфликтующих (хотя и их тоже), сколько свидетельством неспособности выстроить вокруг данной ценности соответствующую ей иерархию ролей. Если совсем по-простому, то это значит, что, к примеру, вокруг ценности денег такую иерархию выстроить легко, а вокруг ценности нации почти невозможно: можно быть богаче или беднее, но очень трудно быть «русее» или «нерусее». Особенно если пытаться измерять русскость в сколько-нибудь точных единицах.
Отсутствие точного критерия неизбежно приводит к попыткам измерять степень ценностного соответствия произвольно. Жрецы национального дискурса становятся в позицию судей, назначая по собственному произволению, кого считать правильным, а кого записывать в «нерусь» или «вырусь». Разумеется, решения этих «инстанций» моментально оспариваются, а между ними самими возникает конкуренция — принимающая подчас самые неблагопристойные формы.
Но это всё у нас. А как же, спросите вы, «у них» — там, где успешно реализовались те или иные проекты национального строительства? А очень просто: роль нормоустанавливающей инстанции по умолчанию доставалась государству — которое, собственно, и объявлялось национальным. Государство — строитель, организатор и вдохновитель нации; придание государственности статуса национальной есть одна из форм солидаризации, объединения властвующих и подвластных. Иерархия статусов, идущая от власти, тем самым и оказывается легитимной национальной иерархией. В этом смысле нация и национализм — это такой инструмент государственного строительства. А потому национализм без этатизма — это национализм хотя и «с яйцами», но, так сказать, без стержня.
Впрочем, наши националисты всё же в большинстве своём (за редким исключением) одновременно и «государственники»; за что их и гнобит обычно либеральная общественность. Правда, их государственничество носит чаще всего характер абстрактный и романтический: они почти никогда не готовы признать актуальное государство национальным и работать с ним в этом качестве, и вместо него избирают себе в качестве образца некое идеальное, утопическое национальное государство. Разумеется, хуже всего получается, когда кто-нибудь пытается реализовывать эту утопию на деле; впрочем, тут всё как с любой другой утопией.
Но это если мы говорим о суверенном, автохтонном национализме. Сегодня же нам приходится сталкиваться с явлением совершенно другого рода.
Национализм в стиле «евро»
Позитивную программу суверенного русского национализма не так давно изложил на Глобалрусе Дмитрий Ольшанский — в развёрнутой литературной форме собственных страхов. Картина получилась сколь жуткая, столь и малореалистичная — так, что читая, всё время хотелось вскрикнуть: брось, Митя! Так сейчас даже в Киргизии не делают. На что уж те азиаты — но и то почитай никого не поубивали, а вместо того организованно кинулись осуществлять революционный шоппинг, и нехудо поборолись с перманентным кризисом затоваривания, свойственным вообще капиталистической экономике.А уж у нас-то и подавно не с чего рисовать зловещие картины разинщины и пугачёвщины. Жизнь не та, и люди не т. е. Киевщина, к примеру, что бы они там ни говорили, всё ж таки более дикая волость, нежели столица нашей родины с её ближайшими окрестностями; а там вообще всё было по высшему стандарту: полумиллионный майдан — и ни тебе одной разбитой витрины (не говоря уже про галицко-донецкую морду)! Нет-нет, ныне благостен наш евробунт, осмысленный и милосердный. Цивилизованные люди, чего уж там.
Откуда, спрашивается, берётся вся эта цивилизованность? На самом деле — от системы, обеспечивающей «внешний контур» процесса; причём ей достаточно работать даже не на уровне институтов, а на уровне норм и правил, т. е. на уровне культуры. Именно этот «внешний контур» подменяет собой смертоносную утопию, предлагая взамен её безобидный формат. Мы больше не реализуем вековечную мечту нашего народа — вместо этого мы просто форматируем себя под структурное соответствие другим народам, чтобы иметь возможность общаться с ними на равных. У них есть национальная солидарность и основанные на ней жёсткие типы социальной связанности? Значит, и нам надо. А то как же: эти стаей нападают, а мы поодиночке отбиваемся. Нехорошо. Русских людей обижают. Надо учиться давать сдачи. Только и всего.
Но я сегодня протестую против подобной логики именно в качестве русского. Для которого настоящим вопросом может быть только то, как обеспечить возможность совместного существования на едином пространстве самых разных сущностей — и наций, и групп, и даже индивидуальных «народов», состоящих из одного-единственного человека и не желающих ни с кем объединяться ради чего бы то ни было. А опускаться на уровень битвы во имя своей стаи, причём в системе, правила которой определяет кто-то другой — для меня равносильно утрате себя. И потому евронационализм «под хохлому» я воспринимаю как худшее предательство, безотносительно к количеству разбитых витрин и морд.
Русская цивилизация, русская история потенциально содержит в себе весь мир, а не только частную судьбу одного народа. И мы обязаны хранить этот русский мир — в какие бы издержки нам это ни влетало. А потому русский человек не может, не имеет права быть националистом — если хочет оставаться русским.
