 |
| Правая.Ru | Илья Бражников | 06.06.2005 |
I
Юрий Манн в свое время писал, что А. С. Пушкин «намекнул на огромные возможности, которые таит в себе изображение целого организма через одну его „клетку“ — через „село“, например…» [1]. Небольшой прозаический отрывок, который Пушкин назвал «История села Горюхина» (и своей же рукой зачеркнул это заглавие), действительно, есть скорее намек, чем явное и ясное высказывание, но при этом гениальный намек, таящий в себе «огромные возможности». Нереализованный (или реализованный неполно) замысел Пушкина затрагивал самые существенные вопросы не только русской литературы, но и русской истории, русской культуры в целом: незаконченный набросок гениального художника, как показал еще Ап. Григорьев, отразил один из решающих моментов в развитии национального самосознания [2], стал одновременно и программой, и результатом творческих поисков Пушкина 30-х г. г.В чем же состоял намек Пушкина и какие «огромные возможности» заключала в себе история одного села?
Серьезные изменения, которые претерпели название и композиция пушкинской повести, не могли, естественно, не затронуть ее смысла. «Если текст старых, досоветских изданий (от „Баснословных времен“ к „Временам историческим“), заканчивавшийся „интригующими строками“ („Познакомя таким образом… приступим теперь к самому повествованию“)… воспринимали как незаконченную историческую повесть, то текст советских изданий (с 1924 г.), заканчивающийся главой „Правление приказчика“ и описанием жизни обнищавшей деревни, воспринимается как незаконченное произведение, основная тема которого — разорение крепостной деревни не только в прошлом, но и в настоящем, т. е. не только как история, но и как современность», — отмечала А.Г.Гукасова [3]. Б. В. Томашевский, хотя и руководствовался в своих действиях весьма серьезными текстологическими причинами, подходил к тексту «Истории» с идеологических позиций, оценивая его, с одной стороны, как «пародию», с другой — как «результат исторических размышлений о разорении крепостной деревни». Исследователь ставил акцент на последнем слове пушкинского плана к «Истории» — «Бунт» [4].
Разумеется, нельзя не принимать во внимание тот интерес, с каким Пушкин в 30-е годы исследовал феномен бунта, но все же видеть бунт с обусловившим его «крепостным правом» целью и разгадкой «Истории» было бы прямым искажением пушкинского замысла. Необходимо исправить неточность А. Гукасовой: «История села Горюхина» никогда не воспринималась как «историческая повесть» — с самого начала был очевиден ее полусерьезный-полумистификационный характер. Очевидно, что пушкинское село есть прежде всего некоторая мифологема, или, может быть, историософема, где история и действительность, реальное и вымышленное сплавлены в одно целое. Другой вопрос — что является предметом художественного изображения в «Истории села Горюхина», какая реальность стоит за описываемыми здесь событиями? То ли это вся русская история — «обособленная странной судьбой от всемирного движения человечества», «тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства» как считал и писал, почти синхронно с «Историей села Горюхина», Чаадаев [5], или, напротив, осмысленная Пушкиным, полная скрытого значения и величественная, как у Карамзина, — и тогда перед нами возникает набросок грандиозного символического произведения. То ли это какие-то конкретные исторические эпизоды и факты, имеющие злободневное звучание, — и тогда мы имеем «единственное сатирическое произведение Пушкина» [6], откуда уже один шаг до «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина. То ли, наконец, это чистая литературная пародия, имеющая своим предметом всевозможные историографические штампы.
Как бы то ни было, но любое из предложенных прочтений предполагает монологичность и искусственное завышение одной «серьезной» идеологической позиции в ущерб другим, что, в общем-то, было чуждо художественному сознанию Пушкина. В настоящий момент ситуация такова, что, какой бы объективной ни была редакция «Истории», все равно это будет уже интерпретированный текст, и вопрос, что в действительности имел в виду сам автор, едва ли может получить исчерпывающий ответ.
«„Летопись села Горохина“ — шутка острая, милая и забавная, в которой, впрочем, есть и серьезные вещи, как, например, прибытие в село Горохино управителя и картина его управления», — таков первый отклик на публикацию «Истории». Автор — В. Г. Белинский [7]. Это краткое высказывание, определившее дальнейшие подходы к «Истории», содержит два момента, два направления, в которых и двигалась (с одним отрадным исключением) критическая мысль вплоть до самого последнего времени. Во-первых, Белинский определяет общий тон и характер произведения (или жанра) как «шутку», но, верный себе, он, во-вторых, обращает внимание на «серьезный» (социальный) план повествования.
Н. Н. Страхов, пытаясь конкретизировать шуточный жанр «Истории», усматривает в ней пародию на «Историю Государства Российского» Н.М. Карамзина. Несколько предложенных им «параллельных» мест из обоих произведений не обладают достаточной убедительностью, как и вывод, что сама композиция (после вступления — список источников и «Баснословные времена») повторяет первую главу Карамзина, а «Времена исторические» соответствуют его третьей главе. По Страхову, Пушкин пародирует тот фальшивый тон, в который впал Карамзин в своей «Истории», обнажая «резкое и потому смешное противоречие между предметом и положением»: имеется в виду несоответствие между простыми фактами и тем велеречием, с каким Карамзин излагает эти факты, что приводит, по мнению критика, к искажению правды. Пушкин же посредством пародии показывает саму истину: «Мы догадываемся, в каком правдивом свете можно бы изложить историю наших предков», — заключает Н. Страхов. Таким образом, пародия понимается не в чисто отрицательном смысле: Страхов противопоставляет «добродушную» усмешку Пушкина современному «бестолковому глумлению над пародируемым произведением, бесцеремонному искажению его смысла, тона и духа». Наряду со смешным, критик отмечает и серьезный план в «Истории Горюхина» — «верность» черт русской жизни и «правдивость их освещения», — распространяя «серьезное» опять-таки преимущественно на социальный аспект произведения [8].
Заметка Страхова вызвала заметную полемику. Но возражали не факту пародийности «Истории» (такое жанровое определение всех, с некоторыми оговорками, устраивало), а лишь выбору «Истории Государства Российского» в качестве адресата пародии. Были предложены другие кандидатуры и объекты пародирования: Н. А. Полевой [9], М. Т. Каченовский и вообще историографы (в том числе английские и французские) [10], наконец, — «ложный, искусственный стиль всех манерных и чопорных писателей» [11].
Если комическое начало «Истории» в критическом осмыслении предстает все же более или менее разнообразно, то понимание серьезного на протяжении почти полутора столетий оставалось неизменным. Удивительно, но факт: между трактовками Белинского и Томашевского (прошло 100 лет) нет принципиальной разницы: ни тот, ни другой не замечают в неоконченной повести ничего серьезного, кроме «разорения крепостной деревни». И в этой связи следует отметить, что «вульгарный социологизм» (а означенное воззрение, несомненно, можно определить так) сложился не в советскую эпоху — там мы найдем уже созревший плод, — но складывался на всем протяжении XIX cтолетия. В работе А. Искоза (1910 г.) читаем: «Главный смысл и значение „Истории села Горюхина“ — осуждение крепостного права… бессмысленной дикости и условий русской жизни» [12]. В относительно недавней работе: «„История села Горюхина“ — сатира (курс. мой — И.Б.) на крепостное право» [13]. Вместе с тем в обеих названных работах есть возражения против определения жанра «Истории» как пародии: «Сложный творческий процесс Пушкина невозможно постичь, исходя только из идеи пародии. Необходимо исходить из содержания и следить, как оно выливается в загадочную форму пародии» — пишет А. Искоз и, проследив, приходит к выводу: «„История села Горюхина“ не сатира, а глубокая, полная невыразимой грусти, ирония (курс. мой — И.Б.) над всей Россией… Скорби полна эта ирония: она не отравляет жгучим ядом земного, слишком земного сатирического гнева, а проникнута глубокой жалостью к человеку, той жалостью, которая так характерна для юмора» [14]. Е. Званцева утверждает, что «История села Горюхина» не пародия, т. к. Пушкин не затевал больших произведений для пародии, поэтому пародия здесь — «средство, не цель» [15]. Но, согласно концепции Званцевой, пародия служит средством сатире, а сатира, в свою очередь, связана со сказочной традицией и «со времен Рабле и Свифта строилась как сказочное путешествие в небывалую страну» [16]. Таким образом, Пушкин использует элементы сказочного повествования в сатирических целях. Спрашивается, зачем же так сложно? Зачем Пушкину идти к сатире через сказку или к сказке через пародию и сатиру, когда ему были известны едва ли не все прямые пути? И шел ли он этими путями в «Истории села Горюхина»?
Мы видим, что в подходах к «Истории» не выработано четкой терминологии, и господствует смешение понятий. Это связано, прежде всего, конечно, с композиционной недооформленностью произведения и, как следствие, с нерешенностью принципиального вопроса о смысловом соотношении здесь смешного и серьезного. Можно сказать и так: жанровая неопределенность не позволяет с уверенностью констатировать преобладание в «Истории» серьезного начала над смешным или смешного над серьезным. В то же время совершенно очевидно, что, определяя это пушкинское творение как «пародию» (даже в тыняновском смысле этого термина) или как «сатиру», мы упустим самое важное в нем, ибо и пародия, и сатира в качестве форм «редуцированного смеха» (Бахтин) не обладают той полнотой «амбивалентности», которая позволила бы им в равной мере сочетать смешное и серьезное, трагическое и комическое. Серьезное и в сатире, и в пародии располагается «по ту сторону» осмеиваемого предмета, являясь, как правило, несмешной, отвлеченной «моралью». Что же касается «неповторимого пушкинского юмора», отмечаемого всеми, то его характерной особенностью является как раз гармоническая уравновешенность обоих начал: смешное и серьезное взаимопроникают друг в друга, и как нет того, над чем Пушкин не мог бы посмеяться (включая сюда пресловутое «разорение крепостной деревни»), так нет и того, к чему Пушкин, смеясь, не мог бы отнестись и со всей серьезностью. Поэтому представляется в высшей степени справедливым замечание К. Викторовой и А. Тархова о том, что в «Истории села Горюхина» нужно видеть скорее не пародирование, а «травестийное снижение „высокой истории“. Белкинская тема, как и белкинский материал, — трагикомичны» [17].
Дополняя это положение, следует отметить, что у Пушкина происходит не только снижение «высокого», но и возвышение «низкого». Это характерно не только для «Истории Горюхина», но и для «Повестей Белкина». Можно сказать, что именно этот фактор, реализованный в первую очередь в самом образе Ивана Петровича Белкина, определяет глубинную взаимосвязь и единство замысла «Истории» и «Повестей». В свое время В.В. Виноградов, анализируя «Повести Белкина», пришел к выводу, что предмет бытописательства у Пушкина становится предметом истории. Никто не может с точностью заранее судить, какое событие является историческим, какое — нет [18].
Если так, то разрешается вопрос, мучивший так или иначе не одно поколение исследователей: посмеялся ли Пушкин над русской историей или в «Истории Горюхина» никакой насмешки нет, и речь идет совсем не о том? Если все-таки «посмеялся», то как согласовать это с остальными произведениями, где выразилась неподдельная любовь его к России (и, между прочим, к ее истории)? Если нет — то над чем же посмеялся Пушкин?
Разное время давало различные ответы: положительное решение приводило к заключениям о «сатире» на определенный общественный уклад, отрицательное вынуждало подыскивать предмет для «пародии». В. Сиповский, чувствуя противоречивость как «положительного», так и «отрицательного» ответов, прибег к парадоксу: «Едва ли Пушкин в своем произведении сознательно желал высмеять Россию, между тем он сделал это» [19].
В споре по поводу того, «высмеял» или «не высмеял» Пушкин Россию, большая смысловая нагрузка ложилась на заглавие неоконченной повести. В самом деле, Горохино еще позволяло отнести произведение к разряду шуточных, Горюхино уже нет. С. Венгеров, внося изменения в заголовок, мотивировал это следующими соображениями: 1) в предисловии к «Повестям Белкина» вотчина Ивана Петровича дважды упомянута под именем «Горюхино», 2) в рукописи Пушкина есть виньетка в виде птицы, где явственно прочитывается «История села Горюхина», 3) в подлиннике Пушкина (тетрадь Румянцевского музея N 2387 А) начертание «Горюхино» встречается около 30 раз, а начертание «Горохино» — 3 раза, 4) слово «Горохино» невозможно для русского языка, т. к. суффикс -ин указывает на происхождение от существительного женского рода. «Но начертание Горохино, горохинцы было бы еще большею ошибкою, — пишет Венгеров, — против истории доподлинно русского народа. Не до смеха тут, не о шутах гороховых идет речь в пушкинской „Истории“, и не к отдаленным временам царя Гороха устремлен был взор поэта-историка. В словаре Даля, где все слова размещены по „гнездам“, т. е. по основному корню, при слове горюха сказано: см. горе. Вот из этого источника Пушкин взял свое Горюхино, николаевская Россия тож» [20].
Версия Венгерова находит подкрепление в редакции Томашевского, где последним словом «Истории» оказывается эпитет «горестный» (праздничный день становится «годовщиною печали и поминания горестного»). Все ясно, казалось бы. Тем не менее, А. Гукасова выступила в защиту Горохина, отметив, что такое начертание встречается не 3, а 5 раз, исследовательница пришла к выводу, что «не мог Пушкин допустить ошибку во всех приведенных случаях, в них во всех начертание „Горохино“ оправдано по смыслу… Произведение задумано как история села, существовавшего с незапамятных, баснословных времен, т. е. именно со времени царя Гороха, и носившего когда-то название Горохино. Было село Горохино, но оно стало осмысливаться как Горюхино, т. е. в процессе постепенного оскудения и обнищания село Горохино получило в народе название Горюхино» [21].
Решение, предлагаемое Гукасовой, отражает колебания, испытываемые автором относительно приоритета в произведении комического или серьезного начал. Но это колебание как раз и становится предпосылкой пушкинской «Истории», обусловливая саму форму комического здесь, которую, как нам кажется, следует все-таки определить не как пародию или сатиру, но как иронию.
III
Факт иронии подтверждается прежде всего самим «феноменом Белкина». Комическое в «Истории» рождается не непосредственно внутри белкинского повествования, а как бы на выходе из него, не в пространстве героя, а в пространстве автора. Белкин абсолютно серьезен в своем деле и словно не замечает комизма отдельных своих слов и выражений. Но, думается, было бы глубоко ошибочным видеть Белкина главным предметом авторской иронии. Ирония, по определению, не может сосредоточиваться на каком-то одном предмете, и потому она должна равно распространяться и на село Горюхино, и на его обитателей, и на то, что послужило прообразом, — будь это история России или знакомая Пушкину жизнь Болдина и Кистеневки, — и, стало быть (а может, и в первую очередь), на самого автора. Равно распространена ирония и на всех героев от «почтенного мужа» дьячка и «древнего полубога» Курганова до, естественно, самого Ивана Петровича Белкина. Классическое определение Ф. Шлегеля утверждает «бесконечно возвышающееся над всем обусловленным, в том числе и над собственным искусством, добродетелью или гениальностью» ироническое настроение, в котором «все должно быть шуткой и все всерьез, все чистосердечно откровенным и все глубоко сокрытым» [22]. Именно таким настроением проникнута «История», и именно его уловил Ап. Григорьев, понимание которого сущности Белкина выше мы охарактеризовали как отрадное исключение на общем фоне русской критики и советского литературоведения.Григорьеву, единственному из всех, удалось преодолеть «дуализм» в подходе к смешным и серьезным сторонам личности Белкина и его исторического труда. Он уловил «контрастную» (по отношению к ранним романтическим идеалам Пушкина) природу этого героя. При этом, согласно Григорьеву, Белкин не отрицает «прежние сочувствия» Пушкина, напротив — для него они образцы. Образцами идеалы европейской культуры остаются и для Пушкина. Но увлечение «иными мирами» проходит. Пушкин (как и Белкин) «умаляет» себя, спускается к «жизни попроще» и вместе с тем — открывает себя истинного, находит свое настоящее призвание: служить России на поприще литератора и историка. Этому призванию Пушкин и Белкин посвящают последние годы своей жизни. Они исполняют свой долг: Белкин открывает неведомое России Горюхино, Пушкин открывает миру неведомую Россию. Чтобы открытие состоялось, большой мир должен узнать себя в малом, и малый мир — узнать себя в большом. Опыт «иных миров», т. е., в первую очередь, большого мира европейской культуры, приложенный Пушкиным (Белкиным) к невнятице российской («горюхинской») действительности, и порождает иронию. Белкин «всерьез» и «чистосердечно откровенно» сталкивает два мира — большой и малый, величественный и простой, — незаметно для себя достигая бурлескового эффекта, а за всем этим «глубоко скрыто» пушкинское понимание истинной необходимости и значения совершаемого.
Необходимость сочетания несочетаемого (горюхинцев и древних скандинавов, Архипа Лысого и Вергилия и т. д.), или внутренний смысл, идея, связывающая разрозненные отрывки «Истории», выражается в символической сцене возвращения домой. Отнюдь не случайно, что Белкин выделяет момент возвращения в своем повествовании: «Сия эпоха жизни моей столь для меня важна, что я намерен о ней распространиться…» Возвращение — первое, что вообще рассказывает о себе Белкин после формального вступления. День возвращения Белкин, несмотря на свою «от природы слабую» память, помнит в малейших подробностях. «Сия эпоха» потому столь важна для Белкина, что отсюда начинается припоминание, «анамнезис» [23], узнавание, прямо ведущие его к «Истории»: ведь задуманная им история родного села — тоже средство против «слабой памяти», против забвения. И вот Белкин становится хранителем коллективной памяти; он спасает то, что неминуемо кануло бы в Лету, выполняя таким образом по отношению к отчизне функцию культурного героя, Поэта: «Поэт как хранитель обожествленной памяти выступает хранителем традиций всего коллектива. Нести память, сохранять ее в нетленности нелегко (ей противостоит темная сила Забвения…), память и забвение относятся друг к другу как жизнь, бессмертие — к смерти… И поэт несет в себе для людей не только память, но и жизнь, бессмертие» [24].
По сути, Белкин для Пушкина конца 20-х — начала 30-х годов, т. е. времени его духовного перелома, становится новым идеалом поэта, идеалом творческой личности. Каким бы ничтожным ни показался кому-то белкинский восьмилетний опыт «иных миров», этот опыт есть. И возвращаясь из иного домой, к бытию, Белкин находит свое призвание и исполняет его.
Необходимость белкинского дела, но в большем масштабе, стояла перед Пушкиным в Болдинскую осень. Поэту, осознавшему свое место, предстояло повторить скромный белкинский подвиг.
Белкин — идеал (после Алеко и Онегина!), — поражается Ап. Григорьев. В этом — «бездна самой беспощадной иронии» и вместе с тем «есть нечто высшее иронии» [25]. То, что выше иронии, есть сама истина, которая открывается Белкину (и через него Пушкину) и которая не открывается ни Алеко, ни Онегину, при всем их героизме. Оба они так и не находят себе призвания, так и не дорастают до сознания своего долга (хотя любопытно, что после рождения Белкина или одновременно с ним происходит «нравственное возрождение» Онегина, ему возвращается способность любить — VIII и IX главы, написанные в Болдине). Образ Белкина, действительно, возникает по контрасту — как альтернатива «великим», «историческим» героям, вызывавшим восторженное поклонение в эпоху романтизма. Неромантическую, негероическую натуру Белкина преображает дело, к которому он призван. В. Иванникова пишет: «Если ориентироваться на культурную установку пушкинской эпохи, которая подразумевала в биографии (а тем более в биографии „художника“, „поэта“, „литератора“) „наличие внутренней истории“, то, действительно, придется заключить, что „как у Горюхина нет истории, так у Белкина нет биографии“» [26].
На самом деле это не совсем так. В судьбе Белкина есть один решающий момент, которого, как показывает Пушкин, достаточно для биографии. Речь идет все о том же возвращении домой. Годы пребывания в «ином» не прошли для Белкина бесследно. Он, несомненно, претерпел в своем роде духовную эволюцию. Это заметно по тому волнению, с которым он наблюдает произошедшие в его отсутствие изменения. Здесь ощутимо присутствие автора. Вся сцена возвращения «на вотчину» насквозь автобиографична. На это обращал внимание еще А. Искоз [27]. Однако это не просто «автобиографический мотив», который нашел отражение в целом ряде других произведений Пушкина той поры. Перед нами архетипическая ситуация, не раз пережитая поэтом, — и до написания «Истории Горюхина», и после. Ближайшим образом сцена возвращения Белкина связана с впечатлением, которое произвел на Пушкина его приезд в Михайловское в 1824 г. Об этом он вспоминал в письме к Вяземскому от 9 ноября 1829 г.: «… деревня мне пришлась как-то по сердцу… Ты знаешь, что я не корчу чувствительности, но встреча моей дворни, хамов и моей няни — ей-Богу приятнее щекотит сердце…» Сцена возвращения домой почти без изменений перекочевала в третью главу романа «Дубровский». Ср.:
«История села Горюхина»
«Наконец завидел Горюхинскую рощу; и через 10 минут въехал на барский двор. Сердце мое сильно билось — я смотрел вокруг себя с волнением неописанным. 8 лет не видал я Горюхина. Березки, которые при мне посажены были около забора, выросли и стали теперь высокими ветвистыми деревьями. Двор, бывший некогда украшен тремя правильным<и> цветник<ами>, меж которых шла широкая дорога усыпанная песком, теперь обращен был в некошанный луг, на котором паслась бурая корова».«Дубровский»
"Через десять минут въехал он на барский двор. Он смотрел вокруг себя с волнением неописанным. Двенадцать лет не видал он своей родины. Березки, которые при нем только что были посажены около забора, выросли и стали высокими ветвистыми деревьями. Двор, некогда украшенный тремя правильными цветниками, меж коими шла широкая дорога, тщательно выметаемая, обращен был в некошеный луг, на котором паслась опутанная лошадь".Но и другой приезд поэта в «дедову вотчину» в 1835 г. как будто бы непосредственно примыкает к тексту «Истории». В письме из Тригорского 25 сентября Пушкин пишет жене: «В Михайловском я нашел все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей, и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая, сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Наприм.<ер> вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел». Текст «Истории Горюхина» дает поразительную (ввиду того, что создан за несколько лет до описанного в письме случая) параллель: кормилица говорит Ивану Петровичу: «Как вы-то, батюшка, подурнели».
Эволюция Белкина прослеживается и по отношению к главной книге его жизни — Новейшему письмовнику: если когда-то Курганов казался ему «величайшим человеком», то теперь «Курганов потерял для меня прежнюю свою прелесть». Ап. Григорьев справедливо отмечает, что, спускаясь к «жизни попроще», Белкин разобщен уже с этой жизнью начатками образованности: «Он смотрит на нее с высоты этого кой-какого образования. Комизм положения человека, который считает себя обязанным по своему образованию смотреть как на нечто себе чуждое на то, с чем у него гораздо более общего, чем с приобретенными им верхушками образованности, — является необыкновенно ярко в лице Белкина…» [28]. Григорьев по-своему и, пожалуй, наиболее точно устанавливает причину подмечаемого всеми комического несоответствия «предмета» и «тона» «Истории». Однако следует отметить, что без этих самых «верхушек образованности» история Горюхина никогда не была бы написана. И более того: белкинская «История» не только подчеркивает разобщение, но и парадоксальным образом преодолевает его; за внешней разобщенностью, комической несогласованностью большого и малого миров стоит их внутреннее единство. Голос Белкина в «Истории» сливается, с одной стороны, с голосами его прадеда, дьячка, песнями Архипа Лысого и т. д., а с другой стороны — с голосами европейских и русских историков, с голосом самого Пушкина. От первых Белкин отделен образованием, но с ними он связан кровным родством. Ко вторым он стремится как к недостижимому идеалу и через это стремление вступает с ними в духовную связь. За внешним комизмом, наводящем на мысли о пародийности или даже сатиричности «Истории», скрыта уникальная попытка преодоления традиционного противостояния культуры и живой жизни, индивидуального и всеобщего и даже, ни много ни мало, — России и Запада. Ни Пушкин, ни Белкин не отрицают изображаемого, их взгляд не деформирует, не искажает предмета. Это и позволило в свое время Н. Страхову поражаться «верности» и «правдивости» освещения черт русской жизни в «Истории» [29]. Возвращение домой состоялось: после возвращения горюхинская и с ней российская действительность принимаются с любовью целиком, во всей своей нелепости, со своими недостатками, со своим злом. Пародия, как считал Тынянов, не предполагает ненависти, «нелюбви» [30]. Но ведь и любви пародия тоже не предполагает. Настоящая любовь, как и настоящая ненависть, делают пародию невозможной: для их выражения предусмотрены другие жанры. Пародия есть незрелая, «юношеская» форма (что не мешает отдельным пародиям достигать определенного совершенства), где любовь и ненависть не могут достигнуть полноты и пребывают в неразделенном, смешанном состоянии. Незрелость заставляет отталкиваться от образцов, с которыми сознание находится в неразрывной связи. Если происходит полное неприятие и отталкивание, пародия превращается в сатиру, на другом полюсе которой утверждается абстрактная любовь к каким-то иным образцам, противопоставленным первоначальному предмету отталкивания. Тем самым разрушается необходимая для пародии «двупланность» (Тынянов). Если же полного отторжения, окончательного разрыва не происходит, и пародия оказывается лишь маской, под которой прячутся глубинная связь и преемственность, — т. е. своеобразным оружием, охраняющим внутреннюю святыню любви, — тогда со временем (а именно с созреванием, которое есть упрочение святыни внутри), необходимость вооруженной защиты отпадает, форма пародии становится непонятной: любовь, не стесняемая ничем, занимает собой весь предмет, бережно-серьезно относится к каждой его черте, и «двупланность» опять-таки исчезает: для пародии не остается материала.
«История села Горюхина» — несовершенное (в смысле, не совершённое до конца), но совершенно зрелое творение Пушкина, — несколько неопределенное, но определенно не пародийное. Мы имеем здесь стилизацию на уровне героя (Иван Петрович подражает и пытается стилизовать свою «Историю» под известные образцы) и иронию на уровне автора. Пушкинская ирония не мешает Белкину делать то, что он должен, так как дело Белкина — писать историю своей вотчины — представляется Пушкину периода Болдинской осени едва ли не самым важным и значительным.
В работе А. Гукасовой говорится о близости проблематики «Истории» к проблемам, затронутым еще в одном незаконченном произведении того времени — «Романе в письмах». Исследовательница приводит отрывок из письма Владимира Z., где он говорит о разорении крестьян. Гукасова видит здесь выражение авторских мыслей. Это, безусловно, так, но по понятным причинам исследовательница умалчивает о том, что мысли о крестьянстве лишь часть большого рассуждения Владимира Z., и они являются только одним из следствий. А в качестве причины всех бед деревни Владимир называет «политический материализм»: «Древние фамилии приходят в нищенство, новые подымаются и в третьем поколении исчезают опять». Таким образом, разорение крестьян — следствие общего небрежения историей, корнями. Вот где центр рассуждения Владимира, вот на что нацелен весь его пафос: «Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ!» Нет сомнения, что это обличение, более близкое Чаадаеву [31], нежели Пушкину, находится в непосредственной связи с «Историей Горюхина». «Факт присутствия и взаимодействия в „Истории Горюхина“ различных мотивов и различных вариантов обличительной традиции не вызывает сомнения, — отмечает В. Иванникова. — Но у Пушкина ни один из этих фактов не поддается однозначной оценке, ибо соотносится с рядом других. А комизм явления, как и комизм его описания, никогда не становится у Пушкина непременным и однозначным отождествлением с категорией зла» [32].
На вызов Чаадаева-Владимира отвечает пушкинский Белкин. Ему неведомы те парализующие волю глубины отрицания. Он просто выполняет свой долг. Смешно, что маленький, «незаметный» Белкин отвечает одному из признанных гениев эпохи, но еще более смешно, что Белкин (или все-таки Пушкин?) оказывается ближе к истине, к идеалу, который, как выясняется, может осуществляться не только путем «бесконечного возвышения» над действительностью и окружающими людьми (Ф. Шлегель), не только путем «бунта» против неправильного порядка вещей, но и путем бесконечного умаления себя, путем смиренного и бескорыстного служения этому порядку, который внезапно обнаруживает истину в своей основе. Именно это дорого Пушкину в Белкине, и в этом пункте его ирония над ним принципиально расходится с романтической, которая вскрывает условность, фиктивность мира и констатирует невозможность осуществления в нем истины, помещая последнюю в область «невыразимого». А убогое село Горюхино предстает перед нами целым, являющимся частью общего миропорядка и по-своему воплощающим божественную правду, — местом, которое наравне с другими достойно любви, почитания, памятования.
В этом, надо полагать, и состоял важнейший «намек» Пушкина и те «огромные возможности», которые заключались в изображении целого организма через одну его «клетку». «Внутренняя история Белкина совершается не в конкретных фактах его духовной биографии, а в процессе написания им истории Горюхина. Путь, совершенный Белкиным к истории своей вотчины, — это, по сути дела, путь к своему народу», — пишет В. Иванникова [33].
То есть «История» оказывается последним необходимым шагом на пути домой. Если в биографической части происходит как бы «физическое» возвращение на родину, то писание истории становится для Белкина «метафизическим», или духовным, возвращением. Только «окончив свой трудный подвиг», Белкин, как некоторый ему подобный историк, может воскликнуть, «что долг мой исполнен и что пора мне опочить!» Смерть Белкина, последовавшая вскоре за этими словами, — неоспоримое доказательство того, что возвращение домой осуществилось полностью и окончательно.
[2] Ап. Григорьев — Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. // Григорьев А. А. Собр. соч. в 2 т. Т. 2. М., 1990.
[3] Гукасова А.Г. Болдинский период в творчестве А.С.Пушкина. М., 1973. С. 221.
[4] Томашевский Б. В. Пушкин. Работы разных лет. М., 1990. С. 116.
[5] Чаадаев П. Я. Статьи и письма. М., 1989. С. 42
[6] Сиповский В.В. К литературной истории «Истории села Горюхина». // Пушкин и его современники. Материалы и исследования. Вып.IV. СПб. АН. 1906. С. 47.
[7] Белинский В. Г. Собр. соч. в 9 т. Т. VII. С. 578.
[8] Н. Страхов. Главное сокровище нашей литературы. // Страхов Н.Н. Заметки о Пушкине и других поэтах. Киев, 1897. С. 27−31.
[9] Сиповский, указ. соч., с. 47−58. В. В. Сиповский находил два предмета осмеяния: 1) приемы писателей-историков и 2) предмет их исследования — ничтожный, не заслуживающий внимания.
[10] Черняев Н.И. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900. С. 531−535.
[11] Искоз А. (Долинин А.С.). История села Горюхина. // А.С.Пушкин Соч. Т.IV. Изд. Брокгауз-Ефрон. СПб., 1910. Под ред. С. А. Венгерова. С. 241.
[12] Там же, с. 246.
[13] Званцева Е. П. Сказочная традиция в «Истории села Горюхина» А.С.Пушкина. // Традиции и новаторство в художественной литературе. Горький, 1980. С. 85.
[14] Искоз А. Указ. соч., сс. 237, 239.
[15] Званцева Е. Указ. соч. С. 84.
[16] Там же, с. 87.
[17] Викторова К., Тархов А. История села Горюхина. // Знание — сила. 1975. N1.
[18] Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941. С. 538
[19] Сиповский В. Указ. соч., с. 4.
[20] Венгеров С.А. Горюхино, а не Горохино. //А. С. Пушкин. Соч. Т.IV. Изд. Брокгауз-Ефрон. СПб., 1910. Под ред. С. А. Венгерова. С. 226.
[21] Гукасова А. Указ. соч. С. 241.
[22] Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. В 2-х т. Т.1. С. 283, 286−287.
[23] anamnhsiV — «припоминание». По Платону, всякое знание есть «анамнезис».
[24] Топоров В.Н. Об «эктропическом пространстве поэзии (поэт и текст в их единстве) // От мифа к литературе. М., 1993. С. 31.
[25] Григорьев А.А. Указ. соч., с. 72.
[26] Иванникова В.В. «История села Горюхина» А. С. Пушкина в контексте литературных и исторических интересов поэта 30-х годов. Саратов, 1994. С.104−105.
[27] Искоз А. Указ соч. С. 238.
[28] Григорьев А. Указ. соч. С. 72.
[29] Страхов Н.Н. Указ. соч., с. 27.
[30] Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 214.
[31] и конкретно его первому «философическому письму». Ср.: «Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, — вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя…» Чаадаев П.Я. Указ. соч. С. 42−43.
[32] Иванникова В. В. Указ. соч., с.35−36.
[33] Там же, с. 109.
