Из яичницы нельзя получить цыпленка

Ведущий политической программы — о приходе к вере и жизни православного неофита

В 1989—1990 гг. — политический обозреватель газеты «Коммерсантъ». В 1990—1992 гг. — редактор отдела политики «Независимой газеты». В 1992—1993 гг. — первый заместитель главного редактора еженедельника «Бизнес MN». В 1993 году — первый заместитель главного редактора газеты «Сегодня». В 1997—1999 — автор и ведущий программы «На самом деле» («ТВ Центр»). С марта 1999 года — ведущий программы «Однако» (ОРТ-Первый канал). С 2003 года — руководитель и ведущий программ «Другое время» и «Театр кукол» на Первом канале.

Вера пришла из воздуха

— Я получил высшее экономическое образование, потом закончил ПТУ — получил специальность столяра-краснодеревщика. Деньги я тогда зарабатывал репетиторством по истории. Но поскольку надо было как-то устраиваться, кормить семью, и мне хотелось применить свой столярский опыт, я пошел в Государственный литературный музей, спросил, могу ли где-то по этой специальности поработать. Свободных вакансий не оказалось нигде, кроме музея Пастернака в Переделкино. Но и там тоже особо нечего было ремонтировать, и в основном приходилось работать сторожем.

В музее было чему учиться. Я дежурил по двое-трое суток, без телефонов и каких бы то ни было контактов с внешним миром. Кругом жили удивительные люди: в соседнем доме — Тамара Иванова, супруга Всеволода Иванова, уникальный человек, неподалеку жил Чуковский, часто заходили Френкели… Всё, что они рассказывали, — и с исторической, и с художественной точек зрения — просто фантастика. К сожалению, этого никто никогда не записывал и тем более не снимал. Это невозможно воспроизвести. Жена Ильи Френкеля, Имене Ханум, крымская татарка. То, что она рассказывала про татарский Крым, — не найти ни в каких учебниках. Такой вот крымско-татарский Искандер.

— А кто повлиял на Ваш приход к вере? Родители?

— Нет, я не был воспитан ни в какой религиозной традиции. Мои родители были коммунистами, людьми совершенно другой эпохи. Но коренные принципы их жизни были христианскими. Порядочные люди есть при любом режиме, при любой идеологии. Мои родители были такими людьми. Я могу сомневаться в их политической правоте, но не во внутренней нравственности. Моя бабушка была большевичкой. Ее миновали репрессии, и она всегда свято верила в идеалы коммунизма. Но она помогала всем своим репрессированным друзьям. Будучи проездом в Москве, между судами или даже тюрьмами — они останавливались в ее доме. Она ни от одного из своих друзей не отказалась. И ни на кого не написала доноса. Она никогда не была видным деятелем системы, но была подвижницей, в человеческом смысле слова.

— Как Вы стали верующим человеком?

— Не могу сказать. У меня не было такого резкого скачка. Это происходило очень постепенно. Сколько себя помню, я всегда с очень большим уважением и интересом относился к Церкви, к ее истории. Как у всякого советского андеграундного интеллигента, Церковь вызывала у меня интерес, прежде всего, как носитель культуры, истории, государственности. Наверно, вера пришла в буквальном смысле из воздуха, наполненного текстами, литературой, людьми… И в какой-то момент просто приходит понимание, что только так и никак иначе: Бог есть. Не потому, что это правильно или неправильно, а потому, что это данность. Я в Него верую.

— В каком возрасте Вы крестились?

— Довольно поздно, лет десять назад. К тому времени для меня все уже было совершенно ясно. Но этот момент я долго откладывал, тянул, потому что внутренней готовности не было. Я до сих пор не стал правильным христианином, правильным православным. Посты не соблюдаю так, как надо, не всегда по праздникам бываю в храме, причащаюсь редко… В этом смысле я отношусь с огромным уважением и завистью к людям, воспитанным в семейной церковной традиции. У них все совсем иначе, у них совершенно иное отношение к миру. Дай Бог, чтобы и у моих детей так было.

— Вы их в Православии воспитываете?

— Как сказать… Стараемся, конечно. Опять же, если в семье есть традиция, уклад такого воспитания, то все это гораздо легче. А нам приходится все заново начинать. У нас не то что духовного — у нас и бытового опыта нет. Как несостоявшийся ремесленник, я могу сказать, чем ремесло отличается от настоящего искусства. Ремесло — это навык. Тут можно быть способным, но нельзя быть талантливым. В ремесле невозможно определить соотношение навыка, усидчивости и способностей. Я не краснодеревщик, я столяр. У меня четвертый разряд. А мастер — это тот, у кого шестой разряд. Наверно, в этом есть какая-то аналогия с точки зрения воспитания.

— Как Вы думаете, Россия когда-нибудь станет воцерковленной страной?

— Я вообще думаю, что сегодня Православие воспринимается гораздо глубже, чем когда-либо. В средневековье была другая культура, другой тип мышления, и верующих людей было гораздо больше. Но глубина веры, как мне кажется, сейчас выросла на порядок. Потому что за это время столько всего было придумано, столько новых соблазнов появилось, которым верующие люди противостоят… Я думаю, какая-то часть общества воспримет Православие как веру в полном смысле слова. Какая-то часть — как культурно-историческую доминанту. А остальные за ними пойдут. Наверно, так. Хотелось бы, конечно, видеть Россию православной державой. Но у нас ведь есть и другие народы, с другими вероисповеданиями.

— Что меняется в человеке, когда он приходит к вере?

— Я думаю, все наоборот: человек приходит к вере, когда в нем что-то изменяется. Изменение — это и есть причина прихода к вере. Человек несовершенен, в разной степени, и склонен многое себе прощать. Верующий человек всегда знает дистанцию между тем, как надо жить, и тем, как он живет. И эта дистанция у него аксиоматическая. Нормальный человек склонен эту дистанцию хотя бы не увеличивать. Он ее держит, или честно старается держать, понимать, что он делает. В социальной и политической сфере, ни в коем случае не в духовной, я довольно часто использую определение: лицемерие — это последнее прибежище добродетели. Человек, который лицемерит, по крайней мере, имеет представление о добре и зле. Даже если он крайне циничен. А если он и лицемерить прекращает, то здесь уже ничем не помочь. Хотелось бы, конечно, не последним прибежищем пользоваться, но не всегда так получается.

— В Вас лично что изменилось?

— Я почувствовал, что есть некая внутренняя опора. Вся конструкция жизни, взглядов на мир зиждется на какой-то твердой, ясной, несдвигаемой базе. Причем не только с человеческой точки зрения, но и с мировоззренческой — политической, исторической… Понимаешь, что есть у жизни какое-то прочное основание. Потому что иначе это конструкция, которая дрейфует неизвестно куда, болтается между небом и землей.

Хороший пример здесь — ученые-естественники и люди, которые занимаются философскими основами наук. Когда они подходят к вопросу, на чем стоит этот невообразимый колосс под названием математика (он же не может стоять ни на чем), они либо приходят к вере, либо сходят с ума. Второе тоже часто бывает, если люди отвращаются от веры.

Телевидение — не место для аналитики

— Телевидение — это не колосс. Это вторичная структура по отношению к миру. Содержательно оно вторично в том смысле, что работает на огромную аудиторию, конкурентно вынуждено удерживать эту аудиторию, а значит, всегда должно равняться на некий средний уровень. Оно сразу резко ограничивает себя в форматах. Глубокая аналитика — это уже элитарность. Телевидение — это вообще не место для аналитики. Не в том смысле, что зрители глупые, а в том смысле, что у многих из них нет навыка аналитики в той или иной теме, может быть, нет достаточных знаний — они просто не нужны им в жизни. И таких зрителей большинство.

— Как же быть с каналом «Культура», который массовым никак не назовешь?

— Канал «Культура» — это абсолютно дотационный канал. Потому что иначе он вынужден был бы вступать в конкурентные отношения, а значит, заниматься не культурой, не образованием, давая зрителям образ, вводя их в этот образ, но напротив, входить в тот образ, которого требует зритель. Его рейтинг — «4» — это оптимально найденный вариант. Если выше — то это уже конкуренция, и это уже не образовательный канал, а если ниже — то это канал совсем уж элитарный, он не захватывает целевую аудиторию.

Как сказал Невзоров, и я с ним в этом согласен, если вы хотите культуру, то вам не на телевидение. ТВ — это структура шоу-бизнеса, в которую по порыву души каких-то людей, по необходимости ли, в силу ли социальной неизбежности, встраиваются какие-то несвойственные ему функции. Вообще ТВ — это колоссальный инструмент манипулирования общественным сознанием, инструмент власти.

— Как же, занимаясь промывкой мозгов, оставаться порядочным человеком?

— Масса людей остаются порядочными. Многие ведь выполняют в этом какую-то свою задачу, творческую, например, и реализуются в ее рамках. Они заключают компромисс — не с людьми даже, а с жизнью. Точно так же талантливый механик, работающий внутри корпорации, сообразует свою деятельность с интересами этой корпорации. Ему нравится заниматься механизмами, но в своей работе он всегда имеет в виду цели компании, ее возможности и бюджет.

— А Вы что имеете в виду?

— То, чем я занимаюсь на телевидении, не является его предметом. У нас, как правило, видеоряд вторичен по отношению к тексту. Ну что это за телевидение? Это газетный формат. Для меня самоценна политика, и я занимаюсь ею, используя телевидение как инструмент. Никогда не претендовал на звание журналиста, тем более журналиста объективного. Я делаю программу «Однако», чтобы реализовывать свои взгляды на то, как должно быть. Был бы другой инструмент — я бы им воспользовался.

— На официальном сайте 1-го канала указано Ваше кредо: перед выборами мочить чужих, а между выборами — своих. Как это соотносится с жизненными принципами православного человека?

— Многие просто выдирают из общего контекста цитаты, удобные для публикации в определенном тоне. Смысл при этом искажается вплоть до противоположного. Эта фраза может относиться к моим интервью середины 90-х годов. Тогда я действительно искренне считал «своими» последовательно либеральную группу политиков. Я видел в них огромное количество недостатков, но всех остальных считал еще более далекими от истины. Естественно, что во время выборов своих надо защищать, а противника критиковать. Но между выборами надо пытаться воздействовать на своих, которые тоже не во всем правы.

— Вам не приходилось жалеть о каких-то своих поступках или словах?

— Я много о чем жалел. Если говорить глобально, то все мы — пролиберальная часть общества — думая, что сокрушаем режим, сокрушили собственную страну. С тех пор мы ничего не создали, ничего не построили, пока мы только теряем. Мы выходим на боксерский ринг без ноги, без руки. И остаться на этом ринге у нас очень мало шансов. Бог знает, можно ли собрать нашу страну назад. Понятно, что сделать это нужно. Но исхожу я только из того, что умом Россию не понять, и основание для надежды — только вера. Молиться надо. Потому что, объективно говоря, из яичницы очень трудно получить цыпленка. И это наша вина. Как человеку, начинавшему свою, условно говоря, журналистскую карьеру в лагере народного фронта Латвии, мне стыдно за то, что я сделал. Масса людей, которые казались мне исчадием ада, оказались во многом правы. Не во всем, конечно, так же, как и я не во всем был не прав.

— В эфире Вы говорите очень много жестких, порой жестоких вещей. Вас за это многие не любят. Зачем же Вы это делаете?

— Я говорю в эфире только то, что именно сейчас, как мне кажется, должно прозвучать. И за все сказанное готов понести ответственность. Конечно, нам не дано предугадать, как слово наше отзовется, но пытаться предугадывать надо. Если ты знаешь, что сказанное тобой может быть использовано кому-то во вред, а иногда и чудовищно во вред, то, как бы ты ни был уверен в своей правоте, этого лучше не говорить. Чтобы что-то сказать, нужно иметь очень четкие внутренние основания.

— А Вы боитесь смерти?

— Не знаю. Сказать, что не боюсь, наверно, было бы неправильно. Боюсь — немного не то слово. Не хочу позерствовать, но, наверно, нет. Для меня образ смерти — это Грозный 1995 года. Там всякое видели.

Воспитание мультиками

— Воспитал, вырастил — это громко сказано. В воспитании старшей дочери я хоть как-то участие принимал. На сына, может быть, тоже некоторое влияние оказывал, но воспитанием это не назовешь. А что касается Дашки, младшей девочки, то «воспитание» наскоками происходит. Куски отпусков, обрывки выходных, которых нет — вот и все.

— На каких книгах Ваши дети росли?

— Старшие дети, слава Богу, росли на тех же книгах, что и я. Митя в значительной степени вырос за границей, но зато на русской классической литературе. Его мама филолог, и дома он получил весь комплекс необходимого чтения. О младшей девочке не могу пока судить, что она будет читать…

— Телевизор она уже смотрит?

— Стараюсь не давать смотреть. Но тут ведь проблема мультиков. Она на них помешана. Опять же, мы стараемся, чтобы она только русские мультфильмы смотрела, но кое-что все же примешивается. Слава Богу, что сейчас у нас началось финансирование анимации того класса, уровня и направления, которые у нас существовали всегда: школы Норштейна, Хитрука… Я в свое время пытался это пробить, но никто ко мне не прислушался.

— То есть? Вы вступались за судьбу наших мультфильмов?

— Я помешан на анимации. Считаю, что это должен быть такой же национальный приоритет для России, как и авиация. Но авиация дороже, а анимация проще гораздо. Это ведь сравнительно небольшие деньги… Нам бы сейчас хотя бы сохранить те области, в которых у нас раньше были приоритеты. Любой ценой. Наша анимация — это мировой приоритет. Такой же, как естественные науки, космонавтика…

— И какие у Вас любимые мультфильмы?

— Буду совершенно неоригинален. Это «Ежик в тумане». И, наверно, так же «Сказка сказок». Но есть огромное количество мультфильмов, которые я очень люблю.

Беседовала Алла МИТРОФАНОВА

Oпубликованo в 3 (26) 2005 номере журнала «Фома»

http://www.fomacenter.ru/index.php?issue=1§ion=8&article=987