Корниловский поход. «Камо грядеши?»

Крыловская и Ново-Михайловская

Рано утром, на другой день после Сосыки, наш конно-тележный поезд остановился против вокзала, у переезда через пути. Вокзал был захвачен после ожесточенного боя еще вчера. Вагоны и пассажирские, и товарные были открыты. В пассажирских — ни души, а в товарных — полным-полно было набито всевозможное добро, награбленное красными в Новочеркасске и особенно в Ростове. Когда мы взошли на высокую платформу вокзала, находившуюся вровень с полом товарных вагонов, мы увидели часовых от Корниловского полка, стоявших против вагонов. У одного пассажирского вагона часовые стояли и перед вагоном, и сзади него на пути, и на площадках. От них мы узнали, что в вагоне арестованы офицеры, служившие у красных и даже один офицер Генерального штаба, которого опознали, и теперь их ожидал суд.

На дворе станции распоряжался уже сам Марков, приказывая грузить на телеги имущество, найденное в поездах. Он немедленно приказал Дударову привести к нему все подводы нашей роты, а роту вести к ближайший станции, где шел ожесточенный бой с большевиками, старавшимися не допустить добровольцев до этой станции, густо забитой поездами с награбленным имуществом.

Шел слух, что со стороны Ростова на большевиков шли немцы, со стороны Мечетинской казаки, а мы вдоль пути железной дороги, чтобы не допустить большевиков прорваться на Сосыку и Торговую, со своими бронированными и наворованными поездами. Нашей роте, как объяснил Дударов, приказано было не вмешиваться в бой, который вели две первые роты, а быть в резерве, на всякий случай, у железнодорожного полотна примерно версты за 2−3 до этой станции.

3-я рота оставалась при генерале Маркове. Мы собрались у очень большой ветряной мельницы, стоявшей поодаль маленького хутора, совершенно пустого. Влезли на верхнюю площадку и через бинокль, добытый мною в Медведовской, смотрели с хорунжим по очереди на то, что творилось у станции.

Там шла непрестанная пальба и ружейная, и артиллерийская, но ни цепей, ни наших, ни их, мы за дальностью расстояния рассмотреть не могли, да и деревья мешали — всюду вокруг было много садов.

И так, без дела, мы прождали у этой мельницы далеко за полдень, как вдруг кругом стали падать гранаты, вздымая столбы пыли и дыма, а также стали лопаться шрапнели. Что за чудо? И все ближе к мельнице, да так, что нам пришлось слезть с верхней площадки и отбежать от нее к нашим взводам, расположенным в хуторке. Однако и в хуторок упало несколько снарядов, и вдруг мы увидели, что из-за рощи, со стороны станции показались цепи. Свои, или чужие? Отступают или наступают? Послать разведку?

Послать-то можно, да только это большой риск. В слоеном пироге, в который мы попали, люди не больно разбираются кто друг, кто враг, можно и на свой огонь нарваться. Дударова не было, мне сказали, что он с тремя казаками пошел далеко вперед, по своей привычке все разузнавать.

Не дай бог попадет в лапы красных — думал я. Нужно решать. Самое простое решение приготовиться к бою, и я, как старший, приказал роте цепью занять позицию против хуторка и не стоять на месте, а двигаться навстречу неизвестным цепям и может быть на выручку Дударова.

Да и оставаться на занятом месте не было смысла. Его обстреливали, хотя и редко. Осторожно, стараясь не показывать себя наступающим, мы продвинулись вперед, в сады, и дойдя до них и до канавы на опушке, залегли в ней. Как ни старались мы не выдать себя наступающим, как ни прятались за деревьями и кустами, а нас все-таки заметили, и хоть между нами было еще очень далеко, а противник открыл по нам стрельбу. Да и артиллерия тоже заметила, и шрапнели, хоть и не часто, а захлопали над нами.

Вдруг мы увидели трех человек, бегущих изо всей силы к нам, вдоль окраины железной дороги и тоже, как видно, замеченные наступающими, потому что на бегу делали зигзаги. Они были уже от нас шагах в 600, когда казаки, да и я рассмотрели, что они были одеты по казачьи.

— Наши!

Добежав до нас, казаки повалились на землю передохнуть. А отдышавшись, поторопились сказать, что чуть не попали в лапы красных. Их послали в секрет от станции в нашу сторону и для связи с нами, а они заболтались да чуть было и не попали к красным, хорошо, что вовремя заметили.

— А что там, на станции? — спросил я.

Там корниловцы, донские казаки, да еще и немцы, кажется, — отвечали казаки, — и должно и большевиков много. Бой там настоящий, артиллерия бьет сильно, только не знаем наша ли, ихняя ли.

А то правда: мы слышали раскаты настоящей канонады и даже дым и столбики пыли видели недалеко от нас.

— А вони, — доложил бравый урядник, — должно теперь побиты и идуть в разные стороны, вон глядить! — указал он в сторону цепей, — шли хорошо, а теперь в кучи сбиваются, думают отошли. Вот теперь их и встретим.

Действительно, цепь собралась в три кучки, по многу человек в каждой, и шли на нас, видимо, даже не подозревая, что могут нарваться на «кадетей».

Подпустили мы их шагов на 500, а все еще различить не можем, свои или чужие. Одежда такая, что не рассмотреть, есть и солдатские шинели, и кубанки, начальства не видно. И вдруг эти кучки заволновалась, как будто муравьи, когда в их кучу воткнешь палку, и разбежались в цепь, флангом к нам и в направлении на железную дорогу, а оттуда показались казаки-донцы, с пиками. Сверкнули сабли, но… в атаку не пошли. Мало донцов, должно только разъезд, и потому они спешились и скрылись. Сразу от сердца отлегло.

— Цепь вперед! — закричал я, и наша 4-я, как один человек вскочила и быстро двинулась вперед.

Большевики не сразу заметили нас. Все их внимание было обращено в сторону казаков, да и темнеть начало, и нас заметили только тогда, когда мы были от них шагах в 300. У них произошло дикое замешательство, такое, что сразу показало, что это не добровольцы. Часть двинулась к нам и стала стрелять, часть просто побежала перпендикулярно от железной дороги в поля. Мы залегли, чтобы удобнее стрелять и открыли пачечную стрельбу по ним. У них послышались крики, не то команды, не то просто вопль, а когда заработал наш пулемет, то вся ватага бросилась бежать в поле. Много. Человек 300, если не больше.

В довершение их ужаса, из-за железной дороги выскочили казаки, пожалуй, с полсотни, и быстро врубились в ряды бегущих. Видно было, как падали, поднимались, опять падали и бежали, бежали без оглядки в поля.

Мы встали и пошли к тому месту, где они увидели казаков. На земле лежало и сидело несколько человек. Наш огонь положил человек 20. Убитых было несколько, были не раненые, а решившиеся сдаться.

Препоганое дело не быть начальником, а рядовым и еще хуже, когда приходится из рядового обращаться в начальника, не зная предварительно ни задачи, ни обстановки. Что делать? Куда идти? Где Марков? Где Дударов?

И я решил идти туда, откуда бежали красные, то есть на следующую станцию от той, где я видел Маркова. Мне помогли казаки. Они забрали много пленных и вели их, а вперед ко мне послали разъезд с советом идти на Ново-Михайловскую, а они дорогу покажут.

Не доходя до Ново-Михайловской, мы встретились с Дударовым, который шел искать нас, и я был несказанно рад свалить со своих плеч ответственность, даже не порученную мне, а взятую только потому, что был старшим в чине. Дударов даже посмеялся над моим сетованием, когда я рассказал ему обо всем и попенял ему, что он оставил роту, ничего не сказав, ни о чем не распорядившись.

— Да я и сам не знал, что делать! — признался честный ротмистр, — видел, что могу попасть в мешок между своими и чужими и пошел на железнодорожный путь, встретил наш разъезд, мне дали коня, и я с ними попал к корниловцам, бравшим Ново-Михайловку. Пока говорил с корниловцами, разъезд ушел, я остался без коня и, конечно, не мог вернуться к вам, попутчиков уже не было, а одному рискованно. Вот когда Михайловку заняли, и большевики отошли, я и попробовал пойти, может встречу вас и на счастье и встретил. На Ново-Михайловской сейчас то же самое, что и на Крыловской. Грузят на подводы отбитое у красных. Мы теперь подойдем к станции, а я попробую разузнать, что там творится. А как у вас?

— Да вот, веду 15 человек пленных, а раненые остались там, где их захватили. Нужно послать за ними подводы.

— Откуда подводы! Все занято, а раненые уже не опасны. Пусть их подбирает кто хочет. А ваши раненые?

 — У нас, к счастью, нет раненых. Красные так залотошились, что, кажется, с переляку стреляли вверх, а не в нас.

— Да, — серьезно сказал Дударов, — видно, что у них сил-то много, очень много, только порядку нет и командования нет, потому и толку у них нет. На наше счастье!

Около станции мы простояли всю ночь, ожидая Дударова. Развели костры погреться. Казаки сварганили чаю, достали хлеба, а наутро мы уже видели бесконечный поезд телег, нагруженных отобранным добром, шедших назад в станицу Егорлыцкую.

Нам пришлось идти по обочинам дороги, рядом с подводами, которые были поручены ротмистру Дударову и его роте под надежную охрану.

— А почему не конным или казакам? — спросил я, — и что мы будем делать, если обоз пойдет рысью, в случае опасности?

Дударов только посмотрел на меня и улыбнулся.

— Казакам, говорите? Конным? Хотел бы я посмотреть, сколько добра довезено было бы в Егорлыцкую, если бы оно охранялось не нами, а другими!

Дипломатично добавил он «другими». Меня нисколько не интересовало отобранные у большевиков награбленное имущество, и я совершенно равнодушно смотрел на нагруженные подводы. На одних груз был прикрыт брезентами, добытыми на станции, другие просто накрыты солдатскими шинелями, а были и вовсе не прикрытые, соблазнявшие глаза кусками материи, полотна и прочего добра.

На отдых ночью остановились в какой-то маленькой станице, не то большом хуторе. А наутро и невооруженным глазом было видно, что даже брезенты, хорошо увязанные веревками и те были тронуты руками, искавшими поживиться, а про другие подводы и говорить нечего, там видны были целые ямы, образовавшиеся от исчезнувшего добра. Однако, на это никто не обратил внимания, и подводы были доставлены в Егорлыцкую, во двор какого-то большого дома. Лошадей приказано было выпрячь и возчикам забрать лошадей и идти по домам впредь до распоряжения.

Я полюбопытствовал посмотреть, что за дом, вошел в маленький палисадник, темный от громадных деревьев, росших в нем, и сразу встретился с моим бывшим однокашником по инженерному училищу Невежиным .

Он очень плохо учился, не попал на дополнительный курс, а тут я сразу удивился, увидев на его груди знак Академии Генерального штаба. Наружный его облик тоже изменился: теперь он был не весельчак — шалава, а мрачный подполковник. Он сообщил мне, что окончил академию по второму разряду, но во время войны все же был переведен Генеральный штаб. Остался бы в нем, если б не революция. А теперь все пошло прахом.

— Почему прахом?

— Как почему? — он даже рассердился на такой вопрос. — Не видишь сам, что ли, что тут творится?

— Как не видеть? Да ведь это не война и не мирное время, а братоубийственная бойня, которая неизвестно чем кончится.

— Совершенно верно чем кончится! — сказал Невежин, с апломбом значконосца, — проигрышем! — резко подчеркнул он. — Так воевать нельзя. Надо настоящую армию создавать, а не добровольческую. Ты вот сам на сколько месяцев контракт подписал?

— На три!

— Значит, кончатся три месяца, и ты можешь бросить спасать родину здесь и попробуешь в другом месте или запишешься в нейтралитетчики?

— А ведь правда! — удивился я. — Мне даже в голову такая мысль не приходила, некогда было разобраться в событиях: прижало — взялся за винтовку и ушел от большевиков, чтобы не убили как собаку ни за что, не про что!

— А теперь?

— А теперь? — я с удивлением смотрел на Невежина, и действительно не знал, что ответить, и вдруг и сам рассердился.

— А теперь, я полагаю, что всем стало ясно, что революция наша не естественная, а искусственная, жидовская! — подчеркнул я, вспомнив и слова корниловца. — И нам надо спасать родину от большевиков, каторжан и грабителей, пошедших на службу к антихристам, распявшим Спасителя, а теперь распинающим и нас, его учеников и последователей. И конечно не добровольцами, а всем народам православным!.. Армией настоящей!

— А кто создаст ее, эту твою армию? — уже насмешливо спросил Невежин. — Добровольческая вместе с казаками.

— Добровольческую армию из одних казаков не устроишь, дорогой! — продолжал Невежин, — а богоносцы в нее не пойдут ни за что, из-за одного того, что совершенно сознательно и разумно видят то, что ни ты, ни твои вожди не видят и предвидеть не могут!

— Что?

— Кто победит?! Да ты рта не разевай! — напустился он на меня по-прежнему, по-юнкерски. — А скажи вот сейчас, вот тут, откровенно, а не по-иезуитски, ты-то сам разве не видишь, что мужики, 95% всего нашего населения (интеллигенции было всего 5%) поголовно против нас, чтобы от нас избавиться, а кто будет править вместо нас, им уже отлично известно, — хоть разбойник, хоть грабитель, хоть каторжанин, хоть жид, а бы свой, а не из бар и не баре. Не понял, что ли, до сих пор?

Я смотрел на него и молчал.

— Смотришь? Вот и я насмотрелся и решил смотать удочки, как говорят казаки. Силой надо, а не просьбой!

— То есть?

Теперь он замолчал и смотрел на меня.

— Перейти туда? — спросил я и даже испугался, а вдруг кинется рубить меня за такое оскорбление.

— Не знаю, не знаю! — мрачно ответил Невежин, — а может быть туда!!!… — и он указал рукой на небо, — это будет лучше! — Ну! Прощай! Вряд ли увидимся. Желаю всего наилучшего! Прощай! — он повернулся и, даже не подав мне руки, пошел медленно к выходу.

А я смотрел ему вслед и стал в свою очередь думать, что же будет дальше? Нет, по-моему, Невежин поспешил сделать заключение — «Мы погибнем!» Ведь борьба только что началась, отдавать Россию каторжанам да садистам никак не возможно. Дударов умнее Невежина, правильнее рассуждает, что к нам хлынут наши, как хлынули казаки, а за ними пойдут и богоносцы. Народ наш умеет быстро разбираться и понимать. Понимать? Запнулся я на своих же мыслях. Вот уже прошло больше года от начала революции, а что-то не видно, чтобы не только народ, а даже бывшие громовержцы и ученые, не говоря уже о рядовой интеллигенции, начали что-либо понимать!..

В это время, с крыльца мрачного дома стал спускаться по ступенькам лестницы никто иной, как сам генерал Марков, но медленно, оглядываясь, точно прислушивался, что делается в доме, а наверху, у дверей показался его вечный спутник, друг и приятель полковник Тимановский и сейчас же стал громко звать Маркова:

— Постой! Куда ты? А я еду приготовил, и выпивка есть, иди, потом успеешь!

Марков остановился, постоял в нерешительности с минуту, а потом повернулся и пошел в дом за своим приятелем.

Я, когда увидел Маркова, инстинктивно спрятался за дерево и был очень рад, что избежал встречи с нашим великим громовержцем. Не люблю я, маленький человек, встречаться с большими людьми и чувствовать в их присутствии чем-то вроде нищего.

Этот день выпал особенный, все встречи. У выхода столкнулся с бывшим моим сослуживцем по 136-му пехотному Таганрогскому полку, когда я отбывал в нем четырехмесячный ценз командования ротой, по новому уставу службы в кадетских корпусах. Довольно высокий, смуглый, сумрачный штабс-капитан, теперь уже был полковник, георгиевский кавалер и командир своего же полка. Он узнал меня тоже, поздоровались и разговорились.

Я сказал, что очень рад встретиться с ним, как был рад увидеть живыми и здоровыми милых таганрожцев: генерала Черепова, полковников Леонтьева и Терзи и был приятно удивлен, что все встреченные были георгиевскими кавалерами.

— А где Вы их встретили? — спросил прежний мрачный командир этого полка.

— Да с полмесяца тому назад, а в каком месте уже не помню. Что все они с Вами?

— Нет еще, но полк сохранился, не весь, но мы его развернем, наши солдаты непременно пойдут к нам, знаменитые солдаты. Знаете ли Вы, что наш и Керчь-Еникальский полк, однобригадники, мы получили больше всех других полков георгиевских наград.

Наши командиры за доблесть бригады неизменно получали Георгиевские кресты даже 3-й степени, а милый хохол Зазуля ухитрился получить Георгия 3-й степени даже в чине подполковника. Ни один другой полк, ни даже в гвардии не заработал столько статутных наград, как наши два полка!

— А много офицеров сохранилось?

— Нет! Кажется, только те, с кем вы встретились. Очень много погибло. Сила убит. Ваш приятель Павленко жестоко изранен и обратился в инвалида, Шигин убит, да всех и не пересчитать, а все-таки полк возродим, возродится и другие полки, чтобы вырвать власть из рук извергов.

— Значит, смотрите радужно на будущее?

— Ну, конечно! Теперь не только офицеры пойдут к нам, но и штатские, даже студенты. Опыт показал нам разницу между детским словоблудием и печальной действительностью. Теперь небось не скажут, как перед походом, что мы авантюристы, что мы враги свободы, что мы разрушим борьбой братство и равенство и не станут ожидать от большевиков отрезвления. Узнали их, и все ринутся к нам. А то, что мы пережили, было политической школой хотя и ужасной, кровавой безмерно и очень похожей на школу Спасителя и на Его Новое учение в противовес старому, око за око и зуб за зуб. Его учение привело Его к тернистому пути с терновым венком на голове и к распятию, но Его страдания за народ увенчались успехом, и христианство восторжествовало. Мы, первопоходники, — ударил себя в грудь мрачный офицер, — зажгли факел борьбы против Его врагов, против врагов нашей святой Руси и как Он идем тернистым, кровавым путем, но не с крестом, как он, а с мечом и только теперь, — подчеркнул мрачный, — я понял ту Его фразу, которую Он несколько раз повторял своим ученикам: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю, не [мир] пришел Я принести, но меч!» Раньше, когда я читал Евангелие и эту фразу, я прямо поражался, как это можно: Спаситель и меч! А вот теперь я вижу и понял, что Он был не человеческий провидец, а истинный Бог, потому что за 2000 лет видел то, что человечество не видит и сейчас. Удивительно до ужаса. Коммунисты осмелились говорить, что первым коммунистом был Спаситель. Да! Был. Только коммунисты не указали на разницу в учении: Спаситель требовал любви друг к другу до такой степени, чтобы отдать нуждающемуся даже последнюю рубашку, а теперешние коммунисты требуют даже от нуждающегося и его рубашку. Видели их поезда, нагруженные краденым? Да! Истинно Сын Божий и страдает за человечество и получил от этого человечества терновый венец и крест, но мы, кто понял Его учение, мы, которые пошли за Ним, мы сперва бессознательно, как будто для самообороны взялись за меч, а теперь уже для многих понятно, что это неисповедимые пути Господни и знаком нашей борьбы должны быть терновый венец и меч. И первым, кто понял это, был Корнилов. Да! Корнилов! Он, как и апостол Петр, сперва отказался от своей клятвы служить государю до последней капли крови, ссылаясь на то, как и все прочие, что государь сам освободил нас от присяги Ему, указав служить Временному правительству. Но! Временное правительство было сброшено большевиками, и государь тоже, значит наша клятва служить Ему, Вере и Родине остается нерушимой. Думаю, что и Корнилов смотрел так же [на] совершавшееся, и мне говорили, что он сам признался, что глубоко раскаивается в том, что он, Корнилов, не подумавши хорошенько, согласился передать царице приказ Керенского об аресте царской семьи. Его поход, его начинания, это его раскаяние, искание смерти. Замысел спасти Царя, Веру, Родину и вопль подобно апостольскому: «Камо грядеши, Господи?»

И первый из всех вернулся на тернистый путь, а не пошел кланяться извергам, как другие, изменившие Царю, Вере и Родине.

Я так опешил, слушая эту проповедь из уст бывшего мрачного штабс-капитана, теперь командира, что не нашел возможно вставить даже хоть одно слово от себя, а [он] внимательно посмотрел на меня, протянул руку, пожал мою и, кивнув мне головой, сказал, что пришел представиться Маркову.

— Не знаете, где он тут?

Я молча указал на крыльцо и долго смотрел вслед истого первопоходника, пока тот не скрылся в дверях дома генерала Маркова.