Корниловский поход. Ледяной поход

ОТ РЕДАКЦИИ. Воспоминания полковника Василия Николаевича Биркина посвящены одному из наиболее известных эпизодов Гражданской войны в России — 1-му Кубанскому «Ледяному» походу Добровольческой армии, продолжавшемуся с 22 февраля по 13 мая 1918 года. Мемуары написаны хорошим художественным языком. Большое внимание в них уделяется не парадной стороне событий, а быту первопоходников, взаимоотношениям между ними, фигурам военачальников, среди которых Биркиным особенно выделяется Генерального штаба генерал-лейтенант С.Л. Марков [i] .

Предлагаем читателям «Русской линии» одну из глав книги «Корниловский поход».

Ледяной поход

Еще с вечера было приказано приготовиться к походу и не брать с собой вещевых сумок, чтобы не отягчать себя: переход будет большой и сумки положить на ротную подводу.

— И поминай сумки как звали! — вставил Чириков

— Не думаю! — серьезно заметил Дударов, — я назначил двух к этой повозке. Все будет в целости.

Моя сумка мне надоела, но я таскал ее, желая сохранить белье, а главное — охотничьи сапоги. Долго думал, какие сапоги взять в этот поход, охотничьи или строевые. Решил, что в строевых с их валенками внутри будет и теплее, и легче, а потому еще с вечера снес свою сумку к дому Дударова, у которого уже стояла повозка и положил на нее свою сумку.

Всю свою жизнь верил всегда всем и во всех и всегда ошибался. Так и тут, сумки я уже больше никогда не видел.

Выступили рано, чуть светать начало. Зашагали бодро. Было холодновато, но мороза не было. Дорога, по которой мы шли, подсохла и, о радость, часам к 9−10 выглянуло солнышко.

А мы шли и шли. Выглянуло солнышко, да и обмануло. Задул ветерок, похолодело, и стал брызгать дождик. Было близко к полудню.

Как на счастье, среди равнины, пустой от поселений, мы увидели впереди какие-то сараи и поспешили к ним, так как дождик стал идти сильнее, а когда подошли к спасательным сараям — дождь полил как из ведра. Сараи оказались построенными для сушки кирпича, предназначенного к обжиганию и только их крыши были сделаны получше, чтобы не сильно протекали. Зато дуло отовсюду ужасно, но мы были рады и тому, что спаслись в них от дождя.

Сколько мы простояли в этих сараях уже и не припомню — вероятно, был большой привал, а ели только то, что вчера с вечера взяли в карманы, памятуя, что переход будет большой. Дождь перестал.

Вышли, посмотрели на небо. Нехорошее небо — темно-свинцовое, а идти нужно. И вот не успели мы и часу отойти от сараев, как задуло, захолодело, и сперва пошел маленький снежок, а затем в форменным образом повалил так густо, что обратил нас всех в снежных чучел. Но еще более скверным было то, что снег оказался мокрым и стал таять и на дороге, и на нас.

Я благословлял Господа, что избавился от тех мучений, которые переносили мои соратники, главным образом из-за плохой обуви. Мои ноги в чудесных сапогах новочеркасского офицерского экономического общества не только не промерзли, но даже согревались. Вода не просачивалась в сапоги, а ногам было даже тепло, и я наслаждался, а кругом меня раздавалось ругань, жалобы на промокшие ноги и на холод.

К вечеру стало еще хуже: задул холодный ветер прямо в лицо и всех согнул в дугу. Идти было очень трудно, грязь началась выше щиколотки, ноги начали скользить в лужах и засасываться грязью. Начало морозить, и в довершение ко всему наши шинели стали замерзать и обращались в колокола. Если сгибали руку, то шинель хрустела. Все кляли холод на все лады, а мне не было холодно и именно из-за сапог, почему и говорю с превеликим убеждением, что на войне воину нужны главным образом непромокаемые, высокие, выше колена голенища и внутри чулок-валенок. Особенно это нужно разнесчастной пехоте, месящей своими собственными ногами и пыль, и грязь, и снег чуть не по колена.

Вдруг остановка. Это — хуже. Быстро делается холодно. Стали прыгать, чтобы согреться. Стоим и стоим долго. Что за диво?

Решил пойти на разведку. За мной увязался Арендт, Славко и еще кто-то. Идем и идем сбоку колонны, прыгающей на месте, чтобы согреться, а конца и края нет. И вдруг прямо очутились перед Марковым. Он махал нагайкой и не кричал, а быстро энергично распоряжался.

Да что такое?

Оказывается, перед нами овраг, по дну которого несся мутный поток воды. Наша сторона была ниже противоположной не меньше как на два человеческих роста. Посмотрел я влево и увидел, что это глубокую и широкую лужу нигде не перейти. Бешено несущаяся вода делала слева заворот и подмывала высокий берег оврага. Переправиться можно было только у того места, где распоряжался Марков, и переправа шла занятно. Пехотинцев сажали на казачьих лошадей и сразу пачками по десяти и больше казаков, имеющих за спиной по пехотинцу, осторожно спускались в бушующий поток. Вода доходила до брюха лошади, но казаки не выскакивали на верх противоположного берега оврага, а останавливались у него. Пехотинцы соскакивали с крупов и, пригибаясь, накоплялись за гребнем и потом медленно, осторожно, чуть не ползком скрывались за гребнем. Переправлялся сперва Корниловский полк.

Сзади ждала своей очереди артиллерия.

Уже стало сильно темнеть, когда очередь дошла до нашей роты. Снег перестал падать, но успел насыпать чуть не с четверть аршина.

Меня подхватили, посадили сзади казака. Казак ухнул в воду, вода делалась все глубже, брызги залили меня всего. Я чуть не сорвался с крупа, но не прошло и полминуты, как меня стащили уже на другой берег оврага с коня. За мной тащили и нашу роту и, наконец, Дударова.

— Выходить на верх, пригибаясь, и разворачиваться в цепь, левым флангом к оврагу, — говорил Дударов.

Я вылез наверх. Прямо передо мной темнели на белом снегу очертания большой деревни. До деревни было далеко, но и в темноте определить расстояние было трудно.

— Вперед за мной! — громким шепотом командовал Дударов и двинулся вдоль оврага. Я за ним, а к нам справа стала примыкать цепь роты.

Дударов смотрит вперед, смотрю и я и ничегошеньки не вижу, только белел впереди снег, и вся даль скрывалась в синий густой темноте.

Бах! Бах! — прямо в лицо ударили два орудийных выстрела, да так близко, что даже дохнуло теплом.

Залегли.

Сзади раздались разрывы, прямо у переправы. Там послышались возгласы.

Бах! Бах! — вторично.

Смотрю на Дударова, а он приподнялся на локти и смотрит вперед. Вправо и сзади чернеют фигуры нашей цепи на снегу.

Невидимые нами два орудия дали еще две очереди и смолкли. И смолкло все кругом. Вправо чернеет силуэт деревни на снегу и не огня, ни шума, ни выстрела. Такая тишина и мрак, что даже Дударова жуть взяла.

— Что там творится? — вдруг сказал он мне, — и как долго мы будем лежать здесь?

— Знаете что! — сказал он после некоторого молчания, видимо размышлял, — пройдите-ка Вы в деревню и узнайте обстановку! Возьмите одного с собой.

— Хорошо!

Я встал, осмотрелся. Ничегошеньки не разберешь. И пошел на край деревни. За мной следом шел кто-то, посланный Дударовым.

Деревня оказалась не так далеко, как казалось на глаз, и я скоро дошел до угловой избы. Пуста. Никого. Заперта.

— Что за черт! — И вдруг увидел мерцание огонька в домике через улицу. Ставни были закрыты и потому огонек был едва заметен. Подошел к двери. Слышу голоса. Раскрыл осторожно дверь и сразу узнал генерала Деникина. Он в своей польской шубе и папахе сидел за столом. Вокруг стола сидели верно такие же генералы. У одного блестели генеральские погоны. Влево от стола стоял наш воспитатель Борис Васильевич[ii], а сзади него копошились кадеты и еще кто-то, снимая шинели, чтобы просушиться.

Я еще не собрался промолвить слова, как вдруг дверь с треском распахнулась и на пороге появился генерал Марков с нагайкой.

— Вы что тут делаете? — сразу набросился он на меня. — Зачем?

— Ротмистр Дударов послал меня узнать обстановку. Он с ротой лежит на берегу оврага, в лоб на орудия. Я только что пришел! — поспешил я доложить Маркову, зная его вспыльчивый и несдержанный характер.

— Обстановка такая, что немедленно соберите всех, кого найдете по хатам и немедленно же, чтобы через четверть часа были на площади. У меня нет ни одного человека в резерве. Живо! Моим именем собирайте! И бегом ко мне. Большевики опомнились и собираются атаковать. Живо! Скорей!

Он оглушительно щелкнул нагайкой по голенищу и, не взглянув даже на генералов, выскочил на крыльцо.

— Всем выходить строиться! — закричал и я, и поспешил за Марковым.

— Кто? — кричал он офицера, столкнувшегося с ним у крыльца.

— Пулеметчики! Офицерского полка! — доложил испуганный Полянский.

— Все к нему! — указал он Полянскому на меня. Вряд ли он знал и мою фамилию. — И все бегом на площадь!

Маркова так боялись, что сразу все высыпали из теплой хаты, и ничего не спрашивая и не возражая на мои команды, побежали за мной на площадь.

Улицы до площади были пусты и только у самой площади ярко светились окна того дома, где был Марков. Тут стояли часовые.

— Кто идет? — окликнули меня, но видимо мои погоны и белые повязки прибежавших за мной, замолчали.

— Где генерал Марков?

— А на что вам Марков? — подозрительно спросил офицер.

— Явиться к нему с ротой! — и ответил я и пошел к двери, а офицер за мной. Но я уже вскочил в комнату и отрапортовал Маркову.

— Сколько?

— Около полуроты и пулеметы.

— Отлично! Займите крайний дом напротив.

— Слушаюсь!

Дом оказался не напротив, а влево через улицу, и когда мы вошли в большой двор и в дом, то этот последний оказался даже большим. Конечно, никого в нем не было, кроме тяжело раненого большевика. Тут, видимо, делали перевязки. Весь пол и стол были завалены окровавленными бинтами. На столе стояли бутылки с какими-то лекарствами.

Значит все-таки какой-то бой был, но я видел по дороге сюда только одного убитого. Если и было столкновение, то на другом конце этого большого села и кажется иногороднего, а не казачьего. Если бы были здесь казаки, то его не так-то легко можно было бы взять.

Размышлять было некогда. Ко мне подходили все больше и больше добровольцев, спрашивая, где они могут поместиться, обсушиться, обогреться. О еде даже уже и не спрашивали. Само собой, понятно — не время.

— А где же ваши роты? — спрашивал я его подходящих.

— Не знаем, потерялись в темноте, заплутались в улицах, а роты, видимо, на противоположной стороне деревни, большая уж очень. Где их отыщешь ночью.

Оттуда послышались выстрелы, но не похожие на звук боя. Видимо, стреляли высланные вперед разведчики. Так вся ночь и прошла в беготне, в устраивании потерявших роты добровольцев, и я все время был не в доме, а во дворе, нервно ожидая приказания от генерала Маркова.

Утром ко мне привели типа, одетого в хорошие высокие сапоги, жилетку, пиджак и с приказанием немедленно его расстрелять. Я даже растерялся. До сих пор мне не приходилось ни разу никого расстреливать, да я сам ни за что и не решился бы убивать человека.

Приведенного поставили спиной к заборчику и передавшие его мне поспешили уйти. Видимо и они были типа старых кадровых офицеров, не усвоивших еще молодежи, испытанных в таких делах.

— Садись, снимай сапоги! — приказал я ему.

Он не спеша снял сапоги. Оказался босым без портянок. А я в это время крикнул двум стоявшим у крыльца подойти ко мне. Подошел удивительно чистенький капитан в полной форме штабного адъютанта, с пенсне на носу. Я даже удивился, как мог тут очутиться такой франт. Другой бы попроще, но тоже, видимо, еще не испытанный в прохождении воды, огня и медных труб, так как подошел до очевидности нехотя.

— Становись! — приказал я приговоренному.

— Скорей, господа! — обратился я к незнакомым мне воинам. — Марков приказал немедленно расстрелять.

Молча эти два франта подняли винтовки. Тип в пенсне завозился с затвором, а я тоже как раззява смотрел на них. Приговоренный оказался разбитней всех нас троих. Он, очевидно, заметил калитку, да еще отворенную, шагах в пяти от него и стремительно кинулся к ней. Выскочив из двора, он во всю прыть босых ног понесся вдоль забора и завернул в какой-то проход, где и исчез с наших глаз раньше, чем я и мои вояки успели открыть от изумления рты. Мы сконфуженно посмотрели друг на друга. Адъютант даже ничего не сказал, повернулся и пошел в дом. Другой улыбнулся во весь рот и сказал только одно слово: «Повезло»!

Я, конечно, не пошел докладывать Маркову, время не такое, а тоже вошел в дом. В комнате раненого меня встретил хорунжий из простых казаков, пластун, и спросил, что делать с раненым большевиком. Места для здоровых в доме нет, а он один всю комнату занимает.

— Полковник, вас генерал Марков требует! — крикнул с крыльца посыльный офицер от Маркова.

— Сейчас!

— А шо же с им робить? — настойчиво спросил хорунжий.

Сам не знаю почему, я коротко ответил:

— Приколоть! — и побежал к Маркову.

Что-то будет. Не узнал ли он уже о том, как мы осрамились с расстрелом. Но Маркова я уже не застал — он куда-то умчался. Понуря голову, пошел домой и первое, что увидел у крыльца, так поразило меня, что и до сих пор стоит перед моими глазами как вечный упрек. На земле лежал вытащенный из комнаты раненый большевик, а над ним стоял хорунжий.

— Что такое?

— Да вы ж приказали!

— Что приказал?

— Приколоть!

— Прикололи?

— А шо з ним, собакой, робить! Туда ему и дорога!

Я пошел в дом, заглянул в пустую комнату и не знаю, что бы стал думать или гадать, если бы не пришел ротмистр Дударов.

— Вы не спали всю ночь теперь? — первым делом спросил он меня.

— Да!

— Ну, идите в свой взвод и отдохните, а я соберу роту.

— Где вы все время были?

— Только теперь Марков сменил меня. Все время пролежали там, откуда вы ушли и, знаете ли, под самым носом у двух пушек, шагах в двухстах до них не было.

— А теперь?

— И теперь стоят там. Большевики бросили их, все бежали.

Я только что вышел за ворота, как встретился с Арендтом, и он повел меня в тот дом, который он занял для нашей группы. Дом был недалеко. Простая хата. Громадная комната и в ней хлебопекарная печь. По бокам не кровати, а нары и с одной стороны и еще в два ряда. Там на них лежали братья Суровецкие и сын Арендта. Следующая комната была большая, пустая, в ней было темно, ставни были закрыты, холодно, и из нее двери вели наружу. Пошел туда и очутился в курятнике. Петух и куры заорали.

— Никого нет, давай возьмем курицу. Есть хочется, — сказал Арендт.

— Давай курицу! — легко сказать, а как ее, скаженную, поймать, когда они стали летать по курятнику, орать как одержимые и такую пыль подняли, что света Божьего не видно.

Разозлился, вытащил из кармана наган, нацелился в петуха, и он опрокинулся навзничь и замахал крыльями. Взял петуха за ноги, вошел в комнату, и в тоже время с другой стороны улица вошли в комнату две бабы. Я даже смутился. Очевидно, хозяева, а у меня в руках их петух.

— Здравствуйте! Хозяева?

— А то-ж!

— Где же вы были раньше?

— Та мы злякалися да втикли.

— Чего же вы злякались и чего вбигли, и куда?

— Та на базы, тамочки и сховалися.

— Испугались выстрелов?

— А то-ж! Люди казали, что кадети прийшли, та бьють усих!

— А хто-ж тии кадети? — спросил я старуху уже по-хохлацки.

— Та хто-ж их знае, таки як вовчки?

— Как волки?

— О! Ни дай Боже! Як вовчки идуть та всих убивають!

— Зачем?

— А хто их знае, а вы шо тут робите?

— Та мы кадети! — сказал я, — только никого не убиваем, соврал я. — И вам зла не сделаем, а поживем у вас, да и уйдем.

Обе хохлушки замерли и смотрели на меня.

— Оси мий человик иде? — спросила баба помоложе.

— Не знаю.

— Вбили! Ох, вбили! Идем, мамо, бегим! — и она поволокла за собой старуху, и обе с причитаниями и оханьем скрылись за дверьми.

Печку растопили, навалив в нее найденные в темной комнате дрова. Я нашел кастрюлю, картошку и сварил суп из петуха.

Было уже совсем темно, когда мы доели суп и залегли спать.

На другой день утром, неугомонный сын Арендта, вставший раньше нас и убежавший в деревню, явился обратно в очень радостном настроении и сразу сказал, что наш взвод нашел отличный дом. Все там уже собрались вместе и ждут нас. Хозяева дома богатые, готовят обед для нас, пекут хлеб, чай уже готов. Идем!

Посмотрели мы друг на друга, на жалкую хату и немедленно, встав, забрали вещи и пошли за Костей. Действительно большой, поместительный дом, три комнаты, одна большая пустая, рядом с дверью, а две в конце коридора уже заняты взводом. Кровати оставили нам, старшим, а молодежь разместилась вповалку на полу.

Пили чай. В полдень поели очень хороший обед, вдоволь, можно сказать, и весь этот день никуда не выходили. Молодежь, конечно, разбрелась по деревне и вечером рассказала нам, что Корнилов поместился в правлении. Перед правлением уже стоят виселицы и на них висят повешенные. Большевики не наступают. Часть обоза пришла в станицу Калужскую. Кубанская армия не могла наступать — завязла в грязи. Раненые так намучились в холоде, что некоторые застрелились. Часть раненых уже привезли сюда и обмывают, и обсушивают их. В хатах нашли много спрятавшихся большевиков и много арестованных. Всего не переслушаешь.

Орудия, которые стреляли через наши головы, еще стоят на окраине деревни. Деревня называется Ново-Димитриевская. Сегодня 16 марта.

— Как 16-е? — удивился я, — по моему расчету 15-е. Атаковали мы Ново-Димитриевскую 14-го вечером. Так и до сей поры не знаю наверно, когда заняли Ново-Димитриевскую.

Вечерком вышел и только для того, чтобы посмотреть орудия. Действительно, у ветряной мельницы, шагах в 50 от глубокого оврага, стояли два орудия, дулами к переправе. Сзади них и сзади мельницы шла дорога на станицу Калужскую, а по другую сторону дороги были плетни, видимо, огораживающие участки собственников. И впереди, и позади плетней были вырыты окопы с колена, полные воды от тающего снега.

День выдался теплый, светило солнышко, и лужи блистали, а грязь была такая, что сапог уходил в нее выше щиколотки.

<…>

18 марта наша рота была назначена в охранение днем и поставила заставы вдоль оврага, в котором уже вода уменьшилась — в сторону станицы Калужской. После полудня мы увидели группу всадников, ехавшую к нам по той самой дороге, по которой пришли и мы. Кто мог быть! Большевики не рискнут подходить с кучкой конных в два десятка человек — значит наши. Оказалась группа терцев, как мне рассказал потом младший Суровецкий, и я очень жалел, что не подошел к ним, так как ими командовал никто иной как генерал Филиппов[iii], тот самый Филиппов, который еще, будучи есаулом в Сунженско-Владикавказском полку[iv], чествовал меня у себя на квартире по приказанию генерала Баратова[v], когда я приезжал в Хан-Кенды «занимать для пасхальной службы священника», как выразился всегда веселый Баратов.

Замечательные все же казаки. Помню, в Рязани я часто приходил в собрание Нежинского пехотного полка и в собрание артиллеристов посмотреть газету «Инвалид» о своем переводе из Сибири, и никто, никогда не подошел ко мне. А казаки чествовали меня два дня по адату[vi]:

Нам каждый гость дается Богом,

Какой бы ни был он среды,

Хотя бы в рубище убогом,

Алла-верды, Алла-верды![vii]

А офицер уже свой, вроде кунака, ну и как же не почествовать его, да еще в то время, когда кругом идет борьба с разбойниками, татарвой, вырезающих начисто армян и недовольных и русскими, защищающими армян, а потому при случае не прочь и зарезать даже русского офицера, как убили в Ходжалах войскового старшину Золотарева[viii], начальника хозяйственной части Сунженско-Владикавказского полка.

Ровно неделю прожили мы в Ново-Димитриевской, отдохнули, отъелись на славу у богатых казаков и ни разу не участвовали в боях, оставаясь в резерве и только два раза были вызваны и собраны, чтобы в случае чего поддержать тех, кто далеко за оградой Ново-Димитриевской сдерживал попытки большевиков атаковать нас.

Слухи шли, что в районе станиц Григорьевской и Смоленской все время шли бои с большевиками, думавшими взять армию в кольцо.

Очень помнится мне, что в последний или предпоследний день нашего пребывания в Ново-Димитриевской, большевики подошли уже так близко и в таком количестве, что наша первая рота была окружена ими и почти целиком погибла. Это указала начальству, что пора уходить из кольца, и утром рано 24 марта мы покинули гостеприимную Ново-Димитриевскую.