Корниловский поход. Хутора Филипповские

ОТ РЕДАКЦИИ. Воспоминания полковника Василия Николаевича Биркина посвящены одному из наиболее известных эпизодов Гражданской войны в России — 1-му Кубанскому «Ледяному» походу Добровольческой армии, продолжавшемуся с 22 февраля по 13 мая 1918 года. Мемуары написаны хорошим художественным языком. Большое внимание в них уделяется не парадной стороне событий, а быту первопоходников, взаимоотношениям между ними, фигурам военачальников, среди которых Биркиным особенно выделяется Генерального штаба генерал-лейтенант С.Л. Марков.

Предлагаем читателям «Русской линии» очередную главу из книги «Корниловский поход».

+ + +

Хутора Филипповские

По дороге на хутора Филипповские, какую бы деревню мы не занимали, село, хутор или займище, мы никогда не находили мужчин, кроме древнейших стариков, которые не могли уже двигаться и потому принуждены были встречать «кадетей» низкими поклонами и молчанием.

А скрывавшиеся от нас пользовались всяким удобным случаем, чтобы обстрелять подходивших кадетей, или уходивших, зная, что за ними не погонятся.

Поэтому стрельба не прекращалась ни днем, ни ночью, и, право можно сказать, что начиная с Кореновской, мы брели в беспрерывном бою, то затихавшем до редкой перестрелки, то разгоравшимся в настоящий бой. Это было тем более странно, что мы уже подходили к аулам, и даже здесь, далеко от главных центров большевизма, таких как Ростов, Таганрог, и то неприязнь и озлобление, то скрытое, то явное — видно было повсюду.

На переходе после хутора, около какой-то станицы были встречены сильным огнем из домов и садов, но, недолго думая, пошли в атаку, подражая атаке корниловцев под Некрасовской.

Большевики, конечно, бросились наутек, прятались в домах в садах, если не успевали совсем убежать, но их всюду находили, так как мы стали цепью проходить эту деревню или станицу, и каждый вызвавший подозрение платился жизнью.

В гуще садов наткнулись внезапно на два совершенно исправных скорострельных орудия и большой автомобиль. Я не мог остановиться и рассмотреть добычу, а когда большевики скрылись, и мы вернулись к полку, то узнали, что при орудиях оказалось много снарядов. Большевики думали, что мы их не найдем в гуще садов, причем и орудия и автомобиль были хорошо замаскированы и ветками, и травой.

Больше всех был доволен генерал Марков, что раздобыли артиллерию, да еще с большим количеством снарядов.

Предприимчивые моряки взялись за автомобиль, громадный, тяжелый, но при нем не оказалось бензина.

— Раздобудем! Давай волов!

Запрягли в автомобиль две пары здоровеннейших волов с огромнейшими рогами, и лейтенант уселся за руль. Дорога была тяжелая, разъезженная и даже волы с трудом тянули машину.

— Может, в хуторе Киселевском найдем бензин или керосин. Все равно и на керосине запущу. Только нагрею его, — радовался лейтенант и тут же сострил, что только до Киселевского хутора киселя будем хлебать, а там поедем на машине.

В Киселевском, конечно, нас встретили пальбой.

Открыли и мы огонь, не останавливаясь, и я вскочил в улицу. Через забор перепрыгнул мужчина, в ту же минуту был убит. Когда мы подошли к нему, из дома выскочили женщины и подняли плач и вопли.

— За шо вбили?!

Они жаловались и причитали, что их мужик хотел убежать и спрятаться от нас, а вовсе не был против нас. Такие же вопли и плач были слышны по всей деревне.

Мы было даже смутились, но в доме у женщин нашли винтовку, патроны. Нашли и у других, и женщины перестали вопить и жаловаться, а только плакали и собирали еду для нас.

В этом хуторе мы заночевали.

Ротмистр Дударев (командир 4-й роты Офицерского полка Добровольческой армии А.Е. Дударев, погиб в бою 17/30.07.1918 г. под станицей Кореновской — РЛ) собрал от роты старших и сказал, чтобы мы были начеку и не раздевались, так как мы подошли к очень большой станице Филипповской, и что всенепременно будет упорной бой.

Автомобильный лейтенант со своими моряками успел достать вина, водки, а может быть и самогону, и они решили подкрепиться перед боем. Я не видел, как они подкреплялись, а увидел одного из лейтенантов уже рано утром около колодца, где он страшно мучился от кацен-ямера[1]. Его буквально выворачивало наизнанку, било и задом, и передом, и он едва мог двигаться.

— Что это с вами? — не удержался спросить я.

— Надрался. Черт бы побрал этот самогон! — ответил лейтенант.

— Строиться! — раздалась обычная команда. — Строиться!

Конечно, никому и в голову не могло прийти спросить нас, ели ли мы что-нибудь, пили ли чай, выспались или нет — не до того было.

— Строиться!

Вышли за деревни, и тотчас же Дударев подошел к нашему взводу.

— Господа! — обратился он к нам. — Вы старшие, и подавайте пример. Рота рассыпется вправо от нас. Слева пойдет цепью 1-я рота. 2-я в резерве. 3-я за правым флангом в стыке с партизанами, и мы атакуем Княжеский лес, примыкающий к Филипповской. Слева от нас пойдет Корниловский полк, в обход леса и станицы, а мы должны идти в лоб на лес. Помогай вам Бог! Бой будет большой.

Развернулись. Пошли.

Занятно! На левом фланге шли настоящие кадеты и их воспитатели. Слева от меня Арендт с сыном, справа Дьяконов, Мишустов, за ним наш милейший помощник инспектора классов Николай Николаевич Суровецкий по прозванию «Пышка», и сугубо штатский человек, несмотря на чин войскового старшины, потом его красавец-брат терский казак, опять кадеты и дальше Славка, Чириков, Кудинов[i] и другие. Цепь заняла по фронту шагов двести, если не больше.

Небольшой незанятый кусок на флангах, а там другие роты. Мы шли немного в гору и не видели еще неприятеля.

Оглянулся. Сзади меня тащили два пулемета и на фланге шел тот самый моряк, которого утром выворачивало наизнанку. Шли долго, пока не взошли на складку, загораживающую вид перед нами. Только что вошли, как пули так и завыли и завизжали вокруг.

Перед нами шагах в тысяче были окопы, занятые большевиками. Правый фланг окопов заворачивался, и конец его не был виден. Фронт окопов шел по гребню небольшой складочки, и мы должны были идти вверх, что и благоприятствовало нам, так как все пули летели над головой.

За серединой длиннейшего окопа были видны верхушки густого леса, а левый фланг окопа упирался в то место, где лес подошел вплотную к какой-то деревне.

Я не имел времени хорошенько рассмотреть позицию, так как мы, даже сам не знаю, почему, не залегли, как под Некрасовской, а пошли в атаку на окоп, ни на минуту не останавливаясь. Впрочем, потом я все время слышал крики: «Вперед! Вперед!».

Признаться, я со страхом смотрел на нашу цепь. А что если большевики подпустят нас вплотную, шагов на 100, на 50? Да ведь тогда они расстреляют нас на выбор, как кур.

Остается шагов пятьсот, не больше, но зато ясно видно, что окоп гораздо выше нас — примерно в два человеческих роста. Оттого и пули летят над нами. А сзади?

Оглянулся и сразу увидел, что в роте поддержки были потери. Несколько человек лежало на земле.

Крайний пулемет остановился, и около него столпились люди.

Даже сердце екнуло. Сейчас начнется и у нас.

Видны были уже и головы, и плечи большевиков, палящих в нас.

— Вперед, вперед! — неслось сзади.

Двести шагов — не больше. Я инстинктивно взял винтовку на изготовку, Арендт также. Большевики встали в окопе во весь рост, видны до пояса. У них послышались крики.

Господи, твоя воля!..

И вдруг за спиной большевиков грянуло бешеное ура, но все-таки далеко сзади них.

— Ура. Ура. Ура!

Даже сердце задрожало, а большевиков как ветром сдунуло.

— Ура! — грянуло и сзади нас.

Однако наша цепь не приняла «Ура», а как шла, так и взошла на бруствер окопа и в изумлении остановилась. Окоп был пуст.

Пуст от людей, но на дне окопа стояли огромные банки с медом, ведра с водой и лежали огромные караваи белого, чудесного хлеба.

Взглянули вперед.

Нигде никакого неприятеля не видно. Не видно и корниловцев, спугнувших наших большевиков. Вполоборота вправо виден лишь густой хвойный лес, уходящий вдаль и под небольшой уклон. Виден только лес и лес.

— Господин полковник! — завопили первыми кадеты. — Меду с хлебом!

Только что мы съели по большому куску хлеба с медом, как в окоп спрыгнула наша 2-я рота, шедшая позади нас. Не успели они еще и по куску хлеба отрезать, как в один голос заговорили, удивляясь, что у нас нет ни одного даже раненого.

— Прямо какое-то дикое счастье! — удивлялся один из моряков. — У нас больше десятка раненых, а у вас — ничего. Даже поверить трудно!

— А где автомобильный лейтенант? — cпросил я.

— Где? Он тяжелее всех ранен. Пуля попала ему прямо в живот. Мы его на его же автомобиле и положили. Он так был пьян вчера, что и сегодня еще не очухался и, кажется, даже боли не чувствует.

— Доктор сказал, — добавил высокий угрюмый лейтенант, — что это его счастье, что он вчера так напился, что сегодня его опростало со всех сторон. Пуля в пустой желудок или в пустые кишки не опасна, пища из кишек не просочится и не будет нагноения, а дырочки от пули в кишках уже сами затянулись.

— Да что вы говорите?

— Разве вы не знаете, что в бой надо выходить не евши? — добавил Дударев, — это правило даже у нас, у горцев, строго соблюдается.

В это время на нашем крайнем фланге поднялась такая борьба и крики, что Дударев вскочил как ужаленный.

— Первый взвод! Скорей! — только прокричал он, и мы, уже подкрепившиеся, быстро двинулись в ту сторону, где лес соединялся с деревней. Шли быстро, было довольно далеко, может с версту, да еще с гаком, как говорили казаки, и только что подошли к поляне, вклинившейся углом между лесом и деревенькой, как на поляну высыпало не меньше сотни большевиков. С разбега они остановились на поляне в живописном беспорядке, подняли винтовки, опустили их дулом вниз и с размаху воткнули штыки в землю, до самого дула.

А наш взвод! — мигом пронеслось у меня в голове, — я был впереди взвода, а теперь оказался шагах в стороны в сорока от большевиков — не дать опомниться! — мелькнуло в голове. Переколют!

Я беспомощно оглянулся и к своей радости увидел есаула Суровецкого с карабином в руках, а рядом с ним пулеметчика Полянского с пулеметом.

— Давай пулемет! — заорал я не своим голосом.

Полянский мигом повернул пулемет и присел за ним.

Толпа большевиков, как один, ринулась к ружьям, выхватили штыки из земли, повернулись и во мгновение ока скрылись в лесу.

Струя пулемета ударила по лесу.

Мы прошли немного вглубь леса, но он был совершенно пуст. Затихло и в деревне.

Только что мы вошли в нее и не успели пройти и полсотни шагов, как вышли на лужайку и остановились.

У задней стены одного из домов лежали расстрелянные большевики, вдоль всей стены дома, один на другом, ряда в три, а то и в четыре. Их было вдвое, если не больше того числа, что я видел у мельницы. Даже как-то нехорошо на душе стало.

— Партизаны натворили![ii] — сказал кто-то.

— Это они расстреливали тех, кто на них из лесу вышел, убегая от корниловцев! — догадался моряк.

— А кто же это так палил в этом направлении? — удивился я, — и кто кричал?

Вторая и четвертая роты бегом на помощь партизанам генерала Богаевского![iii] Скорей! Его окружают. Это у него идет бой! — кричал ротмистр Дударев, и мы все толпой, а не строем побежали за ним.

Выскочив из деревни, мы перебежали хорошую, наезженную дорогу и побежали почти перпендикулярно к ней. Вдали виднелись скирды сена. За сеном синели верхушки леса и оттуда неслись раскаты стрельбы даже и орудийной.

Шагах в тысяче от дороги были видны отдельно стоящие люди. Подойдя ближе, мы увидели и цепь стрелков, а подойдя к цепи и упав за копной, чтобы отдышаться, я очутился рядом с офицером, стоящим во весь рост и смотревшим в бинокль. Дударев, пригнувшись, шел вдоль цепи, указывая направление.

— Да где красные? — громко спросил я.

— Под вашим носом! — ответил смотревший в бинокль, — до них и сотни шагов нет. Они только что подошли и накапливаются за валиком. Сейчас в атаку пойдут!

Я посмотрел на говорившего, и в глазах мелькнуло, что-то знакомое и приподнявшись, чтобы разглядеть, с кем говорю, очутился нос к носу с самим генералом Корниловым!

Пули густо посвистывали. Я прилег, и сам не отдавая себе отчета, что делаю, схватил полу шинели генерала и сильно потянул к себе.

Генерал воспротивился и смотрел в бинокль, не отрываясь. Вдруг повернулся ко мне лицом и ногой отбросил мою руку от полы своей шинели.

— Не боись! Не убьют! Еще пора не пришла! — громко, сказал он, улыбаясь.

— Смотри! — тотчас же крикнул он.

Перед нами выросла стена большевиков, но в то же мгновение грянул залп нашей цепи и затрещали пулеметы.

Вместо того, чтобы ринуться в атаку, большевики, как нам показалось, упали навзничь и скрылись.

— Бегут! — пронесся крик с правого фланга, и там за затрещал пулемет, тоже, очевидно, поливая бегущих.

Высланная разведка никого перед нами не нашла.

Вскоре появилась связь от генерала Богаевского с известием, что большевики бегут и он двинулся преследовать их.

— А просил подкрепления, — с укором сказал Корнилов. — И всегда так, — добавил он, — посылал ему пяток людей в подкрепление, и он переходит в атаку! Молодчина!

Мы собрались не строем вокруг Корнилова.

В это время высокий, стройный офицер 2-й роты вдруг схватился рукой за перевязь с патронами как раз против сердца и повалился навзничь. Даже подхватить не успели. Кинулись к нему, а он простился с жизнью. Шальная пуля пробила перевязь и сердце. Не знаю почему, но эта смерть своей ненужной случайностью произвела более неприятное впечатление, чем вид убитых на поле. Даже Корнилов как-то печально махнул рукой, сказав коротко:

— Ну и судьба!

И все, вероятно, поняли, как я: ну и судьба — в бою не убили, а бой кончился и свалила дура — пуля.

Подождали, пока с дороги взяли из обоза пару телег, положили на них убитого и раненых и молча, даже не строем, пошли к дороге.

По дороге шел обоз в Филипповскую, уже занятую корниловцами.

Тут впервые я увидел генерала Алексеева. Старик сидел боком на широкой линейке. С другой стороны сидела женщина. Шел обоз с ранеными, и я впервые видел его так близко.

На одной из линеек увидел нашего кадета — старшего сына командира первой сотни — Сережу Леонтьева. Он сказал, что ранен легко в руку, но доктор не отпустил его в строй.

В Филипповку вошли, когда уже стало темнеть. Станица оказалась как бы стоящей в яме. С трех сторон поднимались холмы, а с четвертой зеленел Княжеский лес.

Почему Княжеский? — никто не мог дать ответа на этот вопрос.

Наша рота остановилась вся у дороги, упершейся в глубокую канаву. Тут же был колодезь, большой деревянное корыто поить лошадей и скотину, возвращающуюся с поля. Мне и моему взводу так и не пришлось поспать в избе — попали в охранение. Сменили нас в первом часу ночи.

А все Дударев. Если бы он, неугомонный и неутомимый, о нас не позаботился и не вспомнил бы.

Вернулись к колодцу. Куда идти? Видим напротив огонек в избе.

Зашли.

Оказалось, наши же марковцы. В тесноте, да не в обиде и горячим чаем раздобылись, и хлебом с куском чудесного свиного сала. Думали уже завалиться спать — глаза сами закрывались — а спать решительно негде. В Филипповку и думать нечего идти. Ведь в нее набилась чуть не вся Добровольческая армия.

Делать нечего — поглядели вокруг, все занято, даже сесть негде. Вышел на крыльцо. Осматриваюсь. Глядь, а наши детвора притулилась в куток между домом и сараем и храпит вовсю. Притулился и я к ним, и мгновенно сон унес меня в иные обители.

— Господин полковник, тревога! Тревога! — кричали и будили меня кадеты.

Едва-едва продрал глаза, как говорится, и не сразу даже разобрал в чем дело.

— Что?

— Да, вставайте! Мы окружены со всех сторон. Бой идет! — кричал паникер Ульянов.

Вскочил. Действительно, трещит со всех сторон. Еще темно, но рассвет близок. Это значит, охранение отбивает большевиков. Сейчас развернемся и насыпем им.

— Теперь как бы нам не насыпали! — скулил Ульянов.

— 4-й строиться! — раздался голос Дударева.

Легко строиться, когда люди на ночь не раздевались. Не прошло и пяти минут, как рота стояла «в ружье».

— Господин ротмистр! — прибежал из охранения офицер — Скорее! Большевики наступают! — и он указал рукой на дорогу, по которой пришли — Скорей! Уже недалеко!

— Направление на дорогу! — скомандовал Дударев. — Рота влево в цепь бегом марш! Четвертый взвод в поддержку!

Выскочили за деревню. Действительно, на нас шла цепь большевиков, силой тоже, пожалуй, с роту.

— С колена! Постоянный! Пачками! — заорал Дударев.

Затрещала наша цепь так, что большевики остановились. До них было уже недалеко, шагов с двести, а то и меньше.

Не успели они и залечь, как у них уже попадало много людей, да и залегли так, что их было видно, как на ладони.

В это время. Полянский и Шуцкий установили свои пулеметы и сразу стали поливать красных. Они вскочили, повернулись и со всех ног побежали к лесу, но оттуда на них полилась другая строя пулемета. Прямо смех взял, глядя, как большевики удирали уже не в лес, а по диагонали от нашего угла, а пулеметы поливали их, пока они не скрылись.

— Теперь их не так скоро соберут для атаки, — засмеялся Дударев, — поди, ищи их теперь по степи.

Однако, было не до смеху. К Дудареву подошел генерал Марков.

— В Филипповке держаться нельзя! — сразу сказал он. — Нас атакуют со всех сторон. Вам защищать правый фланг! — приказал он и побежал к деревне.

Значит, дело нешуточное.

И действительно, сзади нас пушечная пальба и шрапнели стали рваться над Филипповской, а иногда вздымались столбы земли от рвущихся гранат.

Обоз стал выходить из Филипповской. Дорога сперва заворачивала налево, шла вдоль деревни, а затем круто сворачивала направо, уходя прямо как стрела к синеющим вдали холмам. Мы были внизу, в лощине, а кругом на горах были видны большевики. Корниловский полк прикрывал отступление. Генерал Марков поспешно разворачивал 3-ю роту полковника Кутепова против большевиков, спускавшихся с холмов к дороге, по которой должен был идти обоз.

1-я наша рота поддерживала 3-ю, а 2-я — нашу роту, которая вышла на главную дорогу.

Только что вышли на дорогу, как артиллерия большевиков, видимо, заметила нас и стала осыпать шрапнелью. Однако шрапнель рвалась очень высоко и опасными были только стаканы, громко шлепавшие вокруг.

Вдруг кто-то изо всей силы ударил меня палкой по плечу. Я обернулся. Никого. А! Вероятно, шрапнельная пуля ударила. Так и есть. Арендт, всегда бывший рядом со мной, осмотрел мое левое плечо и увидел, что шинель пробита. Попади в шею или в голову — было бы хуже, как заметил тут же и Славко. Он всегда все знал, все видел, все слышал. Немедленно рассказал, что до нашей роты большевикам далеко, потому и стреляют на очень большой дистанции и высоко, отчего шрапнель не опасна, а вот обоз обстреляли сильно. Есть убитые и раненые, да и самого генерала Алексеева чуть-чуть граната не убила. Шагах в десяти от него разорвалась.

— А теперь смотрите-ка, как стали 3-ю роту крыть! — добавил он.

Действительно, наша 3-я рота и 1-я, далеко от нашей главной дороги влево, шли цепями по склону высокого холма вверх, занятого большевиками. Их было там очень много. Невольно являлся вопрос — справятся ли наши две роты, уже не очень крупные по составу. Мы даже приостановились и смотрели на бой, разворачивающийся перед нами как на картине.

Даже невооруженным глазом было видно, как-то тут, то там в цепи падали люди, но остальные, не обращая на это внимания, шли упорно вперед. Хорошая эта 3-я рота!

Бой внезапно кончился, как всегда бегством красных. После каждого бегства они исчезали на несколько часов, будто сквозь землю проваливались. Так и тут. У нас уже и сердце замирать стало, когда с вершины холма на 3-ю роту устремились чуть не тысячи большевиков, готовых затопить своей массой наших, как вдруг, прямо в самой гуще большевиков, взвились вверх фонтаны разрывов гранат, а над ними белые облачки шрапнелей. Большевики сразу остановились. Наши роты бросились вперед, в штыки и красная нечисть повернулась и вмиг стала исчезать за перегибом холма.

Как потом выяснилось, все дело сделали опять корниловцы. Набрав в Кореновской полный запас снарядов для своей артиллерии, они сперва заставили замолчать артиллерию большевиков, бившую нам в спину, загнали их за Княжеский лес, а потом, видя тяжелое положение рот Офицерского полка, быстро обстреляли большевиков, атакующих наши роты, да еще зашли им в тыл. Этого большевики никогда не выдерживали и мгновенно исчезали из вида. Весь бой длился с утра за полдень, а затем сразу стало спокойно. Мы топтались на месте, не зная, что делать дальше.

Внезапно появился Марков, сияющий. Еще бы, вырваться из такого окружения!

— Ротмистр Дударев! — скомандовал он, — наступайте прямо вдоль этой дороги, — указал он рукой на большую дорогу, на которой мы стояли, — да только вышлите далеко вперед сильную разведку, чтобы в ловушку не попасть. Тут такая местность, такие заросли впереди, что красные непременно засаду устроят. Их главковерх Сорокин[iv] очень обижен, что ему второй раз наклали, сперва в Кореновской, теперь здесь, а у него под командой больше 20 тысяч против наших четырех[v].

— И как это возможно, казак, офицер. идет против своих! — сказал Дударев.

— Ну какой он офицер! — ответил Марков, — это сами большевики произвели его в офицеры и полководцы, а он на самом деле был самым обыкновенным фельдшером — касторкой, трубкой и, конечно, садистом. Мразь, которая теперь вылезла наверх и развернулась вовсю!

— Вот вы смотрите, не попадитесь ему в лапы, — вдруг обратился Марков ко мне, — берите взвод и двигайтесь далеко впереди роты, да вышлите дозоры вправо и влево, и чуть что поднимайте пальбу прямо пачками, чтобы и мы могли приготовиться!

Не помню уже теперь, кто пошел со мной в эту разведку, не до того было, ясно чувствовалась опасность этого поручения, но все сошло благополучно. Мы выдвинулись не меньше, как на версту вперед, зорко следя по всем направлениям. Самыми опасными были перевалы и завороты дороги. Туда мы высылали по паре разведчиков.

Потом дорога пошла вниз совсем несуразно, петлями и поворотами, но большевиков нигде не было видно, и к вечеру мы дошли до станции Рязанской — последней станицы перед аулами.

Станицу Рязанскую я не помню, не пришлось в ней быть, так как нашу роту сразу же двинули на аул Габукай. Ночь. Шел дождь. Ничего не видно. Устали до такой степени, что на ходу глаза слипались и только пальба впереди заставляла бодриться и не распускаться.

Аул был занят, кажется, кавалерией. Жители поголовно исчезли. Я ожидал найти здешние аулы похожими на аулы у подножья священной горы Ала-Геза, сиречь Божьего Глаза, возвышавшейся как раз против не менее священной горы Арарата, знаменитого издревле по священному писанию Ноя, остановившего ковчег на его вершине.

Только дело то в том, что тут вмешалась в историю игра слов, из-за которой впоследствии человечество ошибочно приняло Арарат, наш кавказский Арарат за Арий-Арат, на котором и мог только остановиться ковчег, и из которого и вышло человечество никак не в Кавказских горах, а в горах Гималаях, и через Памир, Ворота Народов[vi] — проникло в Туркестан, а оттуда уже в Россию, тогдашнюю Скифию, а затем и в Европу.

Все это забылась до такой степени и до такой степени не понималась, что народы, повторяя на всех языках и во всех исторических исследованиях слова о Воротах Народов, никак не хотели разобраться в том, что народы пришли в Европу и Россию с востока, тогда как вся Европа лежала еще подо льдом 3-го или 4-го ледникового периода.

Арий-Арат! — как эта гора называлась на древнейшем санскритском языке. Отсюда произошло и название народов — арийцы.

Немцы упорно отказываются считать россиян арийцами и в своем юбер аллес[vii] никогда не замечали, что по-русски фраза «дайте мне огня» звучала по-арийски или, другими словами, по-санскритски — «дахо ми игнис»[viii].

Я всегда потешался над вундер-меншами[ix] и их юбер-странной логикой[x] и объяснениями.

Помню, как наш преподаватель немецкого языка в Казанском реальном училище хер Детлов однажды громогласно заявил нашему 6-му классу, что немецкий язык чрезвычайно твердый язык, так как имеет много эр, напримеррррр. зарычал он, остановившись и вылупив глаза. Ви понимайт?

Ja, deutscher Sprach ist sehr harter Sprach, errr hat sehr viel errr zum Beispiel^[2]: напримерррр wie befinden Sie sich?^[3] — остановился и раскрыл рот.

Раскрыли рты и мы.

— Да ведь тут нет ни одного эр! — воскликнул я.

— Да ведь это я сделал нарочно! Такие объяснения и примеры запоминаются навсегда. Навсегда! Ви понимайт?

Другие Детловы и до сих пор стараются вдолбить в головы историков, что Русь уже произошла не от арийцев, а от финнов, от неизвестных племен, собранных вместе и организованных в Русь уже варягами, великим воинственным племенем с севера — Дании, Швеции и Норвегии.

И тут не совсем разобрались. Эти пришельцы на Русь были теми самыми северными большевиками, разбойниками и грабителями, о которых тогда упоминалось в церквах Франции воплем во время молитвы: «От ярости норманнов избави нас, Господи»[xi].

Ну, а в России все всегда видели в истинном свете и называли их не норманнами, а ворягами, от слова вор, попадая этим самым словом «воряг» не в бровь, а прямо в глаз[xii].

Вот и тут аул, а на аулы не похож. Самые обыкновенные дома, а не жилища под землей и даже не костры посредине, а стоят настоящие русские печи с лежанкой, с предпечником и подом, в котором заслонкой можно и хлеб печь и барана целиком зажарить. Сколько мы этих аулов ни прошли, а все одинаковые: Габукай, Несшукай, Понежукай, Гатлукай и все кай, да кай[xiii], не то ли самое, что по-грузински — швили?[xiv]

Не помню, в котором ауле мы нашли табачные листья. Все сразу кинулись искать эти листья. Оказалось их много, и публика немедленно закурила. Трубок, конечно, не было и появились на свет Божий собачьи ножки по типу курильщиков махорки. Искали бумагу повсюду, выдирали листки из записных книжек, рвали письма и сворачивали собачью ножку. Нашлись и аристократы — эти немало сумняшися сложили листья и скатали их в сигары. Получилось недурно и даже я соблазнился и, отказавшись от собачьей ножки, свернул сигару.

Это было единственное развлечение в этих аулах, окрасившие отчаянно-мокрое существование, так как пошли дожди и промачивали нас насквозь до самых костей.

Забравшись однажды под вечер в один из таких аулов — каев — после отвратительного, грязного и мокрого перехода, мы растопили печку, и я поставил свою насквозь промокшую папаху поближе к огню, чтобы она за ночь высохла. Каково же было мое горе, когда на утро я увидел, что папаха изжарилась и разлезлась в моих руках совсем — распалась на части. Хорошо, что в домах черкесы оставляли иногда вещи, и я на счастье раздобыл довольно приличную кубанку.

Большевики тут нас не тревожили и видимо потому, что чуяли опасность начать бой, чтобы не попасть между двух огней. Они знали то, чего мы еще не знали, то есть то, что Кубанская армия находится совсем близко от нас. Начнешь бой, услышат обе армии, соединятся и будет очень плохо большевикам. Я, конечно, не был с большевиками и не знаю, что они говорили, а только думаю, что они именно и побаивались соединения и затихли — авось армии не найдут друг друга и разойдутся в разные стороны, что было бы на руку большевикам.

А армии то и не разошлись. Большой бой под Филипповкой указал место Добровольческой армии, и Кубанская поспешила на соединение, что и произошло через четыре дня в ауле Шенджий[xv]. Я не видел торжества соединения, слышал только, по русскому обычаю, насмешечки, что кубанский атаман[xvi] произвел командующего Кубанской армией Покровского[xvii] в генералы и Покровский уже как командующий армией произвел в генералы и самого атамана. Даже будто бы сам генерал Алексеев, увидя Покровского, не постеснялся спросить его, как его величать, желая этим показать юному генералу, что он высоко летает да где сядет? Мне эти насмешечки не нравились. Ничего ни святого, ни серьезного наши россияне не признавали и все старались очернить. А ведь Покровский был для кубанцев тем самым, что Чернецов для донцов, и если бы Чернецов не был убит, то тоже всенепременно был бы генералом, потому что таких истинных вояк, как эти оба, не сразу сыщешь. А может, я думал так потому, что и сам всегда попадал на зубок везде, и даже мой бывший командир Таврического полка полковник Суворов[xviii] сказал, что другой с таким организационным талантом далеко бы пошел.

Суворов Андрей Николаевич (1873−1938) — полковник (1911); командовал 6-м гренадерским Таврическим полком с 18 августа 1915 по 20 сентября 1916 г. во время службы в нем В. Н. Биркина.