Пять вопросов о русской классике

— Вопрос, может быть, странный: откуда вообще взялась русская литературная классика? Чем объяснить этот невиданный взлет русской словесности в XIX веке?

— Я бы сказал так: если бы в IX веке святые равноапостольные Кирилл и Мефодий не подняли бы великие труды по созданию славянской азбуки, то через тысячу лет, в XIX веке не было бы у нас ни Пушкина, ни Достоевского. Собственная азбука не только дала возможность русским людям перелить свою устную культуру в книжную форму, — она сразу отделила нас от западной, католической культуры с ее латиницей и позволила не раствориться в культуре восточной, византийской. Понемногу вскисала русская душа на евангельской закваске, и научались русские не только переводить греческих богословов, но и самостоятельно мыслить и творить, чему весьма помогала собственная письменность… Итак, первый источник русской классики — самобытная православная культура, сформированная в течение веков.

Но есть и второй источник — культура европейская. Когда русская духовность окрепла и сформировалась, когда ей стали не страшны посторонние влияния, пришла эпоха петровских реформ, и перед Россией открылась культура западная. Она, кстати сказать, вовсе не была однозначно враждебной, — она в глубине своей продолжала оставаться христианской… Целое столетие — весь XVIII век — потребовалось русскому духу, чтобы найти гармонию между старым и новым… На вот наступает новый век — и гармония найдена! И сразу вспыхивают такие светочи Православия, как Саров или Оптина Пустынь, а светская культура рождает великую безсмертную литературу. Можно ведь сказать и так: XIX век — это не только время классической русской литературы, это время классической России. Все было взаимосвязано и гармонически соотнесено: государство поддерживало Церковь; Церковь являла примеры новой, не уступающей древним образцам, святости; деятели культуры духовно питались евангельским словом. Это утверждение может показаться спорным: не все же писатели, подобно Гоголю и Достоевскому, окормлялись в Оптиной Пустыни… Лев Толстой — тот был даже богоборцем. Но и Толстой, прежде чем встать на этот путь, основательно усвоил именно православный взгляд на историю, на душу человеческую, на аскетическую христианскую традицию…

Что такое классический период? Это стремление привести мир в гармонию. Но совершенная гармония на земле недостижима, всякое равновесие неустойчиво. Начинается процесс разложения, кризиса, что, как доказал К. Леонтьев, для всякого культурного организма неизбежно. На сцену вышли очень агрессивные силы, которые настаивали на своей монополии в литературе… Символисты, например, претендовали на то, что их поэзия — это универсальный язык миропонимания (хотя на самом деле это не так). В пику им футуристы и кричали: «Нет! Только мы, ориентированные на будущее, по-настоящему выражаем движение жизни». За ними идут более мелкие течения, и начинается та всеобщая борьба, в которой ни о равновесии, ни о гармонии речи быть не может. Одновременно наступает и разлад государственного организма. Кончилась классика литературная — кончилась классика и имперская. Вот какой мне видится эта картина.

— Вы заговорили о западной литературе… Если сравнить русскую и европейскую литературу XIX века, то прежде всего бросается в глаза сходство: Пушкин и Гете, Лермонтов и Байрон, Мопассан и Чехов… Но ведь было и различие! Как бы вы его определили?

— Безусловно, различие было. Начиная с самых древних времен развитие западного человека шло в сторону резкой индивидуализации: человек осознал себя центром вселенной, и литература его таким и изображала. Я бы называл это героизацией отдельной независимой личности. Она вызвала непримиримый разлад между героической личностью и массой, и этот разлад стал основным содержанием западной литературы: вечная борьба всех со всеми, принцип «Homo homini lupus est» — человек человеку волк. В русской литературе вы этого практически не найдете. А если и появлялся у нас герой западного типа, то он тут же превращался в антигероя и, как правило, терпел крушение. Таков, скажем, пушкинский Германн в «Пиковой даме». Вот человек, который попытался овладеть судьбою, даже потусторонними силами, овладеть для своего личного интереса — не случайно у него профиль Наполеона и взгляд Мефистофеля… Вспомните, ведь процесс индивидуализации начал сатана: Люцифер захотел быть не Божьим созданием, а существом совершенно независимым и самостоятельным…

— Извините, но разве Лермонтов не был представителем именно этого — «мефистофельского» — направления? А ведь он — один из столпов русской литературы…

— Совершенно верно: Лермонтов продолжал байроническую традицию и демонизма не чурался. Но вот ведь, что интересно: судьба остановила его на этом пути, и остановила таким страшным средством, как смерть. Это ведь не случайно. Так же и Блок был остановлен… Но тут речь зашла уже о вещах мистического порядка, о которых я не могу вынести научного суждения, — оставим это философам и богословам. Что-то случилось, конечно. Хотя можно спросить: а почему же с Пушкиным случилось то же самое? Но здесь мы видим игру не мистических, а исторических сил: Пушкин в своем стремлении гармонизировать мир был неприемлем драматическому западному сознанию, — неслучайно против него выступил человек западный… Да, Лермонтов развил «люциферскую» линию, но и это оказалось необходимым русскому сознанию: путь, по которому шел Лермонтов, был пристально изучен Достоевским и доведен им до логического конца в герое «Бесов» Ставрогине. Только так демонизм на русской почве и должен был кончиться — самоотрицанием, само-убийством. Путь русской литературы, русского героя — это путь гармонии личности и народа: народ держится личностями, личности — подлинные — вырастают из народа. Лучше всего это можно видеть на примере пушкинской «Капитанской дочки» и толстовской эпопеи «Война и мир». Но к ХХ веку положение изменилось…

— XIX век — век наибольшего расцвета русской литературы… И все это время успешно работало такое заведение, как Цензурный комитет. Как это совместить? И, может быть, не так уж плоха была роль цензуры?

— Я бы сказал — совсем и не плоха. Вообще-то без цензуры не обходилось и до сих пор не обходится ни одно государство. Если, например, в США сейчас утвердился закон полит-корректности, то никто не смеет его нарушить. Это же цензура, не так ли? Но разговор не об этом… Если вернуться к русской литературной цензуре XIX века, то вред от нее определялся тупостью того или иного конкретного цензора. Был в пушкинские времена некто Тимковский — он мог кого угодно вывести из терпения своей непроходимой глупостью, боязливостью… Но вспомним: кто еще в цензуре служил? Гончаров, Тютчев, Майков, Лажечников… Золотой фонд русской культуры! Можно этот список продолжить. Гончаров так сказал о задаче своей цензорской деятельности: «Я хотел не пускать в литературу дураков». Что он и исполнял. Ведь поток самодеятельного писания неудержим, а если печатать вообще все, то литература превратится в свалку. Словесность, культура — это все-таки дело государственное. Культура может быть определена как система фильтров. Культура — это порядок и отбор. Да, цензура преследовала и политические цели, но ведь и в этом был свой смысл: во второй половине столетия всякий гимназист читал подпольные издания и бунтовал — сперва против учителей, а дальше — больше… Потом вспыхнул терроризм, на сцену вышли Нечаев, Желябов… Приходится признать, что цензура и в этом смысле играла положительную роль.

— Как вы считаете: кто из писателей XIX века сейчас не то, чтобы забыт, но известен незаслуженно мало? А кто, напротив, слишком «выпячен»?

— Знаете, про «выпячен» я вообще бы говорить не стал… Интерес к тому или иному писателю обусловлен потребностями времени. А если говорить о том, что кого-то из тогдашних авторов следует приблизить к современному читателю, то мне хотелось бы вспомнить Петра Андреевича Вяземского. Это колоссальная фигура, которая заслуживает пристального внимания. Сейчас издают тоненькие сборники его стихов, но разве ими исчерпывается наследие этого интереснейшего человека! Якова Полонского я хотел бы вспомнить: с его стихами как будто все знакомы, а ведь у него есть и замечательная проза! Был такой интересный прозаик, как Маркевич: все его романы имеют фельетонный характер, за их героями стоят реальные лица того времени… Могу порекомендовать такие его вещи, как «Четверть века назад» или «На переломе». Вот Петр Гнедич, потомок Гнедича-переводчика, создававший замечательную, чистую прозу. Я мог бы назвать еще с десяток имен… Не упущу случая — воздам должное и самому себе: благодаря моим усилиям извлечено из забвения имя замечательного писателя и мыслителя К.Н. Леонтьева. Сейчас мы с Ольгой Леонидовной Фетисенко издаем его полное собрание сочинений в 12 томах. Словом, замечательных писателей — в том числе и забытых — в России великое множество… Но тут уже начинаются наши заботы — надо подать их книги так, чтобы они снова не прошли незамеченными, чтобы они реализовались в современной России, в душах современных читателей. Будем понемногу трудиться над этим.

Вопросы задавал Алексей БАКУЛИН

http://www.piter.orthodoxy.ru/pspb/n160/ta006.htm