 |
| Седмицa.Ru | Протоиерей Владислав Цыпин | 10.05.2005 |
 |
| Протоиерей Владислав Цыпин. Фото Ю. Клиценко — Седмица.Ru |
— Все надо оценивать адекватно, завышать или, наоборот, недооценивать той или иной исторической ситуации не стоит. Что касается отношения государства к Церкви в то время, то я бы не сказал, что это было совершенным прекращением гонений на Церковь. Это было время, в которое до известной степени нормализовались церковно-государственные отношения в СССР.
Нельзя так категорично оценивать события: видеть в них либо Промысл Божий, либо чисто политическую ситуацию. Естественно, что за всяким обстоятельством в жизни действует Промысл Божий, и ничто не случается без него. И здесь он очевидно присутствовал. Другое дело, что действия Промысла Божия для нас часто бывают не понятны, либо нам о них трудно судить, поскольку мы имеем ограниченный человеческий ум. Часто нам проще объяснять события обстоятельствами, явно нам видимыми.
Конечно, мы можем считать, что изменение политики государства было ответом на позицию, занятую Церковью с самого начала войны — на патриотическую позицию Священноначалия, прежде всего, в лице Предстоятеля Церкви — Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) и других архипастырей. Это был отклик и на патриотическую позицию духовенства и всего православного народа в целом.
Но в то же время надо сказать, что определенные изменения отчасти начались уже в довоенный период. Когда в 1939—1940 гг. в состав СССР вошли земли Западной Украины, Белоруссии, Прибалтики и Бесарабии (Северная Буковина), то на этих территориях не произошло массового закрытия церквей, не было массовых арестов священнослужителей. И это имело место за два предвоенных года. Все это было довольно необычно, если вспомнить крайне репрессивную антицерковную политику, которая проводилась советской властью в послереволюционные годы, а с 1937 по 1939 год — в особенности. И во внутренних епархиях вал арестов, расстрелов, закрытия церквей где-то уже в середине 1939 года приостановился. Отчасти это вписывалось в тот процесс спада волны репрессий, который стал заметен после устранения Ежова и назначением на его место Берии. Но это определенно проявилось и по отношению к Церкви.
Главная причина, которая за всем этим стоит, заключается в том, что советская пропаганда в некотором смысле обанкротилась в глазах самих руководителей советского государства, по крайней мере — некоторых из них. В обстоятельствах предстоявшей, а затем уже начавшейся войны стало ясно, что опираться на «международную солидарность пролетариата» — крайне ненадежно, это очень зыбкие планы. А вот опереться на исконные патриотические чувства народа, которые, конечно, связаны были с Православной Церковью, с православной традицией, — гораздо более надежно. Поэтому идеологический курс стал меняться, очень существенно корректировалась советская идеология уже с середины 1930-х годов. Война особенно явным образом показала правильность коррекции этой идеологической линии. И в результате произошел переход от акцента на интернационализм к советскому патриотизму. Конечно, подчеркнуто советскому, но все же патриотизму. Хотя еще в 1920-е годы слово «патриотизм» в языке советской пропаганды не встречалось и было, скажем так, штампом из враждебного словесного арсенала.
Но если конечно внимательно вглядываться в обстоятельства, то, наверное, надо учитывать и международный политический фон, также повлиявший на перемены в отношении государства к Церкви. Озабоченность гонениями на Церковь, на религию вообще в Советском Союзе была в Соединенных Штатах предлогом для проведения изоляционистской политики в отношении СССР. Хотя Соединенные Штаты были вовлечены во Вторую мировую войну, но меры этой вовлеченности казались советскому руководству недостаточными. Тогда остро стоял вопрос об открытии второго фронта, и конечно гонения на Церковь, антихристианская политика советского государства были предлогом, с помощью которого США могли притормозить оказание Советскому Союзу военной помощи. Проводивший принципиально другую, благоприятную, линию в отношении СССР президент Рузвельт был и сам заинтересован в том, чтобы своим оппонентам в Соединенных Штатах показать: не так все страшно в Советском Союзе, и христиане там пользуются относительной свободой, к ним относятся терпимо. Рузвельту нужно было дать для этого аргументы, и это тоже нужно учитывать.
— Отец Владислав, как Вы относитесь к свидетельствам, возможно не очень достоверным и убедительным, о том, что значительное влияние на Сталина в вопросе об изменении церковной политики оказал митрополит Гор Ливанских Илия? Существуют ли какие-либо документы, которые бы подтверждали это мнение?
— Определенно известно, что митрополит Илия горячо молился за победу России в этой войне и был большим другом российского народа, российского государства. Хотя, конечно, это не означало, что он как-то сочувствовал коммунистической идеологии. Известно, что когда он в послевоенные годы приезжал в Советский Союз, его принимали как высокого гостя, в том числе и на государственном уровне. Это, вероятно, и дало основания предполагать, что имел место какой-то его особый вклад в дело Победы. Мне ничего не известно достоверного относительно его прямого влияния.
Во всей литературе, которая касается этой темы, нет документальной основы. Поэтому я могу предполагать, что было что-то конкретное помимо его молитв за Россию, но что именно — об этом у нас нет оснований говорить. Но не исключено. Ведь если что-то документально не подтверждено, это не означает, что этого не было вообще. Но на уровне исторической науки утверждать что-то о влиянии митрополита Илии на Сталина было бы опрометчиво.
— По словам многих участников войны, особенно священнослужителей, верующих людей, в процессе боевых действий совершалось много чудес. Существуют ли документально подтвержденные факты тех или иных чудес во время Великой Отечественной войны?
— Когда речь идет о чудесах, требуется совершенно другой уровень документальности. Здесь всякое свидетельство есть свидетельство. В отличие от телеграммы, допустим, ведь телеграмма — это же не чудо, от нее должны остаться какие-то следы, чтобы можно было утверждать, что она действительно была. Но когда речь идет о чуде, то, с одной стороны, чудо объективно является действием Промысла Божия, но, с другой стороны, оно субъективно воспринимается людьми, и поэтому здесь важно и имеет значение все, что содержит в себе рассказы о чудесах. Конечно, чуду верят или не верят, в зависимости от того, есть или нет в человеке эта внутренняя вера.
— Что Вы можете сказать по поводу религиозности маршалов Жукова и Шапошникова. Говорят, что они возили с собой образки — Божией Матери, Святителя Николая. А что можно сказать об их отношении к вере, Церкви в целом?
— О каких-то прямых проявлениях их отношения к Церкви в целом мне не известно.
Что касается маршала Шапошникова, я думаю, что есть все основания предполагать, что он был человеком верующим. Все-таки он — кадровый офицер старой русской армии. Есть еще одно косвенное основание для такого предположения: известно о религиозности его сына, который был генералом, преподавал в военной академии и при этом был прихожанином одного из московских храмов, как и вся его семья. Легко предположить, что это шло от родителей.
Относительно маршала Жукова все сложнее… Вся его биография носит такой характер, что не позволяет предполагать хоть какую-то форму открытого проявления религиозности в довоенные годы. Но все же, он вышел из крестьянской семьи, и поэтому в детстве, вероятно, воспитывался верующей матерью. Это должно было как-то оставаться в душе. Но как это могло проявляться? Я думаю, вполне возможно, что в войну это все же проявлялось.
Что касается маршала Василевского, он был сыном священника, учился в семинарии. Он не сбежал из семинарии, как иногда утверждали в советское время, просто когда шла мировая война, он ушел на фронт. Это было обычное дело — патриотически настроенные студенты, в том числе и семинарий, шли в военные училища. И он закончил военное училище, стал офицером старой русской армии, а потом уже оказался в Красной Армии. Можно обратить внимание на такое обстоятельство, которое косвенным образом подтверждает возможность сохранения сознательной религиозности, хотя это могло быть подспудно и не проявляться. Я имею в виду то обстоятельство, что в партию Василевский вступил, когда уже был генералом, то есть достаточно поздно — в конце 1930-х годов. Он тогда был близок к назначению начальником Генерального штаба. Конечно, это могло быть связано с его происхождением из семьи священника. Но думаю, что во многих случаях для людей, занимавших высокое положение, при котором было естественно по тем временам быть коммунистом, невступление в партию часто было связано именно с религиозными взглядами.
— Отец Владислав, существует мнение, что армия, как и народ, сейчас в целом деморализованы. И если бы тогда пришлось воевать нашему поколению, сегодняшней армии, мы бы войну проиграли, причем быстро…
— Существующие настроения в обществе, в молодежной среде, делают такие предположения очень естественными. Но в то же время яркие проявления христианской нравственности мы видим и сегодня, во время боевых действий, которые ведутся в наше время в разных местах, в том числе — в Чечне.
О том, что называют фактором человеческим, нравственным фактором, очевидно, нельзя судить упрощенно, он подвержен переменам. Если мы вспомним начало Великой Отечественной войны, то такой тотальный, казалось бы, разгром, который пережила наша армия в первые месяцы войны, до обороны под Москвой, был связан не только с внезапностью нападения, с недостаточной организацией обороны, техническими изъянами, изъянами в вооружении. Он был связан, как я могу предположить, и с духовным состоянием нашей армии.
Крестьяне пережили коллективизацию, раскулачивание, многие из них тогда не очень хотели воевать. Но, вероятно, преступления немцев, ужасы, которые творились на оккупированных территориях, в итоге повлияли на состояние народа в целом, на отношение к войне, и на отношение к армии. Само собой разумеется, что в армии в 1941 году были люди, абсолютно преданные советскому государству, советской идеологии, воевавшие героически по этим причинам. Но только думаю, что их было немного. Это было в основном младше поколение, вероятно, те, кто уже находился в армии в канун войны и подвергся идеологическому воспитанию, прежде всего — комсомольцы. А когда мобилизовали в армию людей разных поколений, в том числе и старших, это была уже совсем другая в идейном плане среда. Об этом вероятно, говорит и массовая сдача в плен — три миллиона в первые месяцы войны. Но потом все стало по-другому. Поэтому не стоит и сейчас пессимистически прогнозировать поведение наших современников в случае новой войны.
— Как Вы думаете, сам факт широкомасштабного празднования юбилея, посвященного 60-летию Победы, может послужить импульсом к возрождению патриотизма в широких народных массах и стать толчком к возрождению армии?
— Несомненно!
