«Гоголь есть великое явление русского духа»

(Ю.Н. Говорухо-Отрок)

Уже на исходе 2009 года, который проходит под знаком 200-летнего юбилея национального гения Н.В. Гоголя, мы имеем все основания заявить, что его творчество «как великое явление русского духа» останется на века, пока жив будет русский язык.

При жизни А.С. Пушкина революционно-демократическая критика в лице В.Г. Белинского, а затем и Н.Г. Чернышевского провозгласила Гоголя главой современной литературы, основоположником «гоголевской» или «натуральной школы». Н.Г. Чернышевский свою теоретическую работу о развитии русского реализма даже назвал «Очерки гоголевского периода русской литературы». Оба критика ценили в Гоголе сатирика, обличающего произвол и беззаконие, царящие в России, и в силу этого видели в нем своего союзника.

Однако в 1847 году, когда Гоголь издал исповедальную книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», где раскрыл христианские и просветительские, но отнюдь не революционные основы своего творчества. Белинский в «Письме к Гоголю» в самых и грубых и непристойных выражениях обрушился на него и православную церковь, в которую Гоголь искренне верил, как основу духовного и национального единства русского народа. Обратимся к Гоголю, к «Выбранным местам из переписки с друзьями», книге, которую автор считал «исповедью человека, который провел несколько лет внутри себя» и «пропустил через себя» всех своих героев.

«Никто из моих читателей не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной…», — таково удивительное признание Гоголя.

Гоголь в полной мере осознал свою «греховность», свою принадлежность к человечеству во всем его многообразии, о чем писал: «…взяв дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой всем чем ни попало» [4; Т. 6, 259].

Но как великий художник Гоголь понял, что не злобой можно пронять русского человека, а, показав пошлость и ничтожество, вызвав отвращение и желание освободиться от порока. Для первого тома «Мертвых душ» «требовались именно люди ничтожные"… Эти ничтожные люди, однако ж, ничуть не портреты ничтожных людей; напротив, в них собраны черты от тех, которые считают себя лучше других…» [4; Т. 6, 260].

Как истинный христианин Гоголь верил, что Бог повелел человеку искоренять присущие ему пороки и недостатки.

О себе Гоголь писал: «И когда поверяю себя на исповеди перед тем, кто повелел мне быть в мире и освобождаться от моих недостатков, вижу много в себе пороков; но они уже не те, которые были в прошлом году: святая сила помогла мне от тех оторваться» [4; Т. 6, 262].

Уже после того, как был сожжен второй том «Мертвых душ», Гоголя не покидала уверенность, что задуманное осуществится, нужно время для вызревания задуманного. «Дряхлею телом, но не духом, — писал он, — в духе, напротив, все крепнет и становится тверже… Верю, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять лет».

Гоголь с горечью замечает, что его друзья создали из него «свой собственный идеал писателя…» и требуют, «чтобы я отвечал ими же созданному идеалу… Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной… Дело мое — душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен. И сочиняться должен прочно» [4; Т. 6, 264].

Христианская любовь к братьям для Гоголя неразрывно связана с любовью к России. «Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог» [4; Т. 6, 265].

Обращаясь к соотечественникам, Гоголь взывает к национальной гордости: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский». Подлинные патриоты, люди, любящие Россию, не в монастырях должны служить Богу (это удел избранных), а «рваться служить» ей как трудолюбивые, честные и преданные люди в любой должности, не брезгуя самой низшей.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь с тревогой писал о том, что «бесчинства, неправды и взятки подобно чужеземным врагам вторглись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека».

В сохранившейся заключительной главе второго тома «Мертвых душ» Гоголь развивает свою мысль шире и теперь уже от имени государственного лица, губернатора, решившего бороться с преступностью: «Дело в том, — заявил он чиновничеству, — что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что мимо уже законного управленья образовалось другое правленье, гораздо сильнее всякого законного. Установились свои условия, все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель… не в силах поправит зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников приставлением в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народов, вооружался против врагов, так должен восстать против неправды. Как русский, как связанный с вами единокровным родством… я теперь обращаюсь к вам… я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку» [4; Т. 5, 480−481].

Гоголь как никогда современен нам в своем стремлении поднять голос в защиту отечества за взяточничество и коррумпированность государственного аппарата. Во втором томе «Мертвых душ» его идеальный герой, губернатор, стремится наказать по всей строгости военных судов всех, замешенных в крупном должностном преступлении. И вместе с тем он полагает, что не все потеряно, ищет союзников в борьбе со злом, разъедающим государство, обращается к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и понятно хоть сколько-нибудь слово «благородство». Христианское обращение Гоголя к душам соотечественников, к пробуждению совести и покаянию в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и втором томе «Мертвых душ» не устроило никого из современников писателя.

Белинский, а затем и Чернышевский были сторонниками революционных преобразований в России, друзья Гоголя — К. Аксаков, Ю. Самарин и А. Хомяков подошли к «Мертвым душам» как к эпической поэме, воскресившей в русской литературе традиции гомеровского эпоса.

Напомним, Гоголь писал, что «главное существо его творчества определил только Пушкин: «Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было такого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей. Оно впоследствии углубилось во мне еще сильней от соединенья с ним некоторого душевного обстоятельства. Но этого я не в состоянии был открыть даже и Пушкину» [4; Т. 6, 258].

Как видим, Пушкин подметил и оценил как новое способность Гоголя неприметную мелочь подать крупно, чтобы она бросалась в глаза всем.

Гоголь считал, что в нем заложена Богом «высшая сила слова» и «обращаться со словом нужно честно». Для этого не надо ввязываться в политическую борьбу, художник слова инстинктивно придет к истине в своем творчестве.

Живя подолгу заграницей, Гоголь своими глазами видел, какие результаты приносили своим странам революционные потрясения 1848 года. Белинскому, жаждущему революции в России, он писал: «Тут и фаланстерьен, и красный, и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация призрак…» [Гоголь; XIII, 438−439].

В 90-е годы, когда уже прошло сорок лет после смерти и соотечественники, к которым он обращался в своей прощальной повести («Выбранные места…») попытались понять, что завещал гений русскому человеку и русской литературе.

Ф.М. Достоевский в свое время взял на себя смелость заявить: «Все мы вышли из «Шинели» Гоголя», но никто теоретически не развил эту мысль. О том, то литература второй половины XIX века развивалась под воздействием таланта Н.В. Гоголя никто не спорил, но никто и не объяснил, в силу каких причин это произошло.

Христианские и патриотические призывы Гоголя к соотечественникам спасать Отечество от «самих себя» были услышаны критиком нового поколения — Ю.Н. Говорухо-Отроком, который сам пришел к христианскому миропониманию путем страданий и духовного возрождения.

Нам представляется, что в начале 90-х годов ближе других подошел Ю.Н. Говорухо-Отрок, прочно занявший в это время место одного из ведущих критиков. Лев Тихомиров о нем писал: «Талантливость Ю.Н. Говорухи изумительна… Как публицист, как полемист — везде он смог стать на первое место… Но для меня несомненно… что настоящее дело его — это художественная критика. Тут он явился во все силе» [11; 349].

В некрологе «Памяти Ю.Н. Говорухо-Отрока» (1896) он писал: «Ему не дано было стать историком нашей литературы, чего мы ожидали бы от него при более долгой жизни. Но его пример… говорит русскому человеку: не бойся быть Русским, не бойся опереться на чувство веры, говорящее в сердце твоем, верь, что это напротив, источник настоящей силы твоей, которая поставит тебя полноправным деятелем во всех областях творчества, в науке, в искусстве, в устроении общественной жизни» [11; 358].

Вот как раз об «устроении общественной жизни» и писал Гоголь, заявляя, что «бесчинства, неправды и взятки» подобно «чужеземным врагам вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека» [4; Т. 6, 265].

Подобно Гоголю Ю.Н. Говорухо-Отрок был «до мозга костей православный. Не в какие-нибудь социальные строи верил он, не в программы, а в Бога. Как православный, он был монархист, убежденный, искренний. Как православный же, он имел ряд требований к личности, конечно, не представляющих ничего общего с той беспорядочной распущенностью, которую нынче выдают за ее свободу» [11; 350].

Так писал о Говорухо-Отроке Л.А. Тихомиров, разделивший с ним участь осужденных по процессу «193-х» в 70-е годы.

Священник И. Фудель отметил другую, не менее важную черту мировоззрения Говорухо-Отрока, черту, которая также сближала его с Гоголем — это смирение как основное начало православного мировоззрения. «Как глубоко понимал покойный Юрий Николаевич значение смирения, видно из того, что усвоение этого настроения «художником слова он считал главнейшим условием плодотворности его духа».

Чтобы касаться отрицательных явлений жизни, говорил он (Говорухо-Отрок — З.П.), художник сам должен сознавать свои человеческие несовершенства (курсив наш — З.П.), должен сам иметь христианское настроение, которое есть только одно: настроение кающегося мытаря; должен обладать тем высоким смирением, которое дается верой в существо неизмеримо нас высшее, всеблагое, вселюбящее, бесконечно справедливое и мудрое… Гордому, высоко ценящему себя человеку, трудно и невозможно поставить себя на одну доску с злодеем, безумцем. Отщепенцем или жалким бродягой, отверженцем общества, с уличным вором, с проституткой, трудно пережить их жизнь, переболеть их язвами, перестрадать их страданиями; трудно признать их равными себе людьми и своими братьями…

И только с таким чувством сознания своей греховности, сознания и своей виновности во всем мире и жизни может художник приступить к изображению этой жизни, ибо только тогда может он полюбить и отверженца общества, признать в нем человека, равного себе и брата своего, будет он судить его не как гордый и самовольный человек, судом своей гордыни… а во имя правды Божией…» [11; 383−384].

В редакционной статье «Московских ведомостей» в связи с кончиной Юрия Николаевича в 1896 году писали: «Принимая православие как истину, Ю. Говоруха верил в него и как в культурное начало… По справедливому замечанию кн. Мещерского, «он не продавал свое перо ни на каком рынке современщины, и, возлюбивши Христа в минуту гонений на него, остался ему верен в каждой мысли своего ума, в каждом дыхании своего вдохновения, в каждой букве своего гласного слова"… «Правда, — писал он сам (Говорухо-Отрок — З.П.), — одна правда должна руководить пером художника» [11; 385].

Художник слова должен внести в литературу свое, новое, то, что останется на века. В полной мере, считал Говорухо-Отрок, это удается великим писателям. К ним относил он Шекспира, Сервантеса, Пушкина и Гоголя.

В некоторых работах Говорухо-Отрок дал свое определение «великого писателя»: «Великий писатель» — наименование, конечно, условное, но, однако, когда мы говорим: «Пушкин — великий писатель» или «Гоголь — великий писатель», то подразумеваем здесь не «наше время» и не «последние тридцать пять, сорок лет», а все: настоящее, прошедшее и будущее — будущее, по крайней мере, до тех пор, пока жив будет русский язык» [12].

В другой работе 90-х годов Говорухо-Отрок обращает внимание на то, что великий писатель вносит в литературу нечто свое: «У всех великих художников, вносивших в область искусства новое, такое, чего никогда и нигде не было, это новое выражалось в их новом отношении к действительности, в совершенно новом отношении к тем явлениям жизни, которые они делали объектом своего творчества».

Однако современники не всегда дано видеть и понимать это новое. Так, утверждает Говорухо-Отрок, случилось с Гоголем: «Он (Гоголь — З.П.) слишком велик и вместе с тем слишком близок к нам. Его трудно рассмотреть всего, как невозможно рассмотреть весь Исаакиевский собор, подойдя к нему слишком близко. Для этого нужно отойти на известное расстояние, точно так же, как необходимо, чтобы Гоголь отошел от нас на известное расстояние, а пока этого нет, его еще долго будут видеть по частям, а не всего сразу, во всей его совокупности» [3; 6−7].

Итак, для Говорухо-Отрока Гоголь — великий писатель, и время покажет характер и степень этого величия.

Известно, что Юрий Николаевич готовил большую монографию о любимом писателе и, наверное, ему удалось бы показать то новое, вечное, что присуще таланту Гоголя, однако в своих статьях 90-х годов главное он успел сказать.

Журнал «Вестник Европы» (1896, № 9) этот замысел подтверждает: «Мы всегда видели в нем крупную умственную силу и искренне сожалели, что ему не удалось высказаться до конца, не удалось исполнить занимавшие его широкие планы — на первой очереди между ними стоял большой труд о Гоголе».

Можно только сожалеть, что задуманное не осуществилось, однако Юрий Николаевич написал ряд статей, в которых уже четко проявляется его оригинальная концепция критика и публициста, позволяющая по-новому посмотреть на непонятого Гоголя.

Христианское миросозерцание Говорухо-Отрока, во многом близкое гоголевскому, позволило ему в своих статьях вступить в полемику с Алексеем Веселовским, Василием Розановым и другими авторами, опираясь на живое религиозное чувство и Христа, как источник идеала.

На рубеже 80−90-х годов К.Н. Леонтьев — философ и литературный критик — в статье «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой» (1888) обвинил Гоголя в том, что он нанес непоправимый вред русской литературе второй половины XIX века.

В этой статье Леонтьев дает самую суровую оценку развития литературного процесса второй половины XIX века и, по его мнению, самый ощутимый вред ему был нанесен Гоголем.

«А что делала наша русская литература с того времени, как Гоголь наложил на нее свою великую, тяжелую и отчасти все-таки «хамоватую» лапу?..» — риторически вопрошает Леонтьев и тут же ставит второй вопрос: «Что же делала со времен «Мертвых душ» и «Ревизора» наша будто бы «изящная» словесность?

— Изображала правду жизни, — скажут мне…

Ах! Полно — так ли?

Нет, не так! Жизнь, изображаемая в наших повестях и романах, была постоянно ниже действительности…» [6; 153−154].

По мнению Леонтьева, Гоголь «был очень вреден, хотя и непреднамеренно», тем, что показал изнанку жизни, и вся русская литература в лице Тургенева, Гончарова Достоевского, Писемского, не говоря уже о «демократах», печатавшихся в «Современнике» и «Отечественных записках», отказались от героя положительного, из так называемого общества.

«Было время, — отмечает Леонтьев, — когда о мужике у нас никто не писал; писали о «военных героях»; потом явился Гоголь — «запретил писать о героях (разве о древних, вроде Бульбы), а о мужиках позволил. И все стали писать даже не о мужиках, а о «мужичках». Гоголь разрешил также писать о жалких чиновниках, о смешных помещиках и о чиновниках вредных…

И множество молодых русских, если не героев, так «jeunes premiers»,[1] так сказать, и в жизни самой, и в повестях стали рвать на себе волосы, звать себя, прямо из Гоголя, «дрянь и тряпка» (болваны!) и находить себя ни на что негодными» [6; 161].

К. Леонтьев обвинил Гоголя, а также его последователей в том, что у них «граф или князь, щеголь и т. п. — это уже непременно подлец… Студент, учитель, какой-нибудь «честный труженик… - это все благородные, умные люди…

Впрочем, что и говорить о людях бездарных, когда даже у таких умных писателей, как Глеб Успенский, Немирович-Данченко, искусственно прославленный некогда «Современником» Помяловский и т. д., Гоголь так и дышит из каждой строки!..

Сами в жизни они, вероятно, слишком умны, чтобы не видеть иногда и нечто другое, но как писатели — как же могут они высвободиться из тисков той сильной, но в своей силе неопрятной и жесткой руки Гоголя, о которой я уже говорил, когда ни Достоевский, ни Тургенев, ни Писемский, ни Гончаров не могли не подчиниться ей один так, другой иначе» [6; 162].

Сказать о гении Гоголе, что он загубил русскую литературу, наложив на нее «великую, тяжелую и отчасти все-таки «хамоватую» лапу, что светлые стороны литературы затеняет «мрачный призрак Гоголя (не Гоголя «Тараса Бульбы», Рима и Вакулы, а Гоголя «Мертвых душ» и «Ревизора»); призрак некрасивый, злобно-насмешливый, уродливый, «выхолощенный какой-то, но страшный по своей все принижающей силе», сказать и никак не объяснить, в чем завораживающая сила его таланта, чем он увлек за собой всех русских писателей второй половины XIX века, более чем странно.

Можно только удивляться, как славянофил и православный, Леонтьев не допустил мысли, что «великая, тяжелая лапа» Гоголя, наложенная на литературу призвана была образумить соотечественников, помочь им оценить свои деяния и духовный мир по христианским заповедям, призвать к активной плодотворной жизни и покаянию. «Мужички» у Гоголя это — Степан Пробка, «трезвости примерной», который «чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и государственную зашивал в штаны или затыкал в сапог»; «Милушкин, кирпичник! Мог поставить печь в любом доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Сорокоплехин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятьсот рублей. Вот ведь какой народ!».

На лицо парадокс — «мертвые души» Собакевич и Чичиков восхищаются покойными мужиками — «живыми душами». Можно ли после этого говорить о том, что Гоголь и его последователи (Тургенев в «Записках охотника», Достоевский в «Бедных людях» и прочие, названные Леонтьевым) нанесли непоправимый вред не только русской литературе, но всему обществу: «молодые русские… и в жизни и в повестях стали… звать себя, прямо из Гоголя, «дрянь и тряпка» (болваны!) и находить себя ни на что негодными».

Виноват ли Гоголь в том, что он и через много лет после смерти оставался непонятым и непризнанным гением.

Казалось, что Ю.Н. Говорухо-Отрок, вступивший в полемику с К.Н. Леонтьевым о значении писателей и военных в России в статье «Граф Л.Н. Толстой и граф А.К. Вронский», не оставит без внимания его нападки на Гоголя и объяснит, в чем он сам видит величие Гоголя и причины его сакраментального влияния на всю литературу, так возмутившее Леонтьева.

Однако Говорухо-Отрок этого не сделал, сославшись на то, что статья Леонтьева «по своему содержанию гораздо шире темы, взятой автором: приходиться опускать многое, на что необходимо возражать — хотя бы рассуждения автора о Гоголе» [13].

В январском номере журнала «Русский вестник» за 1891 год появилась статья Василия Розанова, начинающего литературного критика, «Легенда о великом инквизиторе» Ф.М. Достоевского. Об этой статье Леонтьев с нескрываемым удовлетворением писал Розанову: «Чрезвычайно ценю Ваши смелые и оригинальные укоры Гоголю: это великое начинание. Он был очень вреден, хотя и непреднамеренно». В другом письме то же самое: «Вы уже тем подкупили меня еще и раньше, что имели неслыханную у нас смелость впервые с 40-х годов заговорить неблагоприятно о Гоголе… Сочинения последнего его периода, т. е. самые знаменитые, очень обманчивы и вредны…» [6; 875].

В этом же январе 1891 года Ю.Н. Говорухо-Отрок в «Московских ведомостях» опубликовал под рубрикой «Литературные заметки» полемический ответ Розанову «Нечто о Гоголе и Достоевском», а также и Леонтьеву, чего не сделал в своей статье «Два графа: Л.Н. Толстой и А.К. Вронский».

В своей статье Розанов видит смысл произведений Достоевского в стремлении «разгадать значение мировой дисгармонии… среди всего хаоса его произведений мы ни у кого не найдем такой цельности и полноты: есть что-то кощунственное в нем и вместе религиозное. Он не избирает ни одной картины в природе, чтобы любить ее и воссоздавать; его интересуют только швы, которыми стянуты все эти картины, он, как холодный аналитик, всматривается в них и хочет узнать, почему весь образ божьего мира так искажен и неправилен» [2].

Говорухо-Отрок согласен с тем, что Розанов правильно передал общий смысл творчества Достоевского, но в то же время считает, что подобное мировосприятие «скорее применимо к Гоголю; это он осмысленно и со страстью отыскивал те «швы, которыми скреплено мироздание"… это Гоголь поставил себе целью всей своей жизни в своей поэме «низвести всемирную картину безделья во всех родах до сходства с городским бездельем» и «городское безделье возвести до прообразования безделия мира».

У Достоевского «неполно и неясно отразилась художественная идея Гоголя». Эта идея пронизывает его «Исповедь», «Выбранные места из переписки с друзьями» и весь план «Мертвых душ», — утверждает Говорухо-Отрок.

Розанов обращает внимание на то, что Достоевскому доступно нечто религиозно-мистическое, неподвластное науке. И эта мысль оспаривается Говорухо-Отроком: «Все тот же гоголевский дух мистического прозрения, как необходимое условие художественного творчества… Сущность всего того религиозного, что мы находим у Достоевского, взята прямо у Гоголя».

Что касается Достоевского, то вывод Говорухо-Отрока один: «Начало Достоевского — в Гоголе: он пошел от него. Он и прав только там, где правильно развивает Гоголя — и не прав, и фальшив, где уклоняется от него, где выходит из-под могучей руки его — уклоняется ли в сторону сентиментальности или в сторону нездоровой, а потому ложной фантастичности».

Главной ошибкой Розанова Говорухо-Отрок считает не то, что Гоголь им недооценен. Розанов Гоголя «просто отрицает. Он отрицает его вовсе, он отрицает его со страстью и как бы с ненавистью. Он не оставляет от него ничего: Гоголь, по его мнению, просто страшный кошмар, который пережила Россия; - кошмар, от которого мы, наконец, начинаем пробуждаться».

Розанов почти повторяет К. Леонтьева, утверждая, что Гоголь нанес серьезные вред русской литературе своим влиянием, так как «мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мертвые души только увидел в ней. Вовсе не отразил действительность он в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на нее».

Говорухо-Отрок напоминает, что суждение, высказанное Розановым, не ново, оно не раз вызывало споры. Но при этом никто еще не пытался «изгнать» Гоголя из русской литературы, а «г. Розанов его изгоняет, окончательно и навсегда. По его мнению, Гоголь стал поперек дороги этой литературы», и только освободившись от него, «мы впервые слышим человеческие голоса и видим живых людей, а не мертвые души».

«Гениальные художник всю жизнь изображал человека и не мог изобразить его души, — пишет г. Розанов. — И он сказал нам, что этой души нет, и, рисуя мертвые фигуры, делал это с таким искусством, что мы в самом деле на несколько десятилетий поверили, что было целое поколение ходячих мертвецов, и мы возненавидели это поколение, мы не пожалели о них всяких слов, которые в силах сказать человек о бездушных существах».

Как видно, Розанов не только не понял и не вдумался в авторскую задачу Гоголя спасать Россию «от нас самих», погрязших в беззаконии и пороках, более того, он считает, как это отмечает Говорухо-Отрок, «что в продолжение десятилетий у нас позорили Россию на основании произведений Гоголя», что «восхищались им как каким-то тупым и холодным обличителем, оплевавшим свою родину и народ свой», что все «отрицатели России и всего русского долго находили опору в Гоголе».

Говорухо-Отрок заявляет, что Розанов не приложил никаких усилий, чтобы посмотреть на Гоголя непредвзято, а предпочел «поверить тем», кто нападал на «великого подвижника», и не исключено, что эти враждебные нападки «комментаторов» привели к тому, что Гоголь сжег второй том «Мертвых душ».

Говорухо-Отрок считает, что Розанов при всем его враждебном неприятии Гоголя, должен был в этом случае сделать иные выводы, считая, что книга Гоголя «гениальная и преступная клевета на человечество», то сам Гоголь — «гигантская личность есть выражение одной из стихий нашего общества». Следовательно, утверждает он, «в духовной организации народа нашего есть то зловещее, мертвенное и ужасное, о чем без трепета нельзя и подумать и что, конечно, должно сказаться во всей его последующей истории…». Розанов такого вывода не сделал.

Гоголь как великий писатель все время оставался непонятым современниками, не поняли его и через сорок лет после кончины, а Розанов обвинил даже в том, что Гоголю самому был присущ «глубокий и страшный изъян» на основе письма Гоголя к неизвестному адресату, в котором он объяснял, почему в его произведениях отсутствуют «добродетельные люди»: «Их в голове не выдумаешь, — писал он, — пока не станешь сам на них сколько-нибудь походить, пока не добудешь постоянством и не завоюешь силой в душу несколько добрых качеств — мертвечина будет все, что не напишет твое перо».

Розанов не подумал над тем, какую высокую ступень нравственности, доброты и смирения поставил перед собой Гоголь. Но об этом пишет Говорухо-Отрок: «Гоголь был слишком требователен к себе… и вот вся жизнь его является ужасающим нравственным скитальчеством — рядом постоянных мучительных душевных напряжений и переворотов».

Полемизируя с Розановым, Говорухо-Отрок справедливо указывает всем критикам писателя на то, что понять Гоголя им мешает их гордыня. Все считают, что «пошлость есть как бы некий особый элемент, свойственный одной группе», куда относятся Собакевичи, Ноздревы, Маниловы, Хлестаковы… Но Гоголь, продолжает Говорухо-Отрок, смотрел не так. Он как художник судил жизнь с такой высоты, с которой уже видно было, что нет разницы по существу между «премудрыми и разумными», между великими мира сего — и презрительными для них Чичиковыми и Хлестаковыми, Ноздревыми и Собакевичами».

Говорухо-Отрок говорит, что между ярким светильником и тусклой плошкой разница заметна, пока не взойдет солнце. Разница между «премудрыми и разумными» и убогими духом такая же обманчивая как и «пред всходящим солнцем Правды Христовой». «В свете этой правды он (Гоголь — З.П.) и увидел ее мертвою, поборотою плотью, забывшею себя. И показывал ее нам в ее мертвом покое, в этом ее «оплотнении» — и лишь изредка показывает ее в движении, как у Чичикова в сцене покаяния во 2-й части «Мертвых душ».

Говорухо-Отрок искренне сожалеет о том, что В. Розанов, довольно успешный из молодых критиков, не только не раскрыл величия Гоголя, но и не понял его, исказил его облик и творческие задачи. Статья Говорухо-Отрока называется «Нечто о Гоголе и Достоевском». Она заканчивается ссылкой на Достоевского, который в своей речи на открытии памятника Пушкину в 1880 году «ясно говорил нам о наших скитальцах», но упустил из виду именно одного, истинного и великого нашего «скитальца» — Гоголя… Это он, Гоголь, всею своею жизнью, всеми своими произведениями, всеми своими великими замыслами, которые не мог осуществить, сломленный непосильною душевною мукою — это он, только он и никто иной, властно сказал нам: «Смирись, гордый человек, отсеки свою волю во имя высшей воли, во имя Христа и его вечной правды…».

Вот для чего Гоголь низвел нас, нас всех — до своих, как мы выражаемся, «пошлых» героев — показал нам, что, в сущности, в глубочайшей глуби души и мы такие же — и что нечем нам гордиться и превозноситься».

Казалось бы, что в дискуссии о месте и значении Гоголя между В. Розановым и Говорухо-Отроком можно поставить точку. Гоголь — русский гений, Гоголь — патриот, который обращается к соотечественникам с призывом очистить себя и государство от скверны, покаяться в грехах и ошибках, жить по заветам Христа. Положим, это — наивное обращение гения, но именно гений может себе позволить быть наивным и раскрыть свою душу на всеобщее обозрение.

Это сторону таланта Гоголя понял и показал Говорухо-Отрок в статье «Нечто о Гоголе и Достоевском». Однако Розанова позиция его оппонента не убедила, и буквально через несколько дней он опубликовал в «Московских ведомостях» (№ 46) статью «Несколько слов о Гоголе», где отметил, что в его полемике с Говорухо-Отроком «многое еще остается неясным».

Естественно, что Говорухо-Отрок не замедлил выступить с разъяснением своей позиции в статье «Еще о Гоголе»[2]. Главное, считает он, «в разном понимании Гоголя. Если понимать его так, как г. Розанов, то, конечно, ничего более не остается, как прямо отрицать его. Это и делает, оставаясь последовательным, наш автор».

Говорухо-Отрок признает, что почитателей и противников Гоголя всегда было предостаточно. Но даже самые упорные из числа последних чувствовали в Гоголе гения: «Название гения прочно утвердилось за ним — и этого достоинства никто у него не оспаривал». И вместе с тем «многие, проникнутые этим чувством, сами не могут дать себе в нем отчет».

Говорухо-Отрок считает, что Белинский, объявивший Гоголя выше Пушкина, главой «натуральной школы», и те, кто продолжает так думать, принижали и принижают Гоголя до уровня «великого бытописателя». К ним относится и Розанов. В Гоголе «увидели то, чего в нем не было вовсе — обличителя дореформенных порядков и то, что ставило лишь одну из многочисленных черт в его художественной природе — отрицателя», — считает Говорухо-Отрок. Гоголя, — продолжает он свою мысль, — «не только не считали, но и не хотели рассматривать во всей совокупности».

Напомним, что так поступил Белинский в своем «Письме к Гоголю», буквально разделив Гоголя-писателя и Гоголя-«проповедника», назвав его «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов» лишь за то, что он в своем «учении опирается на православную церковь» [1].

Говорухо-Отрок не приводит текстуально это «письмо»[3], однако, в его статье явно присутствует «дух» Белинского, когда он пишет: «Относительно Гоголя у нас сложились… еще и чрезвычайно неблагоприятные обстоятельства: его не только не могли, но и не хотели рассматривать во всей совокупности. Авторская исповедь, Переписка его, вопреки необходимейшим и законнейшим критическим приемам, прямо отбрасывались, как нечто ненужное и постороннее… до сих пор стоит немалого труда убедить, чтоб исполнили это законное требование: рассматривать Гоголя во всей его совокупности».

На первый взгляд, кажется, что В. Розанов не повторяет прежней ошибки, он «не отбрасывает» «Авторскую исповедь» и «Переписку» как ненужное; напротив, в них и он видит доказательство высокого нравственного подъема Гоголя, но он отделяет эти произведения от художественных созданий, не хочет видеть между ними никакой связи».[4]

Розанов, по справедливому мнению Говорухо-Отрока, «смотрит на гения как на нечто постороннее человеку, как на нечто постороннее всей сложности его душевной жизни…».

В статье «Несколько слов о Гоголе» Розанов, оставив Достоевского, сравнивает Пушкина и Гоголя и заявляет, что это «явления равноценные, но разнородные». И снова этот постулат вызывает принципиальные возражения Говорухо-Отрока: «Да, разнородные, — соглашается он, — да только не так и не в том, в чем видит разнородность наш автор». По его мнению, «Пушкин и Гоголь два оборота одной и той же медали (Подч. мн. — З.П.), и если Пушкин показал нам всю духовную красоту нашей жизни и жизни вообще, то Гоголь показал нам все духовное убожество нашей жизни и жизни вообще; если Пушкин в живых образах показал наш идеал, до которого можно достигнуть (ибо есть уже Вечный Идеал, недостижимый, к которому лишь можно приблизиться), то Гоголь показал нам, от чего мы должны освободить свою душу, чтобы достигнуть этого идеала. И Пушкин и Гоголь делали с разных сторон одно и то же дело: каждый пользовался своим гением совершенно особого характера для достижения одной и той же цели».

Розанов тоже признает «разнородность», но считает, что она заключается в том, что «Гоголь есть родоначальник иронического настроения в нашем обществе и литературе».

Говорухо-Отрок говорит о том, что ирония Гоголя «скорбная», проникающая в существо человеческой природы, а вовсе не злобная сатира. Утверждение Розанова, как и его предшественников, что Гоголь породил «натуральную школу», а также массу последователей, несостоятельно. Как стремился показать Говорухо-Отрок, некоторые стороны гоголевского таланта присущи Достоевскому. Ссылаясь на Аполлона Григорьева, Говорухо-Отрок утверждает, что «писатели «натуральной школы» поняли только форму произведений Гоголя… и отсюда ведут начало разные сатирические очерки… в которых все окружающее героя или героиню нарочно изображалось карикатурно».

Гоголь, как утверждает Говорухо-Отрок, «смотрит с любовью к правде непременной, к идеалу», но вовсе не стремится к осмеянию. «Мертвая ткань» поэмы Гоголя, о которой говорит Розанов, не в поэме, а в «самой жизни, и не нашей только, русской жизни, а жизни вообще».

Именно Гоголю было дано проникнуть в глубочайшую сущность человеческой природы и находить там «мертвую ткань, образовавшуюся в душе падшего человека… он берет душу человеческую в состоянии неподвижности — и находит там эту мертвую ткань».

Но в поэме пробиваются и «проблески душевного движения, разрывающие «мертвую ткань» жизни, в сцене покаяния Чичикова, в изображении душевного состояния Тентетникова, в покаянных помыслах Хлобуева».

Возражая Розанову, «будто вся наша последующая литература была отрицанием Гоголя», Говорухо-Отрок напоминает Обломова и утверждает, что «в герое Гончарова отразилось лишь бледное и неполное развитие Тентетникова, которого Гоголь показал мельком, но гораздо полнее, сильнее и выразительнее, нежели это сделал Гончаров в своем большом романе».

Как видим, в одном печатном органе, в «Московских ведомостях», в начале 90-х годов развернулась бурная полемика между Розановым и Говорухо-Отроком о Гоголе. Затронуты были важнейшие вопросы, выдвинутые современностью, и важнейший из них — Гоголь и Россия, что он дал и что оставил в наследие своим соотечественниками на века.

За сорок лет после его смерти много изменилось в жизни, но Говорухо-Отрок, возражая Розанову, утверждавшему, что живых Собакевичей, Плюшкиных, Ноздревых не бывает, что герои Гоголя — восковые фигуры, пишет: «Неужели же г. Розанов думает, что наше общество не то же гоголевское, несмотря на «процесс цивилизации» и на всю суету, и на всю бесконечную болтовню?.. мы и теперь в каком-нибудь современном светском, по общему мнению, образованном и красноречивом человеке без всякого труда узнаем Хлестакова; в каком-нибудь «деятеле», с такой основательностью обсуждающем дела общественные, видим все такого же Собакевича, который, если не приписывает «Елизавету Воробья», то единственно потому, что эта простодушная и грубая форма плутовства уже отвергнута современным прогрессом; в каком-нибудь пламенном ораторе, произносящем речи о благе человечества, разве подчас не сквозит Ноздрев или Манилов».

Сам Розанов это подтверждает, рассказывая об одном из разговоров с Говорухо-Отроком: «Однажды, идя по улице, я, смеясь, сказал ему, что «если представить апостола Павла вставшим среди живых, и вот — он входит со своим словом… в Литературно-артистический кружок в Петербурге?..». Говорухо-Отрок расхохотался: «Конечно, конечно, ничего не вышло бы! Не произвел бы решительно никакого впечатления!» Человек здесь — умер; в значительной степени — в новой цивилизации человек умер. Вот источник того, что звали или могли бы назвать в покойном «консерватизмом» [9; 291].

Говорухо-Отрок напоминает Розанову и всем «отрицателям» Гоголя, что писатель создал не только «Мертвые души», вызвавшие столько кривотолков. Так почему же забыты его первоначальные произведения, «простодушный юмор, который под влиянием все более расширяющегося миросозерцания перешел в тот карающий смех, какой раздается в зрелых созданиях Гоголя».

В заключение Говорухо-Отрок прибегает к евангельской притче о Христе, который не только «укорял и учил», но и грозно обличал. Книжники и фарисеи не поняли праведного гнева, а почувствовали обиду. Они благодарили Бога за то, что они не такие как, бедный, погрязший в грехах мытарь, в то время как они были значительно хуже».

«Своими произведениями, — считает Говорухо-Отрок, — Гоголь говорит нам: вы все таковы, как этот мытарь», но не тот евангельский мытарь, который, «бия себя в перси», восклицал: «Господи, буди милостив ко мне грешному!» — а мытарь еще нераскаянный… и это надо принять и признать… потому что лишь признанием такого значения созданий Гоголя оправдывается всеобщее чувство, утвердившее за ним название гения всемирного…».

В. Розанов почти на 20 лет пережил Ю.Н. Говорухо-Отрока, скончавшегося в 1896 году, но он сохранил благодарную память о своем друге-оппоненте и в 1913 году отдает должное несправедливо забытому таланту, опубликовав воспоминания о Юрии Николаевиче и переписку с ним.

Так, в одном из писем к В. Розанову Говорухо-Отрок замечает: «У нас с Вами много точек соприкосновения и даже, в сущности, одна общая идея, из которой мы оба исходим; но о Гоголе — конечно, мы стоим на разных концах, хотя, возможно, кончим тем, что сойдемся, если обои доведем до конца взгляды… Необходима монография о Гоголе, которую я, рано ли поздно ли, решился писать» [9; 276].

Через много лет (1913) Розанов в книге «Литературные изгнанники» выскажет свое отношение к этому намерению: «Едва ли что-нибудь вышло из этой «монографии», самой фактической, самой подробной, если бы ее написал умный и талантливый, но «все же человек 60-х и 70-х годов» Говорухо-Отрок. «Не убо прииде час.!». Всякому сроку историческому своя мера понимания. Еще не раскрылось ухо для Гоголя, на разверзлось обоняние для его тайны…

Как видим, В. Розанов буквально повторяет мысль Говорухо-Отрока о том, что для понимания Гоголя надо отойти на достаточное временное расстояние, но в то же время саму идею он ставит под сомнение.

«Занятая Говорухо-Отроком и бесчисленными «защитниками» Гоголя позиция и точка зрения заключалась в том, чтобы отстоять величие Гоголя и душевную чистоту и благородство его… «Чистота» и «благородство» как-то не идут к вопросу о Гоголе», считает В. Розанов. Он полагает, что следует говорить «о загадке его гения». «Таким образом, с серией новых вопросов Гоголь не понижается, а необыкновенно возрастает, возрастает и «монументальность» его, но только не от «благородного потомства», а от потомства любопытствующего, спрашивающего, недоумевающего, удивляющегося» [9; 277].

Благодаря В. Розанову, мы можем узнать, как прошел столетний юбилей Гоголя в Москве, как «любопытствующее поколение» отнеслось к памяти гения. 26 апреля 1909 года состоялось открытие памятника Гоголю работы Н.А. Андреева, вскоре Розановым была опубликована небольшая статья «Гоголевские дни в Москве», где он с раздражением писал о царившей неразберихе, «когда Москва сыпала на головы своих гостей всяческие умственные, литературные, музыкальные и художественные удовольствия», вызывая чувство усталости и неразберихи.

Из выступавших Розанов отметил харьковского профессора Багалея, речь которого была «очень хороша» и «очень умную, смелую и дерзкую речь Брюсова». Искренне он пожалел, что отсутствовал историк Ключевский: «Выслушать взгляд Ключевского на Гоголя — это было бы целое событие. Бог его не дал нам…», — так грустно завершает Розанов рассказ о значительном событии начала ХХ века — открытии памятника Н.В. Гоголю.

Значительно обстоятельнее и разностороннее Розанов раскрылся в статье «Гоголь и его значение для театра», опубликованной первые в том же 1909 году. Здесь он говорит не столько о театре, сколько о «загадке гения Гоголя» и, как нам представляется, в своих рассуждениях отталкивается от Говорухо-Отрока. Розанов ссылается на какого-то знаменитого немецкого критика, который считал, «что первые главы «Мертвых душ» вполне уравниваются совершеннейшим произведением греческого резца, т. е., развивает мысль Розанов, что его Чичиков, Петрушка, Манилов, Собакевич, Плюшкин — такие же вечные, но только уничижительные фигуры человечества, какие эллинский гений рукой Праксителей и Фидиев воплотил в своих Зевсах, Аполлонах, Палладах, Афродитах, в этих образцах преувеличенной, идеализированной человечности; что у Гоголя и тех Греков — одно мастерство, одно искусство, одна степень волшебной силы» [10; 342]. (Курсив мой — З.П.).

Прошло около двадцати лет с тех пор, как Ю.Н. Говорухо-Отрок в полемике с В.В. Розановым и другими «комментаторами» Гоголя говорил то, что потом повторил «немецкий критик». Однако Говорухо-Отрок ссылался на Пушкина, который «в живых образах показал нам идеал». «Гоголь показал нам все духовное убожество нашей жизни и жизни вообще… от чего мы должны освободить свою душу, чтобы достигнуть этого идеала».

В статье «Чему нас учит Гоголь?» [8] Говорухо-Отрок писал: «Над Константином Аксаковым много смеялись за то, что он сравнивал «Мертвые души» с поэмами Гомера, но смеялись праздно. Осмеять здесь было нетрудно. Стоило только сопоставить Аяксов и Ахиллесов с Чичиковыми и Ноздревыми, чтобы возбудить веселый смех. Но неудачно было не сравнение Аксакова, а неясность, допущенная им. По существу, сравнение было верное и глубокое. Без сомнения, поэма Гоголя, по своему эпическому спокойствию, ближе подходит к поэмам Гомера, только Гоголь судит жизнь во имя другого идеала. У него из-под наслоений времени, быта, культуры встает вечное: вечная сущность падшей души человеческой… Но чтобы это почувствовать, надо отрешиться от многого, а главным образом — от высокомерия…».

И вот «отрешившись от многого», Розанов (к сожалению, без ссылки на «первооткрывателя» этой стороны таланта Гоголя — Говорухо-Отрока) заявляет, что в «Ревизора» «вложена волшебная сила мастерства», что гоголевские персонажи, включая слугу Хлестакова Осипа, «вычеканены для русской сцены, для русского зрителя, для всего потомства с таким же изумительным мастерством, с той же вечностью и типичностью, как Софокл воплотил для всего человечества греческий тип человека и греческий тип жизни в своих Эдипах, Антигонах и Креонах» [10; 341−342].

Теперь Розанов не «отрицает Гоголя», не говорит, что Гоголь «просто страшный кошмар, который пережила Россия; - кошмар, от которого мы, наконец, начинаем пробуждаться». Напротив, он заявляет: «Не только весь Островский, но и такие вещи, как «Плоды просвещения» и «Власть тьмы» Толстого, примыкают к «Ревизору». Они изображают то же самое, что изображал Гоголь, и под тем же самым углом смеха и ужаса, под каким он взглянул на сор и темь русской жизни» [10; 341−342].

Как это не похоже на прежние суждения Розанова, высказанные в «Легенде о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского», что «мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мертвые души только увидел в ней. Вовсе не отразил действительность он в своих произведениях, а только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на нее».

В статье «Старая погудка на новый лад» [7] Говорухо-Отрок писал: «Вся ошибка, в которую впадают до сих пор, — в том, что на Гоголя смотрят как на сатирика, между тем как он был великий художник, сказавший новое художественное слово в области всемирной литературы. Он создал новое неслыханное до него отношение к жизни — вот почему при появлении его произведений Россия засмеялась «изумительным» смехом, каким засмеется весь мир, когда узнает Гоголя.

И это новое отношение к жизни было создано им именно благодаря мистическому и аскетическому настроению, которое всегда, сперва смутно, а потом осмысленно жило в его душе, сопровождало на всех путях его».

В другой статье «Чему нас учит Гоголь?» Говорухо-Отрок писал, что Гоголь, как Пушкин, «оставил нам великую тайну — вот мы ее разгадываем». «Тайна Гоголя», полагает Говорухо-Отрок, «заключается в покаянном настроении его души… В высоко христианском смирении — вот где надо искать разгадку творчества Гоголя… Форму его образам давало наблюдение над жизнью, содержание (подчеркнуто мной — З.П.) — наблюдение над собственной своей душой, вернее сказать — проникновение в эту душу».

В. Розанов в уже рассматриваемой нами статье «Гоголь и его значение для театра» также пытается определить «тайну Гоголя» и пишет: «Никто так не знал русского слова, не чуял его духа и формы. Можно сказать, лицо русского человека он видел под формой русского слова…

С мастерством Фидия Гоголь изваял насекомых маленького городка и маленькую историческую эпоху… Так умел Гоголь в одной фразе вычеканить всего человека. Поклонимся этому удивительному художнику, поклонимся его гению, украсившему театр наш бессмертной комедией».

В. Розанов считает, что после Гоголя русский театр должен расти в глубину и в ширину, ведь театр в силах рождать в обществе новые мысли, воздействовать на общественное настроение, вплоть до пламенной решимости. Гоголь назван «великим учителем театра» и ученики его должны идти вперед по пути, который он проложил, а не стоять «на том месте, на котором он стоял. Вещий ум Гоголя этого бы не одобрил.

Как не похожи эти рассуждения и мысли Розанова на то, что он писал в 90-е годы XIX века, и, мы полагаем, что это не просто дань столетнему юбилею Гоголя, это новое видение гения, и произошло, как мы стремились показать, не без влияния суждений Ю.Н. Говорухо-Отрока, мысли которого то явно, то подспудно пронизывают работы Розанова через «расстояние» почти в 20 лет.

Юрий Николаевич Говорухо-Отрок, по словам знавшего его В.В. Розанова, был благороднейшая и тонкая натура, тонкая именно в ощущениях истинного и ложного в человеке, достойного в нем или только грубой подделки под достойное» [9; 286].

Н.Н. Страхов, в свою очередь, высоко оценил ум Говорухо-Отрока и его образованность, а его критическую деятельность назвал «светлым явлением нашей литературы за последние годы».

Можно только сожалеть, что в отличие от Страхова и Розанова, Говорухо-Отрок не издан до настоящего времени и нет даже полного библиографического указателя его работ.

В начале 90-х годов не только критика в лице В. Розанова и Ю. Говорухо-Отрока сказала свое слово о Гоголе, как мы старались показать. Не осталась в стороне и наука в лице западника Алексея Веселовского, который в «Вестнике Европы» (1891, № 3) опубликовал довольно обширную главу из своего этюда о Гоголе.

В статье «Старая погудка на новый лад»[5] он пишет, «с большим интересом принялся за чтение статьи г. Веселовского», но сразу же испытал на редкость «горькое разочарование», так как понял, что «почтенный ученый не только не пошел вперед в более правильной и более всесторонней оценке Гоголя, а, напротив, сделал шаг назад, к первоначальному ложному пониманию Гоголя времен Белинского, времен общего восхищения Гоголя как удивительным обличителем дореформенных порядков» [7].

К этому времени, отмечает Говорухо-Отрок, вопрос «о значении Гоголя назрел и обострился». Под редакцией профессора Н.С. Тихонравова вышло полное собрание сочинений писателя, а также книга С.Т. Аксакова «История моего знакомства с Гоголем» (1890), что уже позволило свежим взглядом оценить личность и творчество Гоголя.

Однако этого не случилось. И через сорок лет после кончины писателя не перестают повторять слова Пушкина о том, что Гоголь как никто умел выставлять «пошлость пошлого человека», и самого Гоголя о смехе сквозь «невидимые миру слезы». Но никто, считает Говорухо-Отрок, не объяснил: «в чем смысл этого лиризма».

Все дело в том, что никто из критиков и ученых историков литературы не задумался над тем, что христианское миросозерцание в сочетании с гением «составляет всю историю художественного развития Гоголя. И чем далее, тем более он достигал своей цели. Характер его юмора, до тех пор неслыханного и невиданного, заставившего Россию засмеяться «изумленным» смехом, чем далее, тем более и более обозначался. Этот юмор, — утверждает Говорухо-Отрок, — впервые появившийся в мире, не имел себе ничего подобного: это был юмор эпический».

Высокомерие, присущее человеку, мешает осознать, что все мы «со своим развитием, со своими «идеями» не далеко ушли от Чичиковых и Маниловых, от Собакевичей и Ноздревых».

Сам Гоголь, утверждает Говорухо-Отрок, отрешившись от гордыни и высокомерия, заглянул глубоко в свою душу и увидел, что ничто человеческое не было чуждо и его душе.

«Герои мои, — писал он одному из друзей, — потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души. А чтобы получше все это объяснить, определяю тебе себя самого как писателя. Обо мне много толковали, разбирали кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что ни у одного еще писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем». (Курсив мой — З.П.)

Алексей Веселовский, на статью которого обратил внимание Говорухо-Отрок, считает, что «тайна поэмы Гоголя… вся в идее нравственного возрождения, возможного для самого презренного из людей… Идея эта также переживает с Гоголем все важнейшие периоды его душевного состояния и, возникнув из чистого чувства человечности, которое внушило ее сверстнику его Диккенсу, она с течением времени опутывается мистическою дымкой, проникается монашеским воззрением на мир».

Как видим, Алексей Веселовский ставит Гоголю в пример его «сверстника Диккенса», который не впал «в мистицизм» и остался художником-обличителем.

Причина «погибели Гоголя», считает А. Веселовский, в «этой-то мистике», в «этом-то аскетическом воззрении на мир».

С горькой иронией Говорухо-Отрок говорит о глубоком непонимании ученым причин трагедии Гоголя: «Если б он остался при «чистом чувстве человечности, то все пошло бы как по маслу, Гоголь понял бы свою роль «обличителя» и не было бы никаких недоразумений. Но он впал в мистицизм, причем эти слова произносятся тем тоном, каким говорят «впал в пьянство», — проникся монашеским воззрением и вследствие этого перестал предаваться «гражданской скорби», то есть перестал быть «обличителем».

Говорухо-Отрок справедливо указывает на то, что «идея нравственного возрождения, возможного для самого презренного из людей», никак не совместима с «обличением» «самого презренного из людей», а этот «презренный» в понимании Гоголя не евангельский «мытарь», а враги государства — взяточники, казнокрады, от которых соотечественники Гоголя должны «сами спасаться», покаявшись в своих преступлениях и заблуждениях. В этом заключалась «гражданская скорбь» Гоголя, основанная на христианском миропонимании основ жизни.

Напомним, что в «Выбранных местах», в письме к А.П. Толстому, Гоголь как раз и не советовал идти в монастыри спасаться, спасение он видел в преданном служении родине. «Подвиг на подвиге предстоит вам на всяком шагу, и вы этого не видите!.. Очнитесь! Монастырь ваш — Россия!» [4; Т. 6, 273].

Что касается Диккенса, которого А. Веселовский противопоставил Гоголю, то, по мнению Говорухо-Отрока, ему не удалось победить порок перерождением в добродетель.

Гоголь не ставил своей задачей создать положительный тип в силу того, что не находил его в жизни. Он только указывал человеку пути к возрождению.

Говорухо-Отрок справедливо утверждает, что не писатели, которые задавались заведомой целью создать положительный тип, обманывались: «Где наши положительные типы — где они у нас или на Западе? Что из того, что Диккенс, не задавшись вопросом: достиг ли он? — писал свои добродетельные, сентиментальные и лживые фигуры? Что вышло из попытки Достоевского дать положительный тип в старце Зосиме?»

«Гоголь был слишком требователен к себе и не мог не думать, что он воспринял в душу свою положительный тип — когда этого еще не было». Но Гоголь указывал путь к возрождению в стремлении каждого человека стать лучше.

Вывод Говорухо-Отрока логически вытекает из всего проделанного им исследования: «Вот для чего Гоголь низвел нас, нас всех — до своих, как мы выражаемся, «пошлых» героев — показал нам, что, в сущности, в глубочайшей глуби души мы такие же — и что нечем нам гордиться и превозноситься…».

Сорокалетие кончины Гоголя Говорухо-Отрок отметил статьей «Чему нас учит Гоголь?», опубликованной в «Московских ведомостях» (1892, № 52, 22 февраля), где говорит о том, что к пятидесятилетию будет установлен памятник (уже собраны значительные средства) «и сочинения Гоголя сделаются общим достоянием». Интерес общественности к личности писателя и его творчеству, конечно, заслуживает похвал, как пробуждение национального самосознание, о чем мечтал Гоголь.

Но Говорухо-Отрок ставит вопрос в иной плоскости: «много ли сделано до сих пор для правильной оценки, для правильного понимания Гоголя?»

Критик опасается, что чествование Гоголя, как и Пушкина в 1880 году при открытии памятника в Москве, вызовет разноречивые суждения о русском гении.

Говорухо-Отрок сомневается в том, что «непонятый» Гоголь до сих пор будет понят через десять лет, когда о нем появится больше «материалов».

По мнению критика, «наше западничество никогда не могло понять Гоголя — он стоял просто вне его понимания. Все отношение западничества к Гоголю выразилось в известном письме Белинского. В Переписке с друзьями, в Авторской исповеди видели не ключ к пониманию художественных созданий Гоголя, а как бы акт его отречения от собственных произведений. Между тем, именно в Переписке и в Исповеди мы имеем ключ к разгадке Гоголя…».

Говорухо-Отрок в этой статье повторяет уже ранее приведенные им аргументы в пользу того, что Гоголь не ставил своей задачей «обличение», «злорадное и бесцельное зубоскальство».[6] «Только благодаря покаянному настроению своей души, Гоголь, как художник, «не радуется неправде, но сорадуется истине…», — утверждает критик.

Однако Гоголь создавал не только отрицательные типы, которые стали причиной неверного понимания писателя. Говорухо-Отрок считает, что незамеченным прошел «положительный тип, который еще ярче свидетельствует о ничтожестве «премудрых и разумных», высокомерно относящихся к ничтожным, на из взгляд, людям и явлениям. Это произведение — всем известная повесть «Шинель», этот положительный тип — Акакий Акакиевич».

Говорухо-Отрок отмечает, что критика весьма строго отнеслась к Башмачкину. Его считали даже полуживотным, бесчувственным тупицей. «Явилось такое мнение, часто повторяемое, что Достоевский в своих «Бедных людях» изображением Макара Девушкина поправил Гоголя, очеловечил Акакия Акакиевича».

Такое суждение кажется Говорухо-Отроку нелепым, так как сентиментальное изображение героев Достоевского и «жестокий урок нашему высокомерию», которое дал Гоголь, несопоставимы.

Критик убежденно заявляет, что, изображая Хлестаковых, Маниловых, Ноздревых, писатель говорит нам: «всмотрись в свою душу и увидишь, что ты не лучше всех этих, на твой взгляд, смешных и пошлых людей… в «Шинели» дело поставлено иначе. Всем смыслом этого произведения Гоголь как бы говорит нам: «посмотри, ты хуже этого, на твой взгляд, смешного, ничтожного, забитого чиновника, которого ты не хочешь признавать даже человеком».

Говорухо-Отрок призывает подобных толкователей перечитать «Шинель» и убедиться, что сама повесть «есть как бы бесконечно глубокая, великолепная, иллюстрация к евангельскому изречению: «блаженны кроткие…». Акакий Акакиевич больше, чем кто-нибудь подходит под категорию «кротких». Да, он забит, да, он недалек умом, пусть он ничтожен и смешон. Таких людей в любом обществе предостаточно, но многие из них «злобно несут «бремя жизни».

Акакий Акакиевич, напротив, «нес это бремя кротко, и не было дурного чувства в его кротком сердце. Он буквально исполнил слова Спасителя: «Научитесь от меня, ибо я кротко и смирен сердцем».

Именно кротостью, своим смиренным сердцем он заставил устыдиться «высокое начальство». Критик считает, что великий художник земли русской создал нам в назидание поистине трагическое лицо. В своей повести Гоголь и на этот раз дал суровый урок тем, кто не хочет или боится заглянуть в свою душу.

«И Гоголь учил нас самому главному: он призывал нас к покаянию, к углублению в свою душу», — писал Говорухо-Отрок.

В заключение приведем без комментариев вывод, который сделал Говорухо-Отрок о значении Гоголя: «Гоголь являет собой один из самых великих и один из самых трагических русских характеров. Не понятый и не разгаданный, как зловещее привидение, высится он над землею Русскою, этот демон смеха, как назвал его Достоевский. И еще, быть может, пройдет много времени, пока уже все поймут, что это был не «демон смеха», а великий подвижник». Он вынашивал в душе своей наши грехи, наши болезни, наши язвы — в себе самом распял их и пригвоздил во имя великой и нелицемерной правды Божией, и пал под бременем своей колоссальной задачи: призвать свою родину к покаянию всенародному; как разбитый и сломленный, но не побежденный. Его жизнь, отразившаяся в его созданиях, была покаянным подвигом, а нет в мире высшей красоты как красота покаяния…».

Можно не сомневаться в том, что Ю.Н. Говорухо-Отрок как никто другой сумел понять глубину и суть гоголевского таланта, сумел отвергнуть нелепые обвинения в адрес «великого художника-христианина» в том, что его произведения принесли «вред» России или даже «устарели».

Крики не случайно назвал свою статью «Чему нас учит Гоголь?». Писатель этот искренне и убежденно учит нас жить по заветам Христа, сверять свои мысли и поступки с его заветами, считает он.

«И когда будет понят Гоголь, — писал Говорухо-Отрок, — когда будет понят весь смысл его подвига, он встанет над землей Русской уже не зловещим привидением, уже не демоном смеха, а во всей неслыханной красоте своего трагического сострадания, как укор настоящему, как прообраз будущей, кающейся и возрождающейся России…».

К двухсотлетнему юбилею Николая Васильевича Гоголя появляются и будут еще появляться новые исследования, популярные статьи, передачи на телевидении и по радио. В России и за рубежом немало почитателей гения, которые пытались и пытаются разгадать великую тайну его творчества.

В настоящей работе мы задались скромной задачей — показать, с чем видные представители русской литературы и критики пришли к столетнему юбилею великого художника, как оценили его личность и созданные им произведения.

Параметры этой оценки на все времена дал Гоголь, когда написал: «Не судите обо мне и не выводите своих заключений: вы ошибетесь, подобно тем из моих приятелей, которые, создавши из меня свой собственный идеал писателя, сообразно своему собственному образу мыслей о писателе, начали было от меня требовать, чтобы я отвечал им же созданному идеалу» [4; Т. 6, 264].

В действительности так и случилось. «Сообразно своему собственному образу мысли» современники Гоголя и те, что пришли за ними, не желали вчитываться и вдумываться в его творчество, не поняли того, что «Гоголь есть великое явление русского духа» и в чем это величие состоит. Несомненно, Ю.Н. Говорухо-Отрок, как мы старались показать, ближе всех подошел к разгадке тайны, когда писал: «Пушкин и Гоголь, два оборота одной и той же медали, и если Пушкин показал нам всю духовную красоту нашей жизни и жизни вообще, то Гоголь показал нам все духовное убожество нашей жизни и жизни вообще; если Пушкин в живых образах показал нам идеал, до которого можно достигнуть… то Гоголь показал нам, от чего мы должны освободить свою душу, чтобы достигнуть этого идеала».[7]

Будучи глубоко верующим русским человеком, Гоголь обращался к душе, к совести своих соотечественников, и как художник-христианин призывал свой народ к покаянию.

Но каждому казалось и кажется, что это писано не для него и не о нем.

Будем же верить и надеяться, что через двести лет после рождения Гоголя мы отошли от него на такое расстояние, которое позволит нам увидеть его во всем величии и постичь его тайны, поймем, что как художник он «не радуется неправде, но сорадуется истине».

Ф.М. Достоевский на открытии памятника Пушкину в 1880 году говорил о наших русских «скитальцах». Но, как заметил Ю.Н. Говорухо-Отрок, «он упустил из виду именно одного, истинного и великого «скитальца» — Гоголя… Это он, Гоголь, всею своею жизнью, всеми своими произведениями, всеми своими великими замыслами, которые не мог осуществить, сломленный непосильною душевною мукою — это он, только он и никто иной, властно сказал нам: «Смирись, гордый человек, отсеки свою волю во имя высшей воли, во имя Христа и его вечной правды…».

Скитальцем Гоголь остался и после смерти. В.В. Розанов, на склоне лет поверивший в силу «вещего ума» Гоголя, писал в 1909 году: «Он благословляет нас из темной могилки в Московском Даниловском монастыре идти в новый и трудный путь» [10; 344].

Не обрел русский гений вечного покоя в Даниловом монастыре. В 30-е годы ХХ века настали иные времена [5]. Прах Н.В. Гоголя кремировали и перезахоронили на Новодевичьем кладбище. Вместо креста на могиле был установлен бюст на колонне с надписью: «Великому русскому художнику слова от правительства Советского Союза».

Памятник Гоголя работы скульптора Н.А. Андреева тоже оказался «скитальцем». Его убрали с Никитского бульвара, вместо него поставили «официальный». Вряд ли Гоголя обрадовало бы такое признание.

Современники не раз писали о «непонятом» и «непризнанном» Гоголе. Будем надеяться, что и в двухсотлетие со дня рождения Николая Васильевича наших соотечественников придут помолиться в свои приходы о спасении души «великого скитальца».

Будем верить, что двести лет Гоголь был с нами и учил нас добру и любви к России.

Зоя Тимофеевна Прокопенко, доктор филологических наук, профессор Белгородского госуниверситета

Библиография

1. Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. — М.: Худ. лит., 1976−1982. — Т. 8.

2. Говорухо-Отрок Ю.Н. Нечто о Гоголе и Достоевском // Московские ведомости. — 1891. — № 26, 26 янв.

3. Говорухо-Отрок Ю.Н. Последние произведения графа Л.Н. Толстого. — М.: Университет. типография, 1890.

4. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. — М.: Худ. лит., 1966−1979. — Т. 5,6.

5. Золотусский И. Оправдание Гоголя. К 180-летию со дня рождения // Литературная газета. — 1989. — № 5235, 29 марта.

6. Л.Н. Толстой: pro et contra: Личность и творчество Льва Толстого в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология / Д.К. Бурлака. — СПб.: РХГИ, 2000. — 981 с.

7. Московские ведомости. — 1891. — № 77, 16 марта.

8. Московские ведомости. — 1892. — № 32, 22 февр.

9. Розанов В.В. Литературные изгнанники: Воспоминания, письма. — М.: Аграф, 2000. — 362 с.

10. Розанов В.В. Сочинения. — М.: Сов. Россия, 1990. — 592 с.

11. Русское обозрение. — 1896. — № 9. Памяти Ю.Н. Говорухо-Отрока.

12. Южный край. — 1888. — № 24, 25 янв., № 2430.

13. Южный край, 1888, № 2435.