«Минувшее меня объемлет живо..»

На 210-ю годовщину А.С.Пушкина (26 мая/8 июня)

Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастёшь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Весёлых и приятных мыслей полон,
Пройдёт он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
А. С. Пушкин. «…Вновь я посетил»

Воспоминания — жанр особый. Они несут с собой аромат эпохи, тот самый неповторимый дух времени, который так дорог любопытствующему сердцу потомков. Они передают неуловимые на застывших лицах портретов и фотографий живые черты великих и малых предков наших, связуют поколения и эпохи, оплодотворяют нашу память, наполняя её истиной минувшего. Они восстанавливают нить родства, тем самым как бы уплотняя время. Воспоминания — жанр свободный, не стесненный жесткими рамками канонов; часто они подвластны ассоциациям: взгляд, нечаянно упавший на какой-то предмет, терпкий запах духов, музыка, живописное полотно… - всё, всё может таинственно всколыхнуть нашу память, и двинется вспять «река времён», и принесёт из глубин своих ушедшее, милое, трогательное, счастье и горе, улыбки и гримасы, победы и поражения и многое-многое из того, что хранит в себе человек, чаще невостребованным. Но в истории каждого народа, впрочем, как и в жизни каждого из нас, есть особые дни памяти, когда главное место принадлежит воспоминаниям и только им. Один из таких дней — 26 мая ст. ст,. день явления в мир земной раба Божия Александра, сиречь Пушкина.

Традиция всенародного чествования поэта в этот день родилась на его родине, в Москве, во время открытия памятника Пушкину, которое и было приурочено к 26 мая. Однако из-за кончины императрицы Марии Александровны 22 мая пушкинские торжества были отодвинуты на 6 июня 1880 г. С особой ностальгической остротой переживался этот день в Русском рассеянии — День Русской культуры, именно так величали сей праздник русские беженцы, от Харбина до Парижа. Вольнее всего в этот день дышится в Святых горах, у могилы поэта за алтарём Успенского собора, в сельце Михайловском [1], на берегу Сороти, в окрестных рощах… В 1918 г. Михайловское, Тригорское, Петровское подверглись большевицкому погрому и разграблению, тогда уцелел лишь домик няни, всё остальное было разрушено; а в Святогорском монастыре квартировала Башкирская дивизия [2]. И какое любопытное совпадение почерков — фашиствующие космополиты-сатанисты, как смогли, надругались над русскими святынями в Великую Отечественную; Михайловское, заповедные пушкинские пределы были стёрты с лица земли, могила поэта осквернена и заминирована… бои здесь были жестокие, и всё же, когда читаешь о разрушениях военных и революционных лет, рассматриваешь фотографии, не оставляет мысль о целенаправленном, специальном кощунстве, акте богоборчества, глумлении над великой православной культурой России, душою народа. И когда осознаёшь, что уже в июне 1949 г. [3], к 150-летию А. С. Пушкина, подобно птице Феникс, восстала из пепла, как будто ожила «милая старина» — «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», скромная усадьба поэта, домик няни (до 1944 г. это была единственная сохранившаяся постройка пушкинского времени), парк, параллельно шли реставрационные работы в монастыре — всё было восстановлено, невольно вспоминаешь с благодарностью сердца Семёна Степановича Гейченко (1903−1993), раба Божия, подвижника, послевоенного директора Пушкинского заповедника (до 1989), отдавшего жизнь свою возрождению русского национального самосознания, русского духа. «Я хорошо помню прекрасный июньский полнокровный день Пушкинского народного праздника, — писал о торжествах 12 июня 1949 г. поэт Михаил Дудин. — Я нарочно подчёркиваю н, а р о д н о г о, потому что на нём, в этот благословенный день, наполненный солнцем и грозой, ливнями света и радугами, свистом птиц и пересверком молний, всех — и почтенного академика, и колхозника — объединяла одна святая любовь к чуду своего народа, к чуду своего языка — к вечному Пушкину. <…> И среди радостной, восхищённой и зачарованной толпы то тут, то там мелькала сухая высокая фигура резкого в движениях человека с выразительным острым лицом, с доброй улыбкой и густым наплывом русых волос, спадающих на глаза. Он то и дело поправлял их или единственной, правой рукой, или характерным взмахом головы. Он объяснял, советовал, показывал. Он был весь в движении. И незримое чувство удовлетворенности содеянным, может быть даже неосознанное, делало его прекрасным» [4], — таким в тот день Дудину запомнился С. С. Гейченко. И нам он запомнился таким же, но уже в 1967-м; а потом — в 1991 г., Семён Степанович выступал тогда на празднике, водил нас по Михайловскому. Рассказы Гейченко удивительны, буквально переполнены чудесными событиями. Вспомним один из них: «- Скажите, могу я видеть директора Пушкинского заповедника? — спросил пожилой человек, входя в мою квартиру. Неизвестный назвался Суреном Тиграновичем Захарьяном. <…> — Вот какое дело, — сказал он, осторожно разворачивая свёрток и бережно вынимая из него какую-то книгу в изрядно потёртом переплёте. — Эта книга — из библиотеки вашего заповедника. Приобрёл я её случайно, осенью 1944 года, при довольно интересных обстоятельствах. В то время я служил полковым врачом. Однажды наша часть остановилась в небольшом местечке за Вислой. Воспользовавшись относительным затишьем, я захотел что-нибудь почитать. <…>…мой связной сказал, что недавно на дороге, по которой удирали гитлеровцы, он подобрал одну очень интересную книжку… Скоро я держал в руках солдатскую находку. Это была старинная книга, издания 1836 г., 15-й том „Библиотеки для чтения“ Смирдина….я взглянул на титул и увидел на нём фиолетовый штамп: „Библиотека музея Пушкинского заповедника, инвентарный № 1246“. Из газет я уже знал, что, отступая из Михайловского, гитлеровские захватчики разорили музей, а библиотеку увезли с собой в Германию. <…> С тех пор эту книгу я храню как реликвию военных лет. Недавно у меня появилась возможность осуществить давнишнюю мечту — побывать в заповедном уголке на Псковщине. И вот я здесь, и книга со мною. Прошу Вас принять её. <…> Я рассказал лишь про один эпизод. А сколько было подобных случаев! Сколько людей, живущих в разных концах нашей Родины, передали в заповедник бесценные реликвии пушкинской эпохи. Всех их объединяет любовь к великому поэту и патриотическое сознание, что всё, что делается ради Пушкина, — благо». (выд. — Н. М.).[5]

И ещё с одним русским подвижником благочестия подарило Провидение в те дни встречу. То был выдающийся пушкинист гвардии подполковник Андрей Андреевич Черкашин (1919−1993), восстановивший в дотошных деталях родословную поэта и показавший, что Пушкин прямой потомок Рюрика [6]. По прямой линии у него в роду 12 святых, а вкупе с боковыми — 40. Труд Черкашина необъятен, многие отмечали, что под силу он был лишь целому научному институту; но, когда призывает Господь, преграды отступают. Андрей Андреевич рассказывал, как пришло решение заниматься Пушкиным, поистине неисповедимы пути Божии. Он воевал: в декабре 1941 бились с немцами в Полотняном Заводе у Малоярославца, там-то и встретил молодой боец одного старожила, который рассказал, что это за места: в 1812-м тут останавливался Кутузов, здесь выросла Н. Н. Гончарова, здесь бывал Пушкин… Тогда-то и дал он себе слово — коли суждено выжить в этой страшной войне, станет изучать наследие поэта. По сути, то было не просто слово, то был обет. Поразителен характер русский — так родился ещё один подвижник. Ведь Андрей Андреевич был военным и только в 1962 г. вышел в отставку. К сожалению, книга Черкашина вышла посмертно, денег не нашлось у «перестройки», чтоб издать, да и зачем Пушкин «молодым хозяевам» Земли Русской?! Но Промыслом Божиим книга всё же увидела свет в канун 200-летия поэта, она вышла в издательстве «Либерея»; а тогда, в 1991-м, — скромный буклетик «Потомок двенадцати святых» (М., 1990) с портретом Пушкина кисти Тропинина на обложке. Зато раскроешь его — и внутри тысячелетнее древо (сокращённая схема) «Святые корни русского поэта» и анонс: «Полная родословная А. С. Пушкина будет опубликована в 1990 г.».

И, конечно, тогда же незабываемая встреча со знаменитым правнуком Пушкина Григорием Григорьевичем Пушкиным (1913−1997). Не ошибёмся, если скажем, что его знала вся литературная Москва, нередко его можно было видеть в пушкинские дни, раздающим автографы, на Страстной (Пушкинской площади) у опекушинского памятника, часто приезжал он и в Михайловское. Удивительно похож бывал он в иные мгновенья на своего прадеда, кстати, о нём всегда почтительно говорил или «Пушкин», или «Александр Сергеевич», никогда не подчёркивал своего родства — высокой культуры был человек, настоящий аристократ, хотя повторял: «Я пролетарий»; открытый, весёлый, широкой души, добрый, общительный, гораздый на разговоры, в дискуссиях пушкинистов почти не принимал участия, крепко дружил и с Гейченко, и с Черкашиным, которого ему даже пришлось защищать, ибо нечистоплотные умельцы-«пушкинисты» попытались украсть труд учёного, присвоить его разыскания родословной Пушкина. Объединяло этих людей не только искреннее почитание русского гения, но у них словно бы одна душа была — чистая детская, светлый взгляд, лучистая улыбка, честь и благородство, открытое сердце и горячая любовь к народу и Отечеству своему. За плечами у всех — война, тернистый жизненный путь, но путь, пройденный вместе с Пушкиным! В 1999-м, в год 200-летия поэта, никого из них уже не было в мире дольнем, и как будто осиротело Михайловское… дух источился.

Пожалуй, пушкинистика России самая обширная ветвь нашей историко-филологической науки, и зародилась она ещё при жизни поэта, тогда же пришло и признание, вся Россия читала Пушкина. Пласт воспоминаний о нём занимает весьма большое место в пушкиниане — писали друзья и недруги, близкие и далёкие, критики, поэты, публицисты, учёные…

Он и сам любил внимать «преданьям старины глубокой». Вяземский вспоминал, что «Пушкин заслушивался рассказов Натальи Кирилловны [Загряжской], он ловил в ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил прелесть историческую и поэтическую, потому что в истории много истинной и возвышенной поэзии, и в поэзии есть своя доля истории» [7].

***
В светлый праздник рождения Пушкина обратимся лишь к некоторым из рассказов о нём, возможно, ускользнувшим от внимания широкой читательской аудитории. И, кстати, добавим, что практически во всех воспоминаниях русских XIX—XX вв., о чём бы ни шла в них речь, в именных указателях обязательно встретится имя Пушкина.

На протяжении почти трёх лет с 1878 по 1880 гг. в журнале «Русский вестник» публиковались «Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д. Благово» [8]: отдельным изданием книга вышла в 1885 г. Елизавета Петровна Янькова-бабушка (1768−1861) не была личностью знаменитой, но среди старомосковского общества выделялась; происходила она из старинного и знатного рода Римских-Корсаковых, чем по праву без гордыни гордилась. В предисловии к семейным мемуарам Д. Благово, между прочим, справедливо указывал на ценность подобных книг: «Все те мелочные подробности ежедневной нашей жизни, которыми мы пренебрегаем в настоящее время, считая их излишними и утомительными, становятся драгоценными по прошествии столетия, потому что живо рисуют перед нами нравы, обычаи, привычки давно исчезнувшего поколения и жизнь, имевшую совершенно другой склад, чем наша» [9]. И на страницах этой домашней хроники автор-рассказчица уделила внимание юному Пушкину, являя в своей памяти драгоценные черты его облика: «Года за два или за три до французов, в 1809 или 1810 году, Пушкины жили где-то за Разгуляем, у Елохова моста, нанимали там просторный дом… Я туда ездила со своими старшими девочками на танцевальные уроки… Пушкины жили весело и открыто, и всем домом заведовала больше старуха Ганнибал, очень умная, дельная и рассудительная женщина; она умела дом вести как следует, и она также больше занималась и детьми: принимала к ним мамзелей и учителей и сама учила. Старший внук её Саша был большой увалень и дикарь, кудрявый мальчик лет девяти или десяти, со смуглым личиком, не скажу, чтобы слишком приглядным, но с очень живыми глазами, из которых искры так и сыпались. Иногда мы приедем, а он сидит в зале в углу, огорожен кругом стульями: что-нибудь накуролесил и за то оштрафован, а иногда и он с другими пустится в плясы, да так как очень он был неловок, то над ним кто-нибудь посмеется, вот он весь покраснеет, губу надует, уйдёт в свой угол, и во весь вечер его со стула никто тогда не стащит: значит, его за живое задели, и он обиделся; сидит одинешенек. Не раз про него говаривала Марья Алексеевна: „Не знаю, матушка, что выйдет из моего старшего внука: мальчик умён и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда урок свой сдаст порядком: то его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернётся и расходится, что его ничем не уймёшь; из одной крайности в другую бросается, нет у него средины. Бог знает, чем это всё кончится, ежели он не переменится“. Бабушка, как видно, больше других его любила, но журила порядком: „Ведь экой шалун ты какой, помяни ты моё слово, не сносить тебе своей головы“» [10].

В 1931 г. пушкинист Мстислав Александрович Цявловский (1883−1947) выпустил «Книгу воспоминаний о Пушкине». В ней были собраны рассказы о поэте из русских газет и журналов с 1837-го по 1899 год, после того никогда не перепечатывавшиеся. Да и книга Цявловского также более не переиздавалась, правда, отдельные фрагменты из неё публиковались, например, в объёмистом сборнике «Пушкин в воспоминаниях современников» (М., изд. Захарова, 2005). За малой доступностью издания Цявловского, обратимся к некоторым страницам этого тома.

Н. А. Б……. «Воспоминания о Пушкине» [11].

«Я был очень молод и готовился ко вступлению в университет, когда познакомился с Пушкиным случайно, хотя он был мне сродни. Однажды, вечером, сидел я у кн. О….[12] - Пришёл Пушкин. Хозяин обратил его внимание на меня, сказав, что печатаются первые мои словесные опыты; - что они переводные; но что я стараюсь избегать употребления иностранных слов, заменяя их — с грехом пополам — русскими. Пушкин похвалил меня; но прибавил, что, в подобном стремлении, надо быть очень осторожным. Помолчав немного, он продолжал так:

„Да!.. притязания Шишкова [13] были во многом смешны; но и во многом он был прав. Требовать отмены всех иностранных выражений — в особенности заимствованных из древних языков, вкоренившихся у нас, сделавшихся принадлежностью нашей мысли, просто — глупость. Но не менее глупо употреблять иностранные выражения, когда у нас есть свои собственные. Впрочем, на это существуют правила. Вот как я их понимаю:

Всё, что мы ни выговариваем, выражает: или имя собственное, или название предметов, или понятия.

Имена собственные следует переводить как можно звукоподражательнее. На это чрезвычайно способен наш язык.

Названия предметов могут быть, иногда, удержаны и иностранные. Как скоро, при введении в употребление нового предмета, не прибрано тотчас для него приличного названия — употребляйте чужестранное; употребляйте его до той поры, пока у кого-нибудь с языка не сорвётся счастливое выражение, которое без натяжки, само собою, войдёт в общее употребление.

Что же касается до понятий… О!.. это совсем иное дело. — Понятия суть принадлежность разума. Кто выражает какое-либо понятие иностранным словом, тот — или свидетельствует о собственном невежестве… тогда не смей браться за перо; - или порочит разум своего народа, доказывая, что этот разум не только не был в состоянии выразить общечеловеческую принадлежность, но и не был в силах подготовить это выражение. Это уж слишком обидно!“ (выд. — Н. М.).

Такое умное суждение знаменитого нашего писателя врезалось в моей памяти. С удовольствием передаю его читателю» [14].

Поразительное свидетельство передаёт М. П. Погодин [15] в короткой заметке «Замечательные слова Ломоносова, Сумарокова, Пушкина».

«Пушкин не пропускал никогда в Одессе заутреню на Светлое воскресенье и звал всегда товарищей „услышать голос русского народа“ (в ответ на христосованье священника: воистину воскресе! — выд. Н. М.). (Слышал от А. Н. Раевского [16]).

Кстати о Пушкине — расскажу анекдот… Около Одессы расположена была батарейная рота и расставлены были на поле пушки. Пушкин, гуляя за городом, подошёл к ним и начал рассматривать внимательно одну за другою. Офицеру показались его наблюдения подозрительными, и он остановил его вопросом о его имени. — Пушкин, отвечал он. — Пушкин! воскликнул офицер. Ребята, пали! — и скомандовал торжественный залп. Весь лагерь встревожился. Сбежались офицеры и спрашивали причины такой необыкновенной пальбы. — В честь знаменитого гостя, отвечал офицер: вот, господа, Пушкин! — Пушкина молодежь подхватила под руки и повела с триумфом в свои шатры праздновать нечаянное посещение [17].

Офицер этот был Григоров [18], который после пошёл в монахи и во время монашества познакомился со мною, приезжая из своей Оптиной пустыни в Москву для издания разных назидательных книг… Кажется, сам он рассказал мне описанный случай, если не кто другой» [19].

Не менее интересны и достойны всякого внимания пушкинские воспоминания-зарисовки, принадлежащие людям простого звания; они немногословны и подчас вызывают улыбку, но чудные, милые, какие-то задушевные чёрточки прибавляют к живому портрету А. С. Пушкина.

Во-первых, это, конечно, знаменитая выдержка из «Дневника Ивана Игнатьевича Лапина». Сей замечательный и занимательный документ жизни провинциального городка пушкинского времени (Дневник Лапина) был в начале XX столетия обнаружен и впервые опубликован и, собственно, введён в научный обиход историком-краеведом Л. И. Софийским. В своей книге «Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем» (1912) он воспроизвёл как раз пушкинскую страничку из Лапина, которую потом цитировали многие пушкинисты, например тот же М. А. Цявловский в «Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799−1826» (М., 1951). А в 1915 г. в «Трудах Псковского археологического общества» (Вып. 11) почти полностью был опубликован дневник; и, наконец, в 1997 г. появилось новое издание [20], ставшее фактически переизданием материалов 1915 г. Автор дневника — молодой опочецкий мещанин, ровесник А. С. Пушкина. Итак, год 1825, запись от 29 мая: «В Святых горах был о 9 пятнице <…>…торговал же в продолжение ярманки 200 рублей с небольшим. И здесь я имел счастие видеть Александру [sic] Сергеича г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одежною [одеждою], а например: у него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными черными бакенбардами, которые более походят на бороду; также с предлинными ногтями, которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю — около ½ дюжины» [21].

В свой свод воспоминаний о Пушкине Цявловский среди прочего включил отрывок из статьи Н. А. Лейкина «Из Москвы»; то был репортаж о Пушкинских торжествах в Москве в связи с открытием всенародного памятника поэту. Опубликован он был в «Петербургской газете» 8 июня 1880 г. Накануне Лейкин телеграфировал в редакцию, что в Москве нашли старичка, который некоторое время был камердинером Пушкина. «Дума хочет выдать ему щедрое пособие. Все относятся к нему благосклонно. Старичок много рассказывал новых фактов о Жуковском и Карамзине» [22]. Именно рассказ «старичка» о Пушкине и есть предмет нашего интереса. «Это камердинер Никифор Емельянович Федоров, старик лет 85-ти… Личность поистине интересная и может служить своими рассказами для пополнения биографии Пушкина многими деталями. На вид Никифор Федоров ещё очень бодр, держится прямо и даже умеренно сед. Он помнит всех писателей, составлявших в то время Пушкинский кружок, называет их поимянно, — так характеризует автор самого рассказчика, а далее следует повествование Федорова. — „Вот уж подлинно труженик-то был Александр Сергеевич! Бывало, как бы поздно домой ни вернулся и сейчас писать. Сядет это у себя в кабинетике за столик, а мне: 'иди, Никеша, спать': Никешею звал. И до утра всё сидит. Смерть любил по ночам писать. Станешь это ему говорить, что мол вредно, а он: 'не твое дело'. Встанешь это ночью, заглянешь в кабинет, а он сидит пишет и устами бормочет, а то так перо возьмёт в руки и ходит, и опять бормочет. Утром заснёт и тогда уж долго спит. Почти 2 года я у него выжил. Поступил к нему в 31-м г. к холостому в Москве, при мне он и сватался к Гончаровой, при мне и женился. Потом переехали в Петербург, а оттуда в Царское Село. Лимонад очень любил. Бывало как ночью писать — сейчас ему лимонад на ночь и ставишь. А вина много не любил. Пил так, то есть средственно, но чтоб ошибаться — ни Боже мой, никогда. И не отпустил бы он меня от себя никогда, да господа меня потребовали. Крепостной я человек был г. Засецкого. Жалели очень меня, выкупить хотели. Тысячу рублёв ассигнациями они за меня барину-то сулили, да не отдал. Я и на свадьбе у них был. Князь Юсупов [23] их в посаженных-то отцах благословляли. Это от Гончаровой значит. То есть вот так их помню — как будто сейчас перед глазами“» [24].

И ещё один народный сказ о Пушкине, но уже из нашего времени, нашли мы в повести С.С. Гейченко «Михайловское», глава «Хранительница Михайловского». То была простая русская крестьянка Александра Фёдоровна Фёдорова. «Заботливым дозором ходила она по усадьбе, по комнатам Пушкина, всегда знала, где, что и как. Её простые речи наполняли наши сердца отрадой. <…> По утрам, приведя дом в порядок, любила она садиться в извечной позе русской крестьянки у окна самой памятной комнаты — кабинета — и что-нибудь рукодельничала. <…> Бывало проходишь с гостями по музею и слышишь: „А ведь она у вас совсем как Арина Родионовна!“ И действительно, она любила Пушкина и всё пушкинское — его бумаги, книги, вещи — особой, материнской любовью. В руках… тети Шуры… всегда было добро. <…> По понедельникам дом Пушкина бывает закрыт для посетителей…, [но] всё равно экскурсанты приходят и стучатся в двери. Если приходят люди добрые, вежливые — старушка согрешит и впустит их в музей, только скажет: „Сейчас всё прибрала… Снимайте сапоги, идите уж быстрёхонько“. <…> Она обладала чудесным даром останавливать время. Говорила — словно Священное Писание читала, — такими тёплыми красками рисует автор портрет той славной крестьянки, которую уж давно Господь принял в селения праведных. — Проводя людей по комнатам, давала пояснения. Это не было экскурсией. Это была народная сказка про Пушкина. Без всякого вступления начинала она сказывать нараспев: „Здесь Пушкин мучился за всех ровно два года и один месяц. Здесь всё его. И хоть самого его сейчас нетути и он незрим, всё он видит — кто и зачем сюда пришёл, кто подобру-поздорову, поучиться уму-разуму, а кто собой полюбоваться, в зеркало посмотреться да в речке искупаться… Он, Пушкин, всё любил, в чём есть жизнь, и обо всём этом писал в своих книгах. Теперь все идут к Пушкину, потому что его творенья охраняют людей от дурного, очищают душу. Его дом для теперешних людей стал тем, чем раньше был для тогдашних храм. Ежели тебя, скажем, что волнует и нет у тебя доброго советчика — иди к Пушкину, он укажет на истинного друга, удержит от злого обстояния, даст верный совет, и ты возрадуешься и возвеселишься. Только хорошенько подумай, что тебе нужно, а потом спроси у Пушкина и получишь все ответы в его книгах…“ В комнате няни, — продолжает Гейченко, — она обычно читала наизусть письма Арины Родионовны к Пушкину из Михайловского. В устах рассказчицы они звучали особенно задушевно, казалось, она читала не нянино, а своё: „За все Ваши милости мы всем сердцем Вам благодарны, Вы у нас беспрестанно в сердце и на уме“» (выд. — Н. М.) [25].

Да, беспрестанно — в сердце и уме!

Наталья Викторовна Масленникова, кандидат филологических наук, автор и руководитель духовно-просветительских и научно-методических программ «Сергиевские чтения» и «Кирилло-Мефодиевские чтения»

Примечания:

1 — В мае 1889 г. Высочайшим указом Вел. Кн. Константину Константиновичу Романову Всемилостивейше повелено было быть президентом Императорской Академии Наук; до кончины своей в 1915 г. К. Р. Занимал этот пост. В Отделении русского языка и словесности Академии он создал особый Разряд изящной словесности, многие известные литераторы тогда стали членами Академии. Вел. Кн. убедил Государя в необходимости устроения всенародных торжеств по случаю 100-летия А. С. Пушкина, он же возглавил Комитет по проведению праздника. Именно Константину Константиновичу мы обязаны тем, что в Санкт-Петербурге, в России был создан «Пушкинский Дом» — это научно-исследовательская с архивами и музеем институция, перед которой были поставлены задачи изучения и издания наследия Пушкина. Казна приобрела Михайловское, могила поэта была взята под охрану государства; К. Р. был инициатором ещё многих юбилейных акций: например, была выпущена медаль «За отличие» выпускникам учебных заведений, невиданным прежде тиражом издана «Песнь о вещем Олеге» с чудесными рисунками В. М. Васнецова, а также сборник «Пушкин и его современники» и т. д. Особенно почитал Пушкина четвёртый сын К. Р. Олег Константинович. Немного совершил он за свои 22 года, но успел начать дело великое: выпускник Императорского Лицея, в год столетия оного, Вел. Кн. Олег задумал факсимильное издание всех рукописей Пушкина. В 1912 г. появился первый выпуск. 29 сентября 1914 г. князь Олег Константинович погиб. Увы, но и по сю пору это замечательное начинание Вел. Кн. Олега так никем и не завершено.

2 — В 1922 г. Совнарком принял решение о национализации усадеб Михайловское, Тригорское, а также места погребения Пушкина в Святогорском монастыре.

3 — 21 апреля 1945 г. Президиум Академии наук СССР принял решение о срочном восстановлении Пушкинского заповедника. Президент АН, академик С. И. Вавилов специально отыскал С. С. Гейченко, заслуги которого в музейном деле хорошо знал, и назначил его тогда же директором заповедника.

4 — Дудин М. На земле поэзии// Приют, сияньем муз одетый. М., 1988. С. 17.

5 — Гейченко С. С. Михайловское// Приют, сияньем муз одетый. С. 73.

6 — Черкашин А. А. Тысячелетнее древо Пушкина. М., 1998.

7 — Вяземский П. А. Старая записная книжка// Полн. собр. соч. кн. П. А. Вяземского. СПб., 1883. Т. 8. С. 418.

8 — Рассказы бабушки. Сер. Литературные памятники. Л., 1989.

9 — Рассказы бабушки. С. 8.

10 — Указ. соч. С. 338.

11 — Имя автора этих воспоминаний, опубликованных в газете «Весть» (1864, № 45 от 8 ноября) неизвестно.

12 — Князь Владимир Фёдорович Одоевский (1803−1869) — писатель, общественный деятель и музыкальный критик; автор знаменитого некролога Пушкину, напечатанного в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» Краевского (1837, № 5, 30 января): «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость! наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина?.. К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января. 2ч. 45 м. пополудни».

13 — Александр Семёнович Шишков (1754−1841) — адмирал, государственный секретарь, министр народного просвещения, писатель и лексикограф, президент Российской Академии; горячий ревнитель чистоты языка русского и русской культуры, веры православной, защитник языка церковнославянского как богослужебного. В стараниях Библейских обществ перевести Священное Писание на русский язык справедливо усматривал грубое кощунство и покушение на традиции отечественного благочестия. Приведем лишь два высказывания Шишкова по вышеозначенным вопросам. «Я почитаю язык наш столь древним, что источники его теряются во мраке времён; столь в звуках своих верным подражателем природы, что, кажется, она сама его составляла; столь изобильным в раздроблении мыслей на множество самых тонких отличий, и вместе столь важным и простым, что каждое говорящее им лицо может особыми, приличными званию своему словами объясняться; столь вместе громким и нежным, что каждая труба и свирель, одна для возбуждения, другая для умиления сердец, могут находить в нём пристойные для себя звуки.

И наконец, столь правильным, что наблюдательный ум часто видит в нём непрерывную цепь понятий, одно от другого рожденных, так что по сей цепи может восходить от последнего до первоначального её, весьма отдалённого звена. <…>

Язык наш превосходен, богат, громок, силён, глубокомыслен. Надлежит только познать цену ему, вникнуть в состав и силу слов, и тогда удостоверимся, что не его другие языки, но он их просвещать может. <…> С нашим языком, вникая в него глубже, можем мы без заимствования корней у других, насаждать и разводить великолепнейшие вертограды» (из Речи, произнесенной Президентом Академии Российской в торжественном годичном собрании// Славянский корнеслов. С-Пб., 2002. С. 8, 12 — выд. Н. М.).

А 13 сентября 1824 г. Шишков писал Алексею Андреевичу Аракчееву следующее: «Если Библейские общества будут по-прежнему существовать и, проповедуя пользу и распространение в христианском государстве христианства, в самом деле умножать только ереси и расколы; если церковные книги для того, чтоб уронить важность их, будут с высокого языка, сделавшегося для нас священным, переводиться неведомо кем и как на простонародный язык, каким мы говорим между собою и на театре; если при распространении таковых переводов (разве для того только нужных, чтоб со временем не разуметь церковной службы или чтоб и обедни служить на том языке, на каком пишутся комедии), ещё, сверх того, с иностранных языков вместо наших молитв и евангельских нравоучений переводиться будут так называемые духовно-философские, а по настоящему их смыслу карбонарские и революционные книги; если, говорю, всё это будет продолжаться по-прежнему, то я министром просвещения быть не гожусь, ибо, по моему образу мыслей, просвещение, не основанное на вере и верности Государю и Отечеству, есть мрак и вредное заблуждение» (Шишков А. С. Служба Отечеству. Записки. М., 2008. С. 418). Разумеется гр. Аракчеев полностью согласился с А. С. Шишковым и поддержал его; «весьма справедливыми и дельными» назвал он суждения министра. Шишков же верно подметил, что попытки перевода Писания на русский язык, — «сильнейшее орудие революционных замыслов одержимых раскольников». Сегодня же наблюдения и охранительная работа двух великих государственных мужей России представляются очень и очень злободневными. А усилия «одержимых раскольников» в церковной ограде уже ринулись дальше: теперь и службу церковную они не только перевели на русский язык, но и подвергли сокращениям. И не дано этим «немцaм» понять тонкую мелодию души русской, возносимую Господу на языке исключительно для разговора с Богом предназначенном; ибо кровь и плоть русская из рода в род несут в себе сокровенное знание языка церковнославянского, этого удивительного достояния нашей культуры, словно удваивающего (рядом с литературным русским языком) её богатство и роскошь. Что же касается языка русского, в последнее двадцатилетие он подвергся невероятной, небывалой, сопоставимой, да и то отчасти, лишь с большевицкой 20-х гг. агрессии. И теперь для нанесения смертельных ударов по языку (язык=народ) используются во всю валапюк в средствах массовой информации, наукообразная терминология и прочий заокеанский лингвистический мусор.

14 — Н. А. Б. Воспоминание о Пушкине // Цявловский М. А. Книга воспоминаний о Пушкине. М., 1931. С. 309−310.

15 — Михаил Петрович Погодин (1800−1875) — выдающийся русский историк, общественный деятель, профессор Московского университета. Настоящая заметка Погодина впервые напечатана в журнале «Москвиятнин» 1855, № 4.

16 — Александр Николаевич Раевский (1795−1869) — сын Н. Н. Раевского, старшего, полковник, друг и «демон» Пушкина.

17 — Анекдот сей в своё время был достаточно широко распространён. Цявловский сообщает, что он рассказан ещё Львом Арнольди в очерке «Моё знакомство с Гоголем» («Русский вестник», 1862, т. XXXVII), затем перепечатан в его же заметке «Пушечная пальба в честь А. С. Пушкина» (Петербургские тайны. Литературный сборник. СПб., 1872) и Ал. Ксюниным «Последние дни Л. Н. Толстого в монастыре» (Новое время, 1910, № 12 466 от 24 ноября). Между прочим, об этой истории рассказывает в своих воспоминаниях и А. О. Смирнова-Россет, но Цявловский почему-то о ней не упоминает. Равно как не говорит вообще о «Рассказах бабушки» в своей книге.

18 — Григоров Пётр Александрович (1804−1850) — артиллерист, с 1834 в Свято-Введенской Оптиной Козельской пустыни, в 1850 г. принял постриг и вскоре скончался.

19 — Погодин М. П. Замечательные слова Ломоносова, Сумарокова и Пушкина// Цявловский М. А. Книга воспоминаний… С. 277−278.

20 — Дневник Ивана Игнатьевича Лапина. Псков. Сельцо Михайловское. 1997.

21 — Дневник… С. 135−136.

22 — Лейкин Н. А. Из Москвы// Цявловский М. А. Книга воспоминаний… С. 290.

23 — Кн. Юсупов Николай Борисович (1750−1831) был при Екатерине II посланником в Турине, при Павле I сенатором и министром уделов, при Александре I членом Государственного Совета. Ему посвящено стихотворение Пушкина «К вельможе» (примечание М. А. Цявловского. Указ. соч. С.291).

24 — Лейкин Н. А. Указ. соч. С. 288−289.

25 — Гейченко С. С. Указ. соч. С.90−94.