 |
| Русская линия | Протоиерей Георгий Бирюков | 03.06.2009 |
«…жалобы на „Дачников“ к нам, конечно, периодически поступают,
но это не порнография. Более того, это даже и не эротика. Хотя мы
порекомендовали руководству театра все же сделать отметку на афише,
что детям смотреть этот спектакль не рекомендуется. Ведь не все читали
закон „О театральном деле“, где написано, что все вечерние спектакли
не рекомендуются для просмотра детьми. Но то, что делает Марчелли,
это его право как мастера. Давайте подумаем о другом — что именно он
хотел сказать этим спектаклем? Ведь в нем заложена очень глубокая
философия! Мы привыкли ходить на концерты или спектакли, чтобы
развлечься, а эта постановка заставляет нас задуматься — а не все ли мы
дачники в обычной жизни? Мы сами порой бываем слишком
испорчены, но просто не хотим в этом сознаться».
Михаил Анатольевич Андреев,
Министр культуры правительства Калининградской области
Эта разборка, видимо, началась стихийно. Для премьеры спектакля по пьесе Максима Горького «Дачники» Калининградский областной Драмтеатр выбрал уж больно специфические дни. Православный народ, следующий поучениям святителя Иоанна Златоустого, театр и так не жалует. Тем более — во время Великого поста. А тут ещё Крестопоклонная неделя! Сорок мучеников Севастийских! А в Калининграде как раз в это самое время пребывал с визитом Патриарх Московский и всея Руси Кирилл. Этот визит был перенасыщен событиями, в том числе и культурного плана, и привлёк к себе всё внимание значительной части калининградцев. Кому из православного люда был нужен в эти дни спектакль по пьесе «буревестника революции»? Да никому! В субботу вечером Патриарх Кирилл возглавил всенощное бдение в кафедральном соборе. Вынос Креста! Поэтому публика на премьеру «Дачников» собралась весьма специфическая. Та, что не нуждается ни в посте, ни в молитве, ни в Патриархе. Спектакль она, эта публика, начала смотреть с воодушевлением. Однако вскоре кое-кто потянулся к выходу, да ещё с криками: «Позор! Порнография! Совсем стыд потеряли!» В спектакле оказалось довольно много сцен блуда, причём, очень откровенных. Перед зрителями разгуливал абсолютно голый мужчина. В такой обстановке не всем родителям с детьми, и даже не всем учительницам, приведшим в театр своих учеников, школьников и пэтэушников, хватило выдержки досидеть до конца. В общем, получился стихийный протест. Художественный руководитель Драмтеатра Евгений Марчелли вызов протестующих принял, заявив в свою очередь, что они отстали от жизни, что по сравнению с нынешним телевидением его спектакль является «девственно чистым и высоконравственным». На своём Марчелли стоял твёрдо, опираясь на поддержку могучего и авторитетного Министерства культуры Правительства Калининградской области, на опекающих его творчество критиков в различных местных и столичных СМИ и, естественно, на «своего» зрителя. Марчелли вроде бы остался даже доволен вниманием к своему спектаклю-провокации.
Моё положение как критика в данном случае незавидное: я этот спектакль не смотрел и добровольно смотреть его не пойду. Поэтому легко могу попасть под сокрушительный контрудар по классическому уже образцу: «Ага! Пастернака он не читал, но решительно осуждает!» По этой причине я не буду вообще касаться ни вопроса имитации половых актов на сцене Калининградского областного Драмтеатра, ни голого мужчины, фотографии которого помещены в различных СМИ… Порнография это, эротика это или девственная чистота? Не видел, не знаю… В этом пусть без меня разберутся заинтересованные лица, те, кто ещё посещает театр самостоятельно, либо с детьми. Я же вообще не буду касаться темы порнографического скандала. Меня более интересует то, что заслонил собою этот скандал: что же в конце концов Марчелли хотел сказать своим спектаклем? Какие идеи он хотел довести до зрителя? Что осталось вне поля зрения тех, кто увидел на сцене только голого мужчину? В словах калининградского министра культуры Андреева заложен вполне конструктивный призыв подумать о философии спектакля, примерить его содержание к себе. Давайте и последуем призыву регионального министра, давайте подумаем, давайте примерим…
Итак… Пьеса «Дачники» написана Максимом Горьким более ста лет назад. Где-то в 1901 году он сообщил в письме Пятницкому о своих творческих планах: «Вы знаете, я напишу цикл драм. Это факт. Одну — быт интеллигенции. Кучка людей без идеалов и вдруг! — среди них один — с идеалом! Злоба, треск, вой, грохот!» Работа над «Дачниками» пошла… В 1904 году, характеризуя уже практически законченную пьесу в письме к одному из знакомых режиссеров, Максим Горький отмечал: «Я хотел изобразить ту часть русской интеллигенции, которая вышла из демократических слоёв и, достигнув известной высоты социального положения, потеряла связь с народом — родным ей по крови, забыла о его интересах, о необходимости расширить жизнь для него…. Эта интеллигенция стоит одиноко между народом и буржуазией без влияния на жизнь, без сил, она чувствует страх пред жизнью, полная раздвоения, она хочет жить интересно, красиво, и — спокойно, тихо, она ищет только возможности оправдать себя за позорное бездействие, за измену своему родному слою — демократии. Быстро вырождающееся буржуазное общество бросается в мистику, в детерминизм — всюду, где можно спрятаться от суровой действительности, которая говорит людям: или вы должны перестроить жизнь, или я вас изуродую, раздавлю. И многие из интеллигенции идут за мещанами в тёмные углы мистической или иной философии — всё равно — куда, лишь бы спрятаться. Вот — драма, как я её понимаю». Наконец, 10 ноября 1904 года «Дачники» впервые были поставлены на сцене театра В.Ф. Комиссаржевской в Санкт-Петербурге. Во время представления пьесы православно-монархическая часть зрителей пыталась сорвать спектакль, революционно-демократическая часть зрителей устроила овации присутствующему на нём Горькому. Таким образом, скандал произошёл и на той премьере, но скандал качественно совершенно другой. Видимо, ввиду отсутствия на сцене голого мужчины и имитации половых актов зрители (православно-монархические) протестовали именно против философии, заложенной в спектакле. Защищали же «Дачников» отнюдь не любители клубнички, а политизированная, революционно-демократическая часть зала. Те, кто сочувствовал революции. Сегодняшний зритель качественно иной. И обращает своё внимание на что-то иное. Хотя, повторюсь: православного зрителя на премьере Марчелли быть просто не могло по вышеуказанным причинам.
Дабы не быть голословным, процитирую заметку некой Ирины Моргулевой «Страсти по «Дачникам», помещённой 25 марта 2009 года на сайте «Калининградской правды». Сия корреспондентка написала следующее: «Новая постановка Евгения Марчелли показана в областном драматическом театре. Те из зрителей, кто собственно шёл не «на Горького», а «на Марчелли», смотрели воодушевлённо, сопереживая всему на сцене происходящему. Режиссёр, для которого (по его собственным словам) «театр — это всегда скандал», остался верен себе. «Дачники» — по сути, спектакль — провокация. Немудрено, что были в зале и такие (правда, всего несколько человек), кто на эту провокацию поддался и после первого акта поспешил покинуть зрительский зал. Нетрудно людей понять: пришли за «прекрасным», а получили жизнь как она есть. Ну, может быть, в чуть более концентрированном виде… Жили-были на отдыхе 15 замороченных неу-дачников, когда-то прошедших мимо любви. Оттого и тянутся они друг к другу… по большей части телом. Их надрывный блуд выглядит порой как некий акт отчаяния (сцены прелюбодеяния, коих в спектакле предостаточно, весьма жесткие, шокирующе откровенные). А «правильные» хозяйка дачи Варвара Михайловна и приезжая Марья Львовна чувствуют себя лишними на этом чудовищном празднике жизни. В спектакле есть и «фоновые» персонажи — разноцветные клоуны. Они не покидают сцены и, кажется, пребывают в другом измерении. То и дело что-то репетируют, лишь изредка бросая заинтересованно-грустные взгляды в сторону дачников. А «ближе к развязке», когда страсти накаляются до предела, лицедеи уже в чёрном… Примечательно, что все исполнители одеты вразнобой. Кто-то — в исторических костюмах XIX века, кто-то в хипповых широченных брюках с манжетами, иные (таких большинство) выглядят вполне «по-нашенски». Это нам, вероятно, дают понять: здесь временной аспект не важен. Такое имеет место быть и когда-то, и сейчас, и «послезавтра»»
Автор заметки явно одобряет спектакль. Отметим для себя на будущее одно существенное наблюдение Ирины Моргулевой: временной аспект для режиссёра не важен, что подчёркнуто современной одеждой большинства актёров на сцене. Молодец Ирина Моргулева, наблюдательная! Но отметим и то, что из её заметки абсолютно непонятно, что же могло возмутить в 1904 году православных монархистов?! Что, напротив, вызвало восторг революционных демократов?! Моргулева написала про каких-то неу-дачников, прошедших мимо любви, о надрывном блуде, об откровенных сценах прелюбодеяния… Сам-то Горький о собственной пьесе писал другое… И региональный министр культуры сказал в интервью об «очень глубокой философии» пьесы… Может быть, Ирина Моргулева, засмотревшись на откровенные сцены прелюбодеяния, не увидела чего-то более глубокого? Вспоминается басня о трех слепцах, пожелавших узнать, что такое слон. Один начал щупать хобот слона и сказал, что слон похож на змею. Другой схватился за хвост и заявил, что слон похож на верёвку. Третий, обхватив ногу, утверждал сходство слона со столбом. Так проявляет себя разорванное сознание. Похоже на то, что Моргулева разглядела в спектакле и описала только то, что доступно для её интеллекта, то, что она смогла «ухватить у слона», но кое-что оказалось и не доступным для неё.
Любой драматург в сюжет пьесы вкладывает свои идеи, которые хочет донести до зрителя. Поэтому, например, «Горе от ума» Грибоедова только очень поверхностному зрителю покажется историей обманутой любви. Хотя любовь Чацкого к Софье в пьесе присутствует. Она даже составляет как бы костяк пьесы. Но на этот костяк «нанизываются» и критика «фамусовского общества», и проповедь идей гуманизма, и многое иное. Пьеса-то, на самом деле Грибоедовым писалась ради этого, а не для того, чтобы всему свету рассказать о выдуманной несчастной любви выдуманного героя.
Что же было в действительности заложено Горьким в пьесе «Дачники»? Что возмутило в 1904 году православно-монархических зрителей? Известно, что в начале 1900-х годов Горький всерьёз занялся драматургией. Он разродился целым рядом пьес: «Мещане» (1902), «На дне» (1902), «Дачники» (1904), «Дети солнца» (1905), «Варвары» (1906), «Враги» (1906)… Пьесы были написаны торопливо, на злобу дня. Россию тогда потрясли грозные события: Русско-японская война, первая революция… Горький в этот период времени торопливо вырабатывает систему жизненных ценностей, пытается осмыслить постоянно меняющиеся проблемы. В то же время писатель использует полюбившийся ему шаблон: противопоставление «Сокол-Уж». После абстрактных Сокола и Буревестника, после романтического Данко, Горький попытался было навязать читателю «соколов"-босяков (в наши дни этих босяков обычно именуют бомжами). Горького привлекала их внешняя свобода от всякого рабства у собственности. Однако до писателя начало понемногу доходить, что созидательной силой в общественной жизни деклассированный босяк Челкаш стать не сможет. Не сможет, несмотря на всё «величие» возвышенной души вора и преступника по сравнению с жалким «ужом» — крестьянином Гаврилой. Теория марксизма, азбучные истины которого Горький в это время осваивал, указывала, что подлинного «сокола» нужно искать в пролетарской среде. Горький и начал эти поиски, попутно продолжая обличать всяких и всяческих «ужей», «глупых пингвинов» и «гагар». Будущий «сокол"-пролетарий появился уже в «Мещанах», но сформировался окончательно несколько позднее, в повести «Мать». А вот «ужей» Горький немилосердно бичевал во всех своих пьесах. Так, в «Дачниках» и были выведены мещане-«ужи», русские интеллигенты, добившиеся обеспеченной жизни, не желающие никаких революций и предпочитающие загнивать в пьянстве и блуде на даче. Таков был творческий замысел писателя, что подтверждают и его письма.
Следует отметить, что тема блуда и прелюбодеяния в тексте пьесы Горького заложена. Она присутствует в изобилии, но в разговорах. Герои пьесы говорят, говорят, говорят… Говорят намёками, говорят откровенно, но сам блуд театр начала XX-го века на сцене обычно не демонстрировал, обходясь этими разговорами и намёками. Современный же режиссёрский театр демонстрирует сцены блуда без стеснения даже там, где они неуместны. Но при этом и текст пьесы, и речи персонажей остаются всё те же, горьковские. Только слова уже сопровождаются делами на сцене.
Русские «ужи" — мещане в «Дачниках» показаны во всей своей гнусности. Что-что, а описывать дурное, придумывать дурное Горький умел замечательно. А целью своего творчества он поставил описать «свинцовые мерзости дикой русской жизни». Перед зрителем «Дачников» оказываются русские интеллигенты — представители разных профессий: адвокат, инженер, доктор, литератор… Русский инженер спроектировал, естественно, тюрьму, при строительстве которой рухнула стена, задавившая двух рабочих. Русский врач не посещает колонию для малолетних преступников, из-за чего там возникают проблемы; экономит по приказу начальства на лекарствах для больных. Русский адвокат проворачивает какие-то тёмные, но очень прибыльные дела. Всё это на фоне пьянства и блуда на даче. «Всё гниёт и разлагается». Российская действительность, по Горькому. Горький люто ненавидел русское дореволюционное государство, всячески старался оболгать и принизить его власти. А также — лояльных русскому государству граждан. Это проявилось во всех творениях Горького. «Дачники» исключением не стали.
В пьесе подчёркивается неспособность русских к созидательной деятельности, неспособность их и в бизнесе, и в семейной жизни. В качестве примера можно привести речи, вложенные Горьким в уста одного из персонажей:
«Двоеточие: Так вот — явились, значит, немцы… У меня заводишко старый, машины — дрянь, а они, понимаешь, всё новенькое поставили, — ну, товар у них лучше моего и дешевле… Вижу — дело мое швах, подумал — лучше немца не сделаешь… Ну, и решил — продам всю музыку немцам……Дом в городе оставил… большой дом, старый… А дела теперь у меня нет, только одно осталось — деньги считать… хо-хо! хо-хо! Такой старый дурак, если говорить правду… Продал, знаешь, и сразу почувствовал себя сиротой… Стало мне скучно, и не знаю я теперь, куда мне себя девать? Понимаешь: вот — руки у меня… Раньше я их не замечал… а теперь вижу — болтаются ненужные предметы… (Смеется. Пауза. Варвара Михайловна выходит на террасу и, заложив руки за спину, медленно, задумавшись, ходит.) Вон Басова жена вышла. Экая женщина… магнит! Кабы я годков на десять моложе был…
Суслов. Ведь вы… кажется… женаты?
Двоеточие. Был. И неоднократно… Но — которые жены мои померли, которые сбежали от меня… И дети были… две девочки… обе умерли… Мальчонка тоже… утонул, знаешь… Насчет женщин я очень счастлив был… всё у вас, в России, добывал их… очень легко у вас жен отбивать! Плохие вы мужья… Приеду, бывало, посмотрю туда-сюда — вижу, понимаешь, женщина, достойная всякого внимания, а муж у нее — какое-то ничтожество в шляпе… Ну, сейчас ее и приберешь к рукам… хо-хо. Да, все это было… а теперь — ничего
вот нет… ничего и никого… понимаешь…»
Русский литератор, писатель Шалимов, также являет собою полную творческую несостоятельность:
«Ничего я не пишу… скажу прямо… Да! И какого тут черта напишешь, когда совершенно ничего понять нельзя? Люди какие-то запутанные, скользкие, неуловимые…Но — надо кушать, значит, надо писать. А для кого? Не понимаю…»
Естественно, Горький показывает это дачное общество врагом революционных перемен. Это проходит через всю пьесу. Так, во втором действии один из героев вещает следующее:
«Басов:…Всё совершается постепенно… Эволюция! Эволюция! Вот чего не надо забывать!»
В четвёртом действии он утверждает тоже самое:
«Басов: Наша страна прежде всего нуждается в людях благожелательно настроенных. Благожелательный человек — эволюционист, он не торопится… Благожелательный человек… изменяет формы жизни незаметно, потихоньку, но его работа есть единственно прочная…»
Для того, чтобы вызвать у зрителей большее омерзение этими русскими «ужами», Горький вкладывает в уста своих персонажей изречения вроде следующих:
«Шалимов: Нам нужно сказать себе, что женщины — это всё ещё низшая раса.
Басов (как бы говоря чужими словами): Конечно… да, друг ты мой. Женщины ближе нас к зверю. Чтобы подчинить женщину своей воле — нужно применять к ней мягкий, но сильный и красивый в своей силе, непременно красивый, деспотизм.
Суслов: Просто нужно, чтобы она чаще была беременной, тогда она вся в ваших руках».
Такой вот своеобразный семинар по обмену опытом. При этом Горький в своей пьесе подчёркивает связь этих «ужей» именно с русским государством, с Россией:
«Басов (опускаясь на сено): Я и опять сяду… Наслаждаться природой надо сидя… Природа, леса, деревья… сено… люблю природу! (почему-то грустным голосом.) И людей люблю… Люблю мою бедную, огромную, нелепую страну… Россию мою! Всё и всех я люблю!.. У меня душа нежная, как персик! Яков, ты воспользуйся, это хорошее сравнение: душа нежная, как персик…»
Зададимся вопросом: какие чувства вызывают эти пьяные речи у рядового зрителя? У зрителя, который видит, что их произносит человек, мягко сказать, недостойный? Ответ очевиден: неприязнь к России, которую любят эти нравственные уроды. А в пьесе «Дачники» подобные провокационные речи звучат постоянно. Вот заявление одного из «ужей», того самого, спроектировавшего тюрьму:
«Суслов: Черт с ним!.. Да, они тут спорили… Но все это одно кривлянье… Я знаю. Я сам когда-то философствовал… Я сказал в свое время все модные слова и знаю им цену. Консерватизм, интеллигенция, демократия… и что еще там? Все это — мертвое… все — ложь! Человек прежде всего — зоологический тип, вот истина. Вы это знаете! И как вы ни кривляйтесь, вам не скрыть того, что вы хотите пить, есть… и иметь женщину… Вот и все истинное ваше…»
Наивно думать, что этот «уж» вненационален. Горький вкладывает в его уста настоящий манифест русского обывателя:
«Суслов (зло). Я хочу сказать вам, что, если мы живем не так, как вы хотите,
почтенная Марья Львовна, у нас на то есть свои причины! Мы наволновались и
наголодались в юности; естественно, что в зрелом возрасте нам хочется много и вкусно есть, пить, хочется отдохнуть… вообще наградить себя с избытком за беспокойную, голодную жизнь юных дней…
Шалимов (сухо). Кто это мы, можно узнать?
Суслов (все горячее). Мы? Это я, вы, он, он, все мы. Да, да… мы все здесь — дети мещан, дети бедных людей… Мы, говорю я, много голодали и волновались в юности… Мы хотим поесть и отдохнуть в зрелом возрасте — вот наша психология. Она не нравится вам, Марья Львовна, но она вполне естественна и другой быть не может! Прежде всего человек, почтенная Марья Львовна, а потом все прочие глупости… И потому оставьте нас в покое! Из-за того, что вы будете ругаться и других подстрекать на эту ругань, из-за того, что вы назовете нас трусами или лентяями, никто из нас не устремится в общественную деятельность… Нет! Никто!
Дудаков. Какой цинизм! Вы перестали бы!
Суслов (все горячее). А за себя скажу: я не юноша! Меня, Марья Львовна, бесполезно учить! Я взрослый человек, я рядовой русский человек, русский обыватель! Я обыватель — и больше ничего-с! Вот мой план жизни. Мне нравится быть обывателем… Я буду жить, как я хочу! И, наконец, наплевать мне на ваши россказни… призывы… идеи!»
Этот «рядовой русский человек» абсолютно нетерпим к инакомыслящим:
«Суслов (угрюмо):…Мне трудно допустить существование человека, который смеет быть самим собой».
Понятно, что таких русских обывателей перевоспитать уже нельзя. Их следует беспощадно истребить физически, как вредных и опасных животных, что, собственно говоря, революционно-демократические зрители образца 1904 года и делали в революцию, в гражданскую войну, и позже. Следует отметить, что Горький в «Дачниках» показывает и иные типы русских «ужей». Вот пример русского безвольного мечтателя-«ужа», желающего спрятаться куда-нибудь под болотную корягу от трудностей жизни:
«Рюмин: О праве человека желать обмана!.. Вы часто говорите — жизнь! Что такое — жизнь? Когда вы говорите о ней, она встает предо мной, как огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв ему, жертв людьми! Она изо дня в день пожирает мозг и мускулы человека, жадно пьет его кровь… Зачем это? Я не вижу в этом смысла, но я знаю, что чем более живет человек, тем более он видит вокруг себя грязи, пошлости, грубого и гадкого… и все более жаждет красивого, яркого, чистого!.. Он не может уничтожить противоречий жизни, у него нет сил изгнать из нее зло и грязь, — так не отнимайте же у него права не видеть того, что убивает душу! Признайте за ним право отвернуться в сторону от явлений, оскорбляющих его! Человек хочет забвения, отдыха… мира хочет человек!»
Это животное не опасно, на истребление подобных можно сил не тратить. Сами передохнут. В конце пьесы этот русский «уж» действительно попытался застрелиться, но столь решительное действие ему, конечно, не удалось. Сердце у русского обывателя оказалось маленькое, а от страха билось сильно. В такое даже не попасть пистолетной пулей.
Омерзение вызывают у рядового зрителя все эти люди, выведенные Горьким как русские интеллигенты, как русские мещане, как русские обыватели. И вот здесь вспомним верное наблюдение Ирины Моргулевой: временной аспект для режиссёра не важен. Это подчёркнуто тем, что актёры одеты большей частью по-современному. Лютая ненависть Горького к дореволюционному русскому государству направлена спектаклем Марчелли против современной России, против современных русских обывателей.
Горький ненавидел Православную Церковь, и это нашло отражение в «Дачниках». Это проявляется, например, в том, что безвольный русский «уж» Рюмин вдруг изрекает:
«Чтобы жизнь имела смысл, нужно делать какое-то огромное, важное дело… следы которого остались бы в веках… Нужно строить какие-то храмы».
Понятно, как зритель воспримет эти слова в устах отрицательного героя, попытавшегося к тому же неудачно застрелиться? Этот зритель будет против строительства храмов, против построенного в Калининграде кафедрального собора Христа Спасителя.
Нелюбовь к Православию у Горького проявляется, например, и в том, что отрицательные герои части частенько к месту и не к месту цитируют искаженные фразы и отдельные ключевые слова из Священного Писания. Зрителю становится понятнее, какой веры эти русские «ужи»:
«Двоеточие. На шее ближнего своего скорее доедешь к благополучию своему».
«Влас. О Марфа, Марфа! Ты печешься о многом — оттого у тебя всё перепекается или недопечено… какие мудрые слова!»
«Басов. Да, заговорила Валаамова…[ослица]»
Ещё одно попутное наблюдение: в пьесе Горького отрицается традиционная христианская семья. Мы не увидим ни одного положительного примера. Все, предложенные зрителю примеры семейной жизни отрицательны, глубоко трагичны. Единственная многодетная по нашим меркам мать — некая Ольга Алексеевна — показана Горьким в состоянии глубокого психического расстройства именно по причине многодетности, по причине необходимости заботы о четырёх детях:
«Ольга Алексеевна….я сама иногда чувствую себя противной… и жалкой… мне кажется, что душа моя вся сморщилась и стала похожа на старую маленькую собачку… бывают такие комнатные собачки… они злые, никого не любят и всегда хотят незаметно укусить.
Влас (в кабинете гнусаво поёт на голос «Вечная память»). Семейное счастье… семейное счастье…»
По ходу спектакля пару раз на сцене мелькает некая «женщина с подвязанной щекой», ищущая потерявшегося ребёнка. Жалкое несчастное создание, которое дачники гонят прочь.
Даже единственный положительный герой пьесы, Марья Львовна, называет своё замужество «трёхлетней пыткой». На Марье Львовне следует остановиться особо. Как я отметил выше, сюжеты своих произведений Горький строил по шаблону противостояния «сокол-уж». «Ужами» в пьесе «Дачники» стали русские обыватели. А вот в «соколы» «буревестник революции» избрал… женщину. «Женщина-врач Марья Львовна, 37 лет». В творчестве Горького такой «сокол» был новинкой, но вполне соответствовал духу революционного времени. В отличие от «ужей» Марья Львовна обладает некими идеалами. Более того, идеалы женщины-врача подкрепляются характером. Ей писатель дал устами персонажей пьесы такую характеристику:
«Рюмин….в высшей степени обладает жестокостью верующих… слепой и холодной жестокостью».
«Басов. Она такая прямолинейная, как палка».
«Рюмин. Меня положительно возмущает её деспотизм. Люди этого типа преступно нетерпимы…»
Максим Горький эти характеристики не опровергает. Но, если внимательно присмотреться, жестокая вера Марьи Львовны оказывается какой-то расплывчатой, основанной на общих лозунгах, на общих понятиях: прогресс, свет знания, борьба… «Мы все должны быть иными, господа! Дети кухарок, прачек, дети здоровых рабочих людей — мы должны быть иными! Ведь ещё никогда в нашей стране не было образованных людей, связанных с массой народа родством крови… Это кровное родство должно бы питать нас горячим желанием расширить, перестроить, осветить жизнь родных нам людей, которые все дни свои только работают, задыхаясь во тьме и грязи… Мы не из жалости, не из милости должны бы работать для расширения жизни… мы должны делать это для себя… для того, чтобы не чувствовать проклятого одиночества… не видеть пропасти между нами — на высоте — и родными нашими — там, внизу, откуда они смотрят на нас как на врагов, живущих их трудом! Они послали нас вперед себя, чтобы мы нашли для них дорогу к лучшей жизни… а мы ушли от них и потерялись, и сами создали себе одиночество, полное тревожной суеты и внутреннего раздвоения… Вот наша драма! Но мы сами создали её, мы достойны всего, что нас мучит!» Конкретной созидательной программы у Марьи Львовны не просматривается. В пьесе присутствуют призывы к общественной деятельности, к борьбе против… Против кого? Это зритель должен был понять сам: против дореволюционного русского государства, против православной веры. Зритель это понял. Православно-монархический зритель попытался спектакль сорвать. Революционно-демократический воодушевился и пошёл дальше за теми, кто прозвал бороться «против».
Отсутствие чёткой программы у Марьи Львовны понятно. В горьковской идее «Сокола» важно осуществление себя в борьбе, в битве. А вот за что — на этот вопрос автор обычно ответа в своих произведениях не даёт. Даже слова из «Песни о Соколе»: «О, если б в небо хоть раз подняться!… Врага прижал бы я… к ранам груди и… захлебнулся б моей он кровью!» можно понять как угодно, вплоть до бандитского стремления к кровавым разборкам. Любопытно приглядеться к тем, кто примыкает к «соколу"-женщине. Прежде всего — её дочь Соня, 18 лет. Разбитная девица, веселящаяся на даче с неким Зиминым, двадцатитрёхлетним студентом:
«Соня. Мамашка! Я ухожу гулять…»
«Соня. Рекомендую — мой раб!
Он невозможен в приличном обществе.
Зимин. Она оторвала у меня рукаву тужурки — вот и всё!
Соня. И только! Этого ему мало, он недоволен мною… Мамашка, я за тобой зайду, хорошо? А теперь иду слушать, как Макс будет говорить мне о вечной любви…»
Затем к «соколу» примыкает великовозрастный недоросль Влас, в свои 25 лет поучившийся понемногу в духовном училище, в железнодорожной школе, в земледельческом училище, в школе живописи, в коммерческом училище…
«Влас. В семнадцать лет отвращение к наукам наполняла меня до совершенной невозможности чему-нибудь учиться, хотя бы даже игре в карты и курению табака».
«Влас. Тошно мне, Марья Львовна, нелепо мне… Все эти люди… я их не люблю… не уважаю: они жалкие, они маленькие, вроде комаров… Я не могу серьёзно говорить с ними… они возбуждают во мне скверное желание кривляться, но кривляться более открыто, чем они… У меня голова засорена каким-то хламом… Мне хочется стонать, ругаться, жаловаться… Я, кажется, начну пить водку, черт побери! Я не могу, не умею жить среди них иначе, чем они живут… и это меня уродует… порой так хочется крикнуть всем что-то злое, резкое, оскорбительное…»
От водки Власа спасает несколько странная любовь к Марье Львовне, которая старше его на 12 лет. Хлам в голове и желание кричать злое остаётся. Но для Горького главным было показать, что этот недоросль покинул клубок русских «ужей» и устремился за «соколом». А каким «соколом» он станет сам со своим хламом в голове и желанием кривляться, это для Горького неважно.
Взбаламутив царство русских «ужей», где всё «гнило и разлагалась», Марья Львовна, таким образом, привлекла часть из них к себе. Какой-то созидательной программы Горький в своей пьесе не предложил, да и не мог предложить зрителю. «Идите к нам… идите!» А куда? Зачем? Что собираются делать новоявленные «соколята»? А вот что:
«Варвара Михайловна. Я ненавижу всех вас неиссякаемой ненавистью. Вы — жалкие люди, несчастные уроды!
Влас….я знаю: вы — ряженые! Пока я жив, я буду срывать с вас лохмотья, которыми вы прикрываете вашу ложь, вашу пошлость… нищету ваших чувств и разврат мысли!..
Варвара Михайловна. Да, я уйду! Дальше отсюда, где вокруг тебя всё гниёт и разлагается… Дальше от бездельников. Я хочу жить! Я буду жить… И что-то делать… против вас! Против вас! (Смотрит на всех и кричит с отчаянием.) О, будьте вы прокляты!»
Герои пьесы «Дачники» выдуманы Горьким. Зрители были реальными. Нетрудно понять, куда пошли революционно-демократические зрители в следующем, 1905-м году. Куда пошли в 1917-м. Что они могли сделать, и что сделали, руководствуясь ненавистью. Куда пойдут сегодняшние зрители, кто знает? Но больше меня почему-то озадачила судьба актёров. Десятки раз репетировать, заучивать роли, вживаться в образ, обсуждать пьесу, выполнять указания худрука… Играть в спектакле, пропитанном ненавистью к России, призывающим к протесту, к борьбе против… Наверное, так и вскармливаются будущие русофобы, не любящие страну проживания, презирающие русский народ, вечно протестующие, кривляющиеся подобно горьковскому Власу, лезущие в политику, обличающие, критикующие, кричащие что-то злое, постоянно делающие что-то против, против, против… Несчастный и трагичный по-своему народ этот, актёры. Актёры театра потом становятся артистами кино, работают на телевидении, на радио… А мы удивляемся: почему они такие?
Ирина Моргулева: «Работы актёров «Тильзит-театра» и областного драматического (это первый совместный проект двух коллективов) убедительны и интересны. Марина Юнганс, Ирина Несмиянова, Полина Ганшина, Николай Зуборенко, Диана Савина, Виталий Кищенко, Николай Захаров, Сергей Чернов, Любовь Орлова, Максим Пацерин живут на сцене правдиво и страшно».
P. S. В 1917 году «соколы» завоевали Россию. Лет через десять «буревестник революции» Максим Горький вместе с театральным режиссёром Всеволодом Мейерхольдом и некоторыми другими деятелями культуры подписал письмо в советское правительство с просьбой уничтожить храм Христа Спасителя в Москве, построенный в честь победы русского народа над Наполеоном в 1812 году. 5 декабря 1931 года главный православный храм России был взорван. В наши дни он был восстановлен. В Калининграде православными был построен кафедральный собор и освящен также в честь Христа Спасителя. Впервые после своего избрания на патриарший престол Патриарх Московский и всея Руси Кирилл в марте сего года посетил Калининград и возглавил богослужение в калининградском соборе Христа Спасителя. В это самое время в калининградском областном драмтеатре прошла премьера спектакля Марчелли по пьесе Горького «Дачники». Символично. Случайное совпадение? Противостояние?
http://rusk.ru/st.php?idar=114223
Страницы: | 1 | |
