 |
| Интернет против телеэкрана | В. Иванов | 26.04.2005 |
«Убить дракона»
«В семидесятых годах, на „диссидентских кухнях“ Москвы обсуждался вопрос: идти ли на слом коммунизма, понимая, что вместе с коммунизмом падет страна в целом? Или терпеть нелепости коммунистического строя, сберегая от распада империю? Дилетант Горбачев, „божий одуванчик“ Сахаров, ненавистники из „межрегиональной группы“ пошли на слом коммунизма, утянув в небытие великую страну СССР». Это пишет пламенный Александр Проханов, главный «соловей» российских красно-коричневых, в передовице одного из последних номеров своей «Завтра». Уже давно нет коммунизма и нет империи, но похожий вопрос встает опять. И не только перед «диссидентами».
В последние месяцы такие разные авторы, как Максим Соколов, Лилия Шевцова, Станислав Белковский, Глеб Павловский, Егор Холмогоров, Юлия Латынина и др. высказались о перспективах выбора между сохранением режима Владимира Путина и «бархатной революцией», которая, как считается, откроет дорогу к «демократизации» страны. Не все признают, что «революция» на самом деле возможна, поскольку цены на нефть стабильно растут, и у режима еще долго будет достаточно денег, чтобы затыкать ими любое недовольство. Другие, наоборот, убеждены, что в России может случиться не «бархатная», а самая настоящая революция. Третьи, отдавая себе отчет в ключевой роли внешнего фактора, утверждают, что Запад не рискнет дестабилизировать ядерную страну и поддержит Путина. Но все они тем или иным образом разделяют мнение, что «демократизация» автоматически приведет к сокращению российского суверенитета. Одни считают, что это хорошо, другие — что плохо.
Идея защиты и сохранения суверенитета России, судя по всему, имеет все шансы быть предложенной «партии стабильности» в качестве объединяющей. Не исключено, что суверенитет будет одной из основных тем послания президента, тем более что Путин и его люди уже и раньше высказывались и про «дядю в пробковом шлеме», и про то, что мы «будем оставаться хозяевами у себя дома».
В свою очередь внутри «партии революции» популярна идея «демократии», которая в современных и особенно специфических российских условиях («диктатура», знаете ли…) приоритетнее суверенитета. Безусловно, для широких масс она не годится, им будут морочить голову в первую очередь «восстановлением льгот», «отменой Жилищного кодекса» и пр. Но приверженность «демократии» гарантирует западную поддержку, а поэтому о ней твердят и Зюганов, и Рогозин, и Касьянов, и фюреры нацболов.
Впрочем, разумеется, Путин не против «демократии», а из «революционеров» только самые отмороженные позволяют себе высказываться о полезности интервенции, и то не публично.
В данной статье я изложу собственный подход к «суверенитету» и «демократии», мне представляется, что первого по факту просто нет, а второе выступает прикрытием совершенно недемократических по своему содержанию идей и проектов. Для меня очевидно, что на самом деле спор ведется между сторонниками относительной самостоятельности, т. е. автономии России и теми, кто готов ею жертвовать в довольно широких пределах. Причем истинные мотивы и тех, и других часто весьма далеки от декларируемых.
1
Сразу хочу сказать, что я не ставлю под сомнение целесообразность использования идеи суверенитета в пропаганде и PR ради консолидации патриотов и антиреволюционеров. Однако это не должно препятствовать трезвому осмыслению проблематики суверенитета.Россия формально, т. е. в правовом смысле, суверенна с 1991 г. За исключением ряда территориальных претензий со стороны соседей никаких посягательств на наш формальный суверенитет нет.
Нынешнее Российское государство формально было основано в ноябре 1917 г. как Российская Советская Республика. В 1918 г. она переименовалась в Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику и приняла первую Конституцию. В 1922 г. РСФСР вошла в состав другого государства — Союза Советских Социалистических Республик и государством быть перестала. Большинство современных доктрин не признают возможности деления суверенитета: РСФСР была составной частью СССР, а потому положения о суверенитете союзных республики в конституциях СССР и о суверенитете самой РСФСР в ее собственных конституциях следует считать ничтожными. РСФСР тогда не обладала ни фактическим, ни формальным суверенитетом. В 1990 г. РСФСР приняла Декларацию о государственном суверенитете, но поскольку продолжала оставаться союзной республикой, суверенитет не приобрела и государством не стала. В 1991 г. РСФСР вышла из СССР, вернула себе формальный суверенитет, приняла участие в ликвидации Союза, признала себя его правопреемницей и сменила название на «Российская Федерация — Россия». Оно было закреплено в первой постсоветской Конституции 1993 г.
С фактическим суверенитетом все обстоит иначе. Его у нас попросту нет. Сохранять и защищать в этом смысле нечего.
И дело тут не в международных обязательствах, не во внешнем долге, не в антироссийских и капитулянтских взглядах тех, кто руководил страной в 1990-е гг. и руководит сейчас, и даже не в непрекращающемся ни на день политическом и идеологическом давлении извне. Точнее, не только в этом.
Фактически ни одно государство в мире не является суверенным. Даже США. И, несмотря на свое положение единственной сверхдержавы, и более чем активную внешнюю политику, они даже менее самостоятельны, чем 100 или 50 лет назад.
Почему так? Во-первых, теоретическая конструкция суверенитета никогда не была и не могла быть реализована. Во-вторых, в современном глобализированном мире даже теоретическая постановка вопроса о суверенитете становится все менее актуальной.
В фундаментальной работе советского юриста-государствоведа Иосифа Левина «Суверенитет» (1948) этому понятию дано следующее определение: «состояние полновластия государства на своей территории и его независимости от других государств». Председатель Конституционного суда Валерий Зорькин в своей статье «Апология Вестфальской системы», опубликованной 13 июля 2004 г. в «Российской газете» (полная версия — в журнале «Россия в глобальной политике»), описывает суверенитет как «верховенство, независимость и самостоятельность государственной власти на территории государства, независимость в международном общении, обеспечение целостности и неприкосновенности территории». Соответственно, суверенитет имеет две стороны — внешнюю и внутреннюю. Кто бы ни объявлялся сувереном: монарх, нация, «многонациональный народ», суверенитет является основным признаком государства, отличающим его от других политических организаций. «Несуверенное государство» — это оксюморон. Как только мы ставим под сомнение понятие суверенитета, мы начинаем размывать понятие государства.
Эти представления основаны на «классических» теориях государства, в свою очередь базирующихся на корпусе идей, сформулированных европейскими философами XVI—XIX вв., осмыслявшими процесс трансформации и кризиса постфеодальных государств, а затем становления государств-наций. Вначале Жан Боден «открыл» суверенитет монарха — отдельную трансцендентную верховную власть. (В средневековой Европе права монархов считались ограниченными правами других сеньоров, тогда удалось обосновать лишь независимость монархов от светской власти папы, а во времена Реформации — их право возглавлять национальные церкви.) Затем Жан-Жак Руссо «передал» суверенитет народу. В течение примерно 200 лет на фоне перехода от аграрного общества к индустриальному посредством войн, революций и реформ на началах народного суверенитета были перестроены большинство существовавших государств, а также создано много новых. В XX в. государств-«ненаций» в мире практически не осталось. Несколько восточных монархий и Ватикан — «исключение, подтверждающее правило».
Классические" определения, как представляется, обязательно следует корректировать и дополнять, как минимум, мыслью Карла Шмитта о том, что суверенен тот, «в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция» («Политическая теология», 1922). Т. е. тот, кто устанавливает правила, может их менять и нарушать, без этого никакого подлинного «полновластия», «верховенства», «независимости» не получится. Это хорошо понимал выдающийся враг самого понятия «суверенитет» Жак Маритен, писавший о трех его значениях: а) государство обладает абсолютной независимостью по отношению к другими государствам, никакой «международный закон» не может быть воспринят непротиворечивым образом; б) государство принимает не подлежащие обжалованию решения, обладая «абсолютно высшей властью (выделено Ж. Маритеном — И.В.)»; в) государство реализует власть неподотчетно («Человек и государство», 1951).
И где же мы обнаружим настоящий суверенитет?
Международное право, основанное на принципах компромисса и консенсуса, родилось гораздо раньше государств-наций в силу объективной необходимости. И, разумеется, договариваясь друг с другом ради общего блага, идя на взаимные или односторонние уступки, государства-нации связывали себя обязательными правилами, а, следовательно, отказывались от независимости от других государств, как это делали правители прежней эпохи. Еще сам Вестфальский договор 1648 г. — главный источник и основа системы суверенитетов — как это ни парадоксально, по сути, сам ограничил суверенитеты его участников, установив для них единые правила. Чем больше в XIX—XX вв. возрастала потребность в международной кооперации, чем больше росла роль конвенций, пактов и пр. и межгосударственных объединений, организаций, тем меньше самостоятельности оставалось у государства. Практика разделов ведущими державами сфер влияния в Европе, империализм и колониализм, Версальская и Ялтинско-Потсдамская системы, евроинтеграция, а также негативный опыт суверенизации многих бывших колоний (особенно африканских) и пр. постоянно опровергали теорию и в целом, и в частностях.
С другой стороны, государства ограничивали свое полновластие по не менее объективным основаниям. Конституции и законодательство, признанные обычаи, решения судов, идеологии, доктрины создавали жесточайшие рамки, исключающие полновластие.
Пропасть между теоретической конструкцией государства как суверенного субъекта и real politic неуклонно увеличивалась. Преодолеть ее можно только за счет не совсем честного расщепления понятия суверенитета на формальный, т. е. соответствующий теоретическим определениям, правовой, нормативно закрепленный, юридически оформленный; и фактический, которого нет, поскольку любые ограничения исключают суверенитет. Маритен удивлялся: «как возможно понятие суверенитета, подконтрольного и подотчетного (выделено Ж. Маритеном — И.В.)?» Для него было очевидно, что государство несуверенно. Но несуверенное государство — это, как уже говорилось, «негосударство», с точки зрения классических теорий.
Многие думали и говорили о формальном и фактическом суверенитете, а на уровне доктрины только множилось число критиков «классических» теорий государства, предлагавших или отбросить их вовсе, или радикально модернизировать. Хотя все эти «модернизации» короткими или длинными путями выводят к формуле Константина Крылова: «Государство есть то, что другие государства признали государством». Т. е. государство — это политическая организация, постулирующая наличие у себя совокупности прав и свойств, именуемой «суверенитетом» (но таковой с теоретической точки зрения не являющейся), чьи претензии признаны политическими организациями с аналогичными претензиями.
В 1920 г., т. е. через год после создания Лиги Наций, Ганс Кельзен в «Теории суверенитета» писал о будущем «всемирном универсальном государстве», которое будет выстроено как «универсальное сообщество, превосходящее отдельные государства и включающее их в свой состав». В 1945 г. идеи Кельзена, стали одной из доктринальных основ Устава ООН. Многие поклонники Вестфальской системы, устрашенные глобализацией, с тоской вспоминают времена, когда Комиссия международного права ООН была авторитетной структурой, когда разрабатывались и принимались Женевские и Венские конвенции. Хотя, положа руку на сердце, трудно переоценить роль ООН, этой Комиссии и этих конвенций в деле выхолащивания суверенитетов.
Впрочем, тогда суверенитеты действительно еще официально уважались, да само слово «государство» было в чести. Но недолго ему оставалось. В 1963 г. Шмитт в «Понятии политического» провозгласил: «Государство как модель политического единства, как носитель поразительнейшей из всех монополий — монополии принятия политических решений — этот блестящий образец европейской формы и западной цивилизации, свергнут с трона, низложен».
Элвин Тоффлер в своей «Третьей волне» (1980) в максимально доступной форме высказал точку зрения, что переход от индустриального общества к постидустриальному влечет неизбежный демонтаж государств-наций, поскольку они беспомощны установить рамки, «которые были бы способны обеспечить нечто подобное мировому порядку». При этом Тоффлер, полемизируя с популярными прогнозами неизбежности концентрации власти в мире в руках сверхдержав или «мирового правительства», предрек ее дисперсию. Он также прогнозировал неизбежность «нового империализма», т. е. экспансии структур «мира Третьей волны» (постидустриального) на территории, где еще господствуют институты и практики «мира Второй волны» (индустриального, «мир Первой волны» у Тоффлера, соответственно, аграрный).
А в 2000 г. — в промежутке между «Бурей в пустыне» и «гуманитарной» бомбардировкой Югославии неомарксисты Майкл Хардт и Антонио Негри опубликовали «Империю». «Даже наиболее сильные национальные государства не могут далее признаваться в качестве верховной и суверенной власти ни вне, ни даже в рамках собственных границ. Но, тем не менее, ослабление суверенитета национальных государств вовсе не означает, что суверенитет как таковой приходит в упадок (курсив авторов — И.В.) […] суверенитет принял новую форму, образованную рядом национальных и наднациональных органов, объединенных единой логикой управления. Эта новая глобальная форма суверенитета и является тем, что мы называем Империей», — пишут Хардт и Негри. Они констатируют, что «Империя» предполагает лишенный центра и привязки к определенной территории аппарат управления, который постепенно подчиняет себе все глобальное пространство, втягивая его в свои открытые и постоянно расширяющиеся границы, «различные национальные цвета на карте мира […] размываются и сливаются в радугу глобальной империи». Особо подчеркивается, что «Империя» — ни в коем случае не американская, хотя США занимают при новом порядке привилегированное положение. «Имперский» суверенитет принадлежит сетевой структуре, образованной руководством ведущих стран Запада, Евросоюза, транснациональных корпораций и международных политических и экономических организаций вроде МВФ, Всемирного банка и ВТО. Эту структуру авторы тоже называют «Империей». Образ и слово они подобрали удачно, ничего не скажешь, хотя суверенность «Империи» в «шмиттовско-маритеновском» понимании неочевидна, во всяком случае сейчас, с учетом хотя бы автономии провинций, в которые она фактически превращает национальные государства.
Будучи леваками, Хардт и Негри, разумеется, ни о чем другом не мечтают, кроме как о сокрушении «Империи» объединенной «массой», т. е. глобальным интернационалом всех, кто сегодня лишен власти. Об этом они много пишут в той же «Империи», а также в своей новой книге «Масса: война и демократия в эпоху империи» (2004).
Разумеется, со времени выхода «Империи» была и террористическая атака 11 сентября 2001 г., сплотившая западные и не только западные страны вокруг США, т. е., если угодно, придавшая импульс «имперской» интеграции. Но было и вторжение в Ирак в 2003 г., спровоцировавшее конфликт американцев с французами и немцами, без которых «Империя» невозможна по определению. У всех «империообразующих» субъектов слишком много внутренних проблем (достаточно почитать, что пишут о своей стране такие разные американцы, как Хантингтнон, Сорос, Бьюкенен и Мур) и противоречий между собой. Новую Вавилонскую башню строить начали и построили не один ярус, но достроят ли? С первой как-то не вышло…
В консервативных кругах, причем не только в России, популярна точка зрения, что глобализаторские проекты неизбежно приведут к глобальному кризису, но избежать его можно было бы, неким образом вразумив или заставив западные элиты перестать разрушать Вестфальскую систему, «демократизировать» всех подряд, перераспределить мировое богатство и заняться наведением порядка каждому у себя дома. Глобальный кризис в краткосрочной перспективе возможен, а в долгосрочной — совершенно неизбежен, это общее место. Ни добавить, ни прибавить. А рецепты никуда не годятся. Не хочется даже тратить время на объяснение, поскольку они банальны. Но все же… Мир во зле лежит — это только недавно стало известно? «Империя», мировой рынок, глобализация, как и «общество потребления», всеобщее смешение и упрощение и пр. — законнорожденные дети индустриальной и постиндустриальной эпохи, заставить даже не элиты, а весь мир отказаться от их даров (идей, институтов, технологий), пусть они сто раз ядовиты, человеческими силами невозможно. «Это не девиация прогресса, а это его кульминация» (Александр Дугин). Призывающие к «неолуддизму» сами являются прекрасной иллюстрацией к этому тезису: свои тексты они выстукивают на клавиатуре перед монитором, а затем выкладывают в Интернет. И принимать дары выборочно нельзя, поскольку все взаимосвязано и взаимозависимо.
Не менее наивно надеяться, что сворачивание «имперского» проекта или крушение новой Вавилонской башни в результате какого-нибудь «кризиса доллара» немедленно вернет все хорошее, что отняла у нас глобализация. Государства станут уважать друг друга, бедные страны перестанут быть бедными, люди вспомнят о Боге, морали и долге, террористы займутся сельским хозяйством, воздух и вода станут чище… Можно в это поверить?
Библия умалчивает о том, что произошло с людьми сразу после смешения языков, т. е. разрушения привычной системы коммуникаций. А, думается, безобразий было много.
Соотечественник Негри Роберто Вакка еще в 1973 г. опубликовал книгу «Пришествие темного века». Понятно, что 1973 г. — это год напугавшего Запад энергетического кризиса, и Вакка был одним из тех, кто удовлетворял возросший спрос на апокалиптические страшилки. Ряд его аргументов явно устарели, ведь книга написана еще до появления Интернета (1974), но в целом она до сих пор вполне актуальна. Из нее следует, что системы управления в постиндустриальную эпоху могут только расширяться и усложняться, и настанет тот день, когда с ними не сможет справиться никакая власть, попытки «перезагрузки» приведут только к большему усложнению, за чем последуют неизбежная деградация и разрушение систем (в качестве катализатора Вакка рассматривал, в частности, техногенную катастрофу), скатывание в «новое Средневековье», в котором, соответственно, не будет ни глобальной власти, ни национальных государств, ни современной цивилизации, а будет варварство и неофеодализм.
Кстати, в том же 1973 г. Умберто Эко в полемике с Вакка написал эссе «Средние века уже начались», апологию европейскому Средневековью. Пафос Эко сводился к тому, что не стоит вслед за публицистами возрожденческого толка мазать все Средневековье черной краской (и в самом деле — не надо). Эпоха между падением Западной Римской империи в 476 г. и 1000 г. была действительно варварская, зато XI—XIII вв. стали временем «увлекательного диалога между варварскими цивилизациями, римским наследием и служившими им приправой восточно-христианскими идеями». Примерно об этом же пишет правовед Гарольд Дж. Берман в своей блестящей «Западной традиции права» (1983). Эко был уверен, что пишет во время кризиса «Великой Американской империи», и, сравнивая ее с Римской, искал и находил множество занятных аналогий и параллелей между событиями и явлениями 1960−1970-х гг. и V—XIII вв., ведь «происходящее за пять наших лет может порой соответствовать происходящему тогда за пять веков» (не исключаю, что ради развлечения — собственного и читателей — он сравнил американские университетские кампусы со средневековыми монастырями, хиппи с францисканцами, а Эрнесто Че Гевару с Жанной Д´Арк). В общем, Эко пытался доказать, что развал мировой империи и исчезновение интернациональной власти — это не так страшно, как кажется на первый взгляд.
Очевиден аргумент поклонников глобализации: мол, за 20 с лишним лет ни в какое «новое Средневековье» мы на самом деле не впали, западные правительства и международные организации в целом держат мир под контролем, а какому-нибудь Осаме, при всей его опасности, далеко до Аттилы.
На это нужно ответить, что 20 лет — для истории вообще не срок. И на самом деле к предупреждениям, что чем больше территорий, людей, ресурсов и пр. будет втянуто в «имперские» сети, тем разрушительнее окажутся последствия их распада, нужно относиться со всей серьезностью. До «Средневековья», скорее всего, не дойдет, но все равно мало никому не покажется.
Но вернемся к суверенитету. Уже упоминавшийся здесь Зорькин констатирует, что Вестфальская система сейчас открыто уничтожается международными актами. В качестве примера он приводит Маастрихтский договор о Европейском союзе 1992 г., которым государства Европы передали значительный объем компетенции союзным органам. «Отказ от Вестфальской системы мироустройства, помимо всего прочего, приведет к тому, что политика, требующая механизма многосторонних согласований (мультилатерализм), будет вытеснена (и уже вытесняется после 11 сентября 2001 г.) односторонней эгоистической политикой (унилатерализм). В неправовом мировом хаосе действует лишь одно право — право сильных и агрессивных: и сверхдержав, и диктаторов, и лидеров мафиозных и террористических сообществ (последним, впрочем, никакой Вестфальский договор или Устав ООН все равно не указ — И.В.)», — предупреждает Зорькин. Леонида Мамута, одного из авторов текста действующей Конституции, тревожит еще более фундаментальная проблема: «[…] нагнетание атмосферы „кончины“ и „похорон“ современного национального государства — занятие далеко не безобидное. В такой мрачной атмосфере с неизбежностью размножаются искаженные представления об истинном положении такого государства, и исключается трезвый, объективный взгляд на его сложную и неоднозначную (выделено мной — И.В.) судьбу».
И Зорькин, и Мамут, безусловно, правы. Как правы и те, кто говорит о многочисленных проблемах и бедах, которые несет и уже принесла глобализация. Только вспоминается здесь чеховский Фирс с его бессмертным «Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего…»
Пока «Фирсы» ворчат и рыдают у одра государства-нации, Конгресс США рассматривает проект «Акта о продвижении демократии» Маккейна-Либермана-Вулфа-Лантоса. В числе многих оригинальных нововведений он предусматривает создание в Госдепартаменте специального управления, которое будет разрабатывать планы демократизации избранных государств, а также его подразделений в посольствах, обязанных эти планы реализовывать. То, что это противоречит, в частности, Венской конвенции о дипломатических сношениях 1961 г., никого уже не удивляет. И многие понимают, что этим не кончится, как уже не кончилось введением в оборот «принципов глобальной безопасности», «гуманитарными интервенциями» и soft power. И на самом деле правильно понимают: международное, т. е. надгосударственное мультилатеральное право XX в. отлично подготовило почву для того, что Юрген Хабермас назвал «космополитическим правом мирогражданского общества».
У России нет ресурсов — интеллектуальных, материальных, организационных, людских и пр., чтобы приблизиться по своему положению к США или ЕС, а тем более — добиваться суверенитета. И — будем честны до конца — нет оснований надеяться, что таковые появятся в обозримой перспективе. В наши дела вмешивались и будут вмешиваться.
Логично появление проектов автаркизации России, вроде «Крепости «Россия» Михаила Юрьева, но в силу их полной нереализуемости в современных условиях они представляют сугубо развлекательный интерес. При нынешнем уровне развития информационных и культурных технологий отгораживаться не получается даже у таких сознательно и последовательно защищающих себя стран как Китай и Иран. Что уж говорить про Россию, уже 15 лет как превращенную в проходной двор?
На развалинах проигравшего «холодную войну» СССР Россия утвердилась как региональная держава, что в современном мире означает положение автономной провинции. Максимум о чем сейчас реально можно говорить — это о сохранении Россией широкой автономии. Для этого у нас как раз достаточно ресурсов — запасы нефти и газа, ядерное оружие, выгодное геополитическое положение, заставляющее те же США всерьез страшиться нашего стратегического альянса с еще более автономной провинцией — Китаем и пр.
Мне могут возразить, что «суверенитет» и «автономия» — это только разные слова, а суть состоит в одном и том же, т. е. в сохранении и защите «независимости», «самостоятельности», «самобытности» и пр. Это и так, и не так. Автономия — это ограниченная самостоятельность, обращенная в первую очередь внутрь, в то время как суверенитет обращен и внутрь, и вовне. Кроме того, в нашей политической риторике понятие «суверенитет» очень часто ассоциируют не с «национальным государством», а с «империей» (в традиционном смысле), даже если последнее слово не произносится. И иногда о суверенитете рассуждают только потому, что по какой-то причине стесняются или боятся сказать об империи. Это такой скрытый синоним. И есть же еще мнение, что по-настоящему суверенен только тот, кто может нарушить чужой суверенитет. Дескать, чем мы хуже Америки?
На деле это оборачивается внешнеполитическими акциями, призванными продемонстрировать, что «да, не хуже». Они поглощают массу времени, сил и средств, но не приносят стране никаких или почти никаких выгод, а то и прямо ей вредят.
Не люблю наших либералов, но не могу с ними не согласиться, когда они возмущаются по поводу заигрываний России с различными лузерами и изгоями, вроде Милошевича (многократно обманывал российское руководство, например, в октябре 1998 г. он втайне заключил сепаратное соглашение с НАТО по Косово, нарушение которого со стороны Белграда и послужило одним из оправданий натовских бомбардировок в 1999 г.), Ким Чен Ира (в 2000 г. подставил Путина своим заявлением об отказе КНДР от продолжения ракетной программы, оно было разрекламировано как большое достижение российской дипломатии, но вскоре северокорейцы объявили его «шуткой»), Хусейна (в 2002 г. накануне войны начал отбирать у «ЛУКОЙЛа» месторождение Западная Курна) и т. д.
Настоящая империя могла себе позволить нести «бремя белого человека» и ввязываться в авантюры, автономия должна тщательно взвешивать, как и зачем она куда-то вкладывается или влезает. И ресурсы, оставшиеся в наследство от сталинской империи, куда более нужны сейчас для наведения внутреннего порядка (структурных реформ, удержания Кавказа, модернизации вооруженных сил). Зачем их палить, «назло бабушке отмораживая уши», а потом получать от всех подряд, начиная от тех же американцев и кончая какими-нибудь поляками?
Да, пинать Солженицына, еще 15 лет назад объявившего, что «нет у нас сил на Империю» (хотя тогда еще что-то да оставалось), и тех, кто за ним повторял, легче и приятнее, чем признать, что из своих внешнеполитических походов очень часто приходится возвращаться не со щитом, а без щита.
После появления 60 лет назад ядерного оружия большую популярность приобрела точка зрения, что отныне суверенен только тот, у кого есть бомба. И многие события последних десятилетий вроде бы подтверждают ее правоту. В последнее время «ядерная» составляющая суверенитета активно обсуждается в российской публицистике при поиске ответа на вопрос: насколько далеко может зайти вмешательство западных стран в наши внутренние дела? Алексей Чадаев в статье «Ядерный империализм vs. ядерный суверенитет», опубликованной недавно в «Русском журнале», пишет, что в современном мире существует три типа суверенитета: делегированный (неядерный, т. е. когда государство ядерного оружия не имеет или не подошло близко к его созданию), собственный (ядерный) и абсолютный (т.е. предусматривающий право делегировать суверенитет другим или нарушить чужой суверенитет), ядерный. «Грубо говоря, если ядерный суверенитет Франции является только французским, то ядерный суверенитет США является также источником суверенитетов для десятков стран, непосредственно входящих в американскую систему. Суверенитет какой-нибудь Испании или Японии существует лишь постольку, поскольку обеспечивается американским ядерным щитом», — пишет Чадаев. И еще: «Пакистан и Израиль имеют бомбы — но из этого не следует, что их санкции достаточно для того, чтобы мир признал законное право афганского или ливанского режимов, буде таковые сменятся». Теория красивая и, на первый взгляд, безупречная. Но только на первый, при детальном рассмотрении она начинает рассыпаться. Сам Чадаев относит к числу государств, «делегирующих» суверенитеты соседям, Саудовскую Аравию. И он прав, но только ядерного оружия у нее нет. Как нет его и у ЮАР, также имеющей сателлитов. Впрочем, тут можно выкрутиться, представив Эр-Рияд и Тсване (бывш. Преторию) «ретрансляторами» вашингтонского суверенитета… Но с «собственным» суверенитетом тоже не все просто. Израиль — «ядерный», но его заряды гарантируют только возмездие арабам, если они вдруг обезумят. Израильский суверенитет в действительности именно «делегированный», и в первую очередь — США. Под давлением «мирового сообщества» евреям приходилось пытаться «стерпеться-слюбиться» с Арафатом и его ООП. Применительно к неядерным странам НАТО или странам, связанным с США союзническими обязательствами, концепция «делегирования» более-менее работает. Но во многих других случаях она только запутывает. Как быть, например, с натовскими Великобританией и Францией, до сих пор влияющими на свои бывшие колонии и что-то им «делегирующими»? У них суверенитет «ядерный» или «абсолютный»? У Франции, утверждает Чадаев, просто «ядерный», но французская политика в Африке опровергает этот тезис. Сделаем скидку на то, что автор торопился и запутался в примерах. Однако он нам не объяснил, что, собственно, дает возможность «делегировать», нам приходится додумывать, и здесь мы его извинить не можем. Это средства доставки, гарантирующие возможность достать те же США или их верных союзников, размер ядерных арсеналов? Но тогда почему Китай особо никому ничего не «делегирует», а Россия вынуждена уходить из республик СНГ? Или ответ лежит за пределами области ядерных и ракетных технологий?
Самостоятельность (не суверенитет, нет) государств, т. е. автономия провинций в современном мире, равно как и их зависимость определяются многими факторами — экономическими, политическими, идеологическими, да и военными, безусловно, тоже. Наличие/отсутствие ядерного оружия существенно влияет на возможность формулировать претензии и добиваться их удовлетворения. Но с тем же Китаем считаются все больше и боятся его все больше не только потому, что он имеет ядерный арсенал, но и еще является «всемирным сборочным цехом» и самой населенной страной. А Россию от поражений и унижений ракеты не спасают. Так что не надо упрощать.
Понятно, что большинство из нас рождены в СССР, и мы знаем, что когда-то и Польша, и Аляска были нашими. Нас мучают фантомные боли. Но на государственном уровне и на серьезном экспертном пора бы понять, что если палец или руку отрезали (плохо, очень плохо), обратно она не вырастет, как не старайся.
Это вовсе не значит, что России «не нужна внешняя политика», что мы должны сдать свое ядерное оружие, отказаться от выстраивания стратегического партнерства с теми же Китаем, Индией, Ираном, бросить оставшихся союзников и клиентов в СНГ и т. д. Но заниматься делами иностранными следует при четком осознании приоритета дел внутренних.
Россия больше не империя. Мы — провинция строящейся «Империи». Единственное, что мы можем и обязаны делать — это отстаивать и укреплять свою автономию. Автономию политическую, экономическую, интеллектуальную, культурную, военную. Защищаться от попыток ослабить нас, «демократизировать», расколоть на более мелкие провинции, на «украины», чтобы меньше пострадать в тот момент, когда недостроенная «Империя» начнет рушиться.
2
В юриспруденции и политологии уже очень давно используется понятие формы правления. Само «правление» — это организация власти, в первую очередь системы верховной власти. В качестве его форм обычно выделяют монархию, при которой власть возглавляется наследственным правителем, и республику, организованную на началах выборности. Однако это разделение между монархией и республикой носит весьма условный характер, поскольку с древности до наших дней известно множество примеров выборов монархов. Очевидно, что современная Швейцария — республика, а Франция времен Бурбонов — монархия, но вот уже в случае Малайзии, где верховный правитель («Янг ди-Пертуан Агонг») избирается султанами, или Саудовской Аравии, короля которой выбирает верхушка правящего дома, мы попадем в затруднение. Не меньше сложностей и со всяческими пожизненными президентами, наследственными и назначаемыми парламентариями (цитадель либерального парламентаризма Великобритания только с 1999 г. начала избавляться от наследственных пэров).Понятие политического режима было введено как антитеза формальным определениям государства и форм правления, его эвристический потенциал состоит в более-менее адекватном раскрытии реального механизма властвования в противоположность нормативным и доктрианальным описаниям. В современных учебниках пишут, что режимы бывают демократические и недемократические (авторитарные, тоталитарные), последние, естественно, «плохие».
В Европе, а затем и во всем мире мейнстримом стало устройство государства-нации как республики (реже — «ограниченной монархии», т. е. нередко по факту той же республики) на принципах либеральной демократии (конституционализм, парламентаризм, разделение властей, гражданские и политические свободы, плюрализм и пр.), в основе разработанных философами-просвещенцами. При этом следование этим принципам носит нередко совершенно формальный характер. Фарид Закария в своей книге «Будущее свободы» (2003) в этой связи выделяет собственно «либеральные демократии» (т.е. политические режимы стран Запада), «либеральные автократии» (т.е. режимы, насаждающие либеральные порядки нелиберальными методами — Чили при Пиночете, Тайвань при Чан Кай-Ши и его преемниках) и «нелиберальные демократии» (режимы, использующие либеральные и демократические институты для легитимации нелиберальных практик — путинская Россия, чавесовская Венесуэла).
Все известные альтернативы либерально-демократическим республикам — советские, социалистические и народные республики, исламская республика Хомейни и пр. также по принципам своей организации так или иначе восходят к идеям Просвещения. Например, СССР имел конституцию, а в Иране параллельно с системой «валяет-е факих» (верховной власти шиитского духовенства) конституционно закреплено разделение властей. В «либерально-демократическом смысле» это, разумеется, никакие не демократии. Ни по форме, ни по содержанию.
Но что такое «демократия»? На самом деле, если заглянуть в первоисточники, то обнаружится, что Платон, Аристотель, Полибий и др. под демократией понимали «правление большинства», т. е. управление государством напрямую народным собранием и через широкое народное представительство. Такая система, как известно, работала, да и то с перебоями, только в отдельных античных городах-государствах, например в Афинах и Фивах. Их опыт учит, что демократия возможна только в условиях ограниченной территории и ограниченной же численности населения, минимальных — в допустимых для общества пределах — цензовых ограничениях пассивного и активного избирательного права (в Афинах политическими правами обладали только примерно 50 000 местных мужчин), а также наличия у свободных граждан времени для участия в политической деятельности, что обеспечивалось рабовладелием, и незначительного социального неравенства. Демократия — это максимальная «симфония» народа и власти. Это звучит очень красиво, но в жизни легко оборачивается господство толпы, которая, по словам Плутарха, «того, кто ей потакает, влечет к гибели вместе с собой, а того, кто не хочет ей угождать, обрекает на гибель еще раньше». В истории тех же Афин мы не найдем ни одного сколько-нибудь заслуженного политика или полководца, кроме Перикла, который не был бы осужден на изгнание или казнен.
При увеличении территории, численности населения, дифференциации социальной структуры прямое народное правление невозможно. Поэтому невозможна демократия. Институты народного представительства, дополнявшие народное правление при демократии, сами по себе в лучшем случае могут обеспечить только участие народа в принятии решений, да и то формальное.
В этой связи вызывает восхищение, как легко и непринужденно многие авторы использовали и используют слово «демократия» для описания заведомо и явно недемократических конструкций. Макс Вебер с концепцией «плебисцитарной демократии», теоретики «элитной демократии» (Йозеф Шумпетер, Роберт Даль, Сеймур Липсет, Джованни Сартори), Гильермо О´Доннел со своей «делегативной демократией» и пр. открыто утверждали, что «демократия» на самом деле означает не правление народа, а правление от имени народа, право на которое приобретается на выборах. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, сколь авторитетно в гуманитарных науках имя того же Вебера, как велики его заслуги, но утверждаю, что он и многие другие подменяют понятия.
Нигде и никогда, кроме как в античной Греции, прецедентов демократии не существовало, по крайней мере, в последовательно разработанном виде. Все республики, которые создавались в последующие эпохи, начиная от итальянских и германских торговых республик и кончая современными республиками, все монархии, которые «ограничивались», предполагали «правление немногих», т. е. олигархию. За столетия отработано множество технологий отбора, обновления «немногих» и удержания ими власти: если упрощенно, движение шло по траектории от аристократии через плутократию к меритократии. Как заметил Павел Святенков в своей «Масонерии», если бы мы смогли предоставить древнему философу возможность изучить современные демократии, он решил бы, что перед ним олигархии. «Либеральная демократия» есть в античном понимании олигархия. Олигархиями, разумеется, являются и закариевские «нелиберальные демократии» и «либеральные автократии». Все альтернативные формы республик — советская, исламская и пр. тоже на практике функционировали и функционируют как олигархии, пусть и с партократической или теократической спецификой.
Кто такие «олигархи»? Сразу нужно сказать, что правящие «немногие» в разные эпохи и в разных государствах отличаются друг от друга довольно существенно. Сравнивая, например, Красса, Болингброка, Рокфеллера и Суслова, мы сможем сформулировать только самое общее определение. Олигарх — это тот, у кого есть власть в государстве; этим он отличается от всех остальных, у кого власти нет, или она не распространяется на уровень государства. Современного олигарха обычно характеризует: а) обладание подконтрольной крупной собственностью (частной, государственной, смешанной), т. е. материальными или интеллектуальными ресурсами либо властными полномочиями, позволяющими эту собственность перераспределять или хотя бы самостоятельно включаться в передел; б) формальное или неформальное участие в управлении государством; в) представительство в публичном пространстве, возможно и опосредованное (через медию, политические и общественные объединения и пр.) Т. е. олигархами по факту являются высшие чиновники, крупные капиталисты, топ-менеджеры корпораций, партийные лидеры. Очевидно, что понятие «элита» применительно к политическому режиму должно рассматриваться как совокупность олигархата и его клиентел, в первую очередь менеджерской, интеллектуальной, силовой и пр. обслуги.
Понятие олигархии со времен Аристотеля и Полибия (описывавших ее как выродившуюся аристократию) обычно употребляется в негативном контексте. Часто презюмируется, что олигархи отчуждены от народа, даже враждебны ему, т. е. их власть «антинародна», «антинациональна». Но в действительности примеров «патриотических» олигархий (т.е. действовавших как в собственных интересах, так и в интересах остальных) в истории множество — начиная от Спарты, Карфагена и Рима.
«Либеральные демократии» последовательнее других маскировали свою олигархическую сущность за счет предоставления народу, гражданам максимальных свобод, снятия большинства цензов избирательного права и политического плюрализма. Когда я пишу «маскировали», я имею в виду не только циничный расчет заморочить стремительно увеличивающиеся массы ради удержания своего господства, как утверждалось в марксистских учебниках; многие западные и незападные олигархи, несомненно, были искренними либералами, прогрессистами, социалистами и верили в необходимость соответствующих реформ. Другие тоже маскировали (фашисты, нацисты, даже какие-нибудь «красные кхмеры»), но менее последовательно и успешно. В этой связи будет правильно разделить олигархии на либеральные и нелиберальные — «авторитарные», «тоталитарные».
Об автократии тоже нужно сказать несколько слов. Подобно тому, как в современном мире на уровне государств невозможно «правление большинства», так и практически невозможно «правление одного». Бруней султана Хаджи Хассанала Болкиаха — это экзотика. Более того, и в прежние эпохи, и во времена Платона и Аристотеля, и даже задолго до них существовали государства по форме правления монархические, тиранические, а по форме политического режима — олигархические. Фараоны, базилевсы, султаны, короли и т. п. были монархами, автократами, но управление их государствами реально осуществлялось сложными элитными структурами, находящимися с «первым лицом» в отношениях взаимозависимости. Реальная концентрация всей власти в руках правителя-автократа, как и демократия, возможна только в очень компактных государствах или государствах, в которых сохраняются значительные пережитки аграрной эпохи.
В раздробленных, децентрализованных или просто территориально крупных государствах в регионах могут формироваться обособленные политические режимы. Прецеденты автократии на субгосударственном уровне встречаются гораздо чаще, чем на государственном. Из латиноамериканского политического лексикона Борис Кагарлицкий заимствовал и ввел в отечественный понятие «касикизм». Оно появилось в Мексике, но явление оказалось достаточно распространенным. Примеры «касикизма» можно было найти в Бразилии, Колумбии, Боливии и многих других не только латиноамериканских странах, включая Россию. Рахимовский Башкортостан или илюмжиновская Калмыкия — олигархии со значительными элементами тирании. Безусловно, мы легко обнаружим в регионах и «чистые» олигархии.
В своих статьях я часто упоминаю формы олигархии: консенсусную, соревновательную и конфликтную для описаний постсоветских реалий. Олигархат может быть добровольно или принудительно консолидирован вокруг фигуры правителя (правителей), который выступает в роли либо «арбитра» (полномочен разрешать споры между олигархами), либо «шерифа» (полномочен также наказывать «нарушителей конвенции»), либо «царя» (полномочен также формулировать правила и идеологию для олигархата). Олигархат может быть разделен на группировки и коалиции, соперничающие за контроль над властью и собственностью. Олигархат может быть расколот, и группировки могут находиться в состоянии открытой конфронтации, вплоть до вооруженных столкновений. Эталонный пример — древний Рим, классическое олигархическое государство, со времени установления республики в 509 г. до н.э. несколько столетий гармонично балансировавшее между соревновательной и консенсусной олигархией. В промежуток между II в. до н. э. и I в. н. э. Рим неоднократно скатывался к конфликтной олигархии, пока, наконец, Август не умирил государство. СССР в 1920-начале 1930-х гг. был соревновательной олигархией, группировки коммунистических вождей боролись за власть и возможность реализовать свою версию «советского проекта», но к 1934 г. Сталин путем сложных комбинаций и интриг сумел стать консолидирующей фигурой, а в последующие годы большинство проигравших были уничтожены. В похожей ситуации Мао Дзе-Дун со своими соратниками в 1966 г. устроил в Китае «культурную революцию» и т. д.
В этом смысле «диктатура» — это способ управления, в том числе олигархатом, посредством террора. Не более и не менее.
«Империя» также, разумеется, устроена как олигархия, как всемирный олигархический интернационал. Как пишут Хардт и Негри, «бороться с „Империей“ во имя государства-нации — значит, проявлять полнейшее непонимание реалий наднационального управления, его имперского облика […: такая борьба относится к области мистификации. В „Империи“ […] участвуют как представители американского капитала, так и их европейские коллеги, а также те, кто сколачивает своё состояние на коррупции в России, наряду с капиталистами арабского мира, Азии или Африки, которые могут позволить себе направить своих детей на учёбу в Гарвард и помещать деньги на Уолл-Стрит». Говорить о каком-то консенсусе пока не приходится, в ее строительстве участвует слишком много акторов, интересы которых слишком противоречивы, чтобы могли выдвинуться фигуры или институты, выступающие общепризнанными арбитрами. (Это, кстати, рельефно проявляется при «демократизации» провинций, которой занимаются порой совершенно недружественные структуры, к примеру, Национальный республиканский институт и структуры Сороса.) Хотя вовсе исключать в дальнейшем их появление не стоит.
Все дискуссии на Западе о т.н. «кризисе демократии в современном мире» на самом деле ведутся о форматах этого самого прикрытия. Достаточно ли уже «демократии», надо еще добавить или пора уже сокращать? Экспортировать ли ее в страны и регионы, чуждые либеральной традиции, или «пусть расцветают все цветы»? Всеобщее распространение левацких идей в XIX—XX вв., так или иначе сводящихся к растворению элиты в обществе, к его унификации не прошло бесследно. Разумеется, «простым народным людям» никто власть не отдал, но им предоставили столько формальных прав, «демократические ценности» так сакрализировали и распропагандировали, «власть имущие» настолько привыкли апеллировать к общественному мнению, провоцировать и использовать его, что возникла реальная угроза того, что тот же Аристотель называл «охлократией».
Либеральных авторов вроде Ричарда Пайпса или уже цитировавшегося Закарии пугает открытие, что чем больше «демократии», тем меньше свободы. Они начинают перечитывать либералов XVIII-XIX, чье «олигархическое» сознание не было замутнено левацкими стереотипами (Берка, Мэдисона и др.), и обнаруживают предупреждения: демократия может подорвать свободу. Впрочем, те сами всего лишь внимательно читали древних греков.
«Во времена, когда короли правили путем издания указов, политика не отличалась совершенством. Ситуация ничуть не лучше, когда тем же занимается народ», — жалуется Закария. Он, конечно, ошибается. Приведенный им пример — референдумы, на которых во многих американских штатах с 1990-х гг. стали приниматься ключевые решения (например, о смягчении антинаркотического законодательства), — доказывает только то, что тамошними олигархами освоена очередная технология «продавливания» нужных им решений. В США же и на национальном уровне, и на уровне штатов функционирует соревновательная олигархия, конкуренция сильная… Но такие технологии развращают и народ, «толпу», и сам олигархат. Незаметно для себя «они перенимают не только ее [толпы — И.В.] способ мышления, но и меру ее невежества» — уже вполне справедливо отмечает Закария. Впрочем, что тут нового с тех же античных времен (в греческих полисах и Риме олигархи и народы развращались не меньше)?
Я понимаю тех авторов, которые пытаются искать формулу «правильной олигархии», скрывая ее за синонимами «республики» (Закария) или «соборности» (Вадим Балытников). Надо только отдавать себе отчет в том, что эффективность режима, в конечном счете, определяется не институтами, а практиками, качество которых зависит и от институтов, и от «конкретно-исторических» условий, и от состояния человеческого материала. Древний Рим или Великий Новгород в разные периоды своей истории давали образцы как выдающейся эффективности, так и разложения и позора.
Демократия невозможна, автократия — редчайшая редкость. Олигархия не есть лучшее, просто в абсолютном большинстве случаев только она и возможна. Можно обсуждать только ее «параметры»: консенсусная она будет или соревновательная, «либеральная» или нелиберальная. Народ, «демос» был и останется не субъектом, а объектом. Это не хорошо и не плохо, это так есть.
3
В «Двухпартийной России» я писал, что «партия революции» на уровне своих лидеров и идеологов осознает необходимость предлагать себя как левый проект. Власть дает народу достаточно поводов для недовольства (монетизация, новый Жилищный кодекс, рост коммунальных тарифов и пр.) и грех не поэксплуатировать социальную тематику. Хотя пожарными бюджетными вливаниями и правкой монетизационного закона удалось сбить пламя т.н. «седой революции», очевидно, что из тлеющих углей, особенно при должной сноровке, можно вполне раздуть хороший «пожар направленного действия». В левую повестку также отлично укладываются заигрывания с «малыми национализмами» (доктрина права нации на самоопределение — левая), адвокатство сепаратистских вылазок на Кавказе и в Поволжье и просто любых протестных выступлений там — начиная от митингов и погромов (в Черкесске, Беслане, Назрани, Уфе) и кончая партизанско-террористической войной «сынов Ичкерии». Разумеется, единства нет и не будет, и тот же Рогозин никогда не выйдет на митинг в поддержку не то что чеченских террористов. А Касьянов, если его оппозиционность будет расти и крепнуть, не станет рассуждать о «природной ренте» и т. д. Но это не отменяет общего понимания, что «чем хуже — тем лучше», а если это «хуже» требует, в частности, бередить раны пенсионерских бюджетов (о том, что отмена натуральных льгот — «плохо», не стесняются говорить даже представители СПС), то так тому и быть.Верхушка «партии революции» объединена ненавистью к Путину и его версии консенсусной олигархии, это общеизвестно. Но какова их собственная позитивная программа, т. е. что они на самом деле хотят делать, когда прогонят «кровавого чекиста»? Не «социальное государство» же… Из публичных заявлений и интервью, а главным образом — из личных бесед с ними и их окружением выясняется, что хотят они, конечно же, соревновательную олигархию, которую выдают за «демократию». Мейнстримом является идеализация порядков 1990-х гг., эта мерзость объявляется образцом «демократии» и «свободы», которые пожрала «Бледная Моль». Это такой «бурбоновский комплекс» — ничего не забыли и ничему не научились, причем ему подвержены даже коммунисты, которым вроде бы положено больше тосковать по советским временам. Значительно меньшая часть «революционеров» признает, что-то время было «не без недостатков», но сейчас стало «сильно хуже».
Соответственно, нужна либо полная реставрация, либо реставрация с некоторой последующей модернизацией. Очень условно это можно назвать «проектом Березовского» и «проектом Ходорковского «. Очевидные общие элементы проектов — восстановление прав олигархов свободно инвестировать в политические кампании (партийные, региональные), иметь автономное лобби в парламенте, неограниченно приобретать должности в органах исполнительной власти, контролировать электронные СМИ и т. д.
Хотя на самом деле, окажись президентом России Березовский или Ходорковский, не говоря уже о Чубайсе (не дай Бог!), в отношении остальных олигархов они вели бы себя или пытались вести точно так же, как и Путин, пусть с какими-то стилистическими отличиями.
Воспоминания о времени, когда свобода одного олигарха была ограничена только свободой другого олигарха, не может не греть душу бывших хозяев жизни, ныне оказавшихся кто в отставке, кто в эмиграции, а кто и в тюрьме, и их верной обслуги, которой тогда жилось и сытнее, и веселее. Логично, что в этот стан тянутся и отставные депозитарии «путинской хартии» или тот же Рогозин, который выбрался из политической поденщины и стал лидером федеральной партии только благодаря Кремлю и более никому. Одни хотят вернуть потерянное («отобранное» — как им хочется верить), а другие ищут лучшей доли и приключений.
При этом они игнорируют и фальсифицируют историю, участниками и (увы!) творцами которой были сами. Сейчас очень удобно думать и рассказывать, что хотели поставить «марионетку» и… поставили на свою голову. Хотя на самом деле с самого начала 1990-х гг. постсоветский олигархат и элита в целом, страшась собственного народа, анархии, осознавая собственную неадекватность, понимая, что их свобода вредит им же самим, мечтала если не о «царе», то хотя бы о «шерифе». Если в 1993 г. Ельцина поддерживала только часть элиты, то в 1996 г. — большинство. Но он исполнил только половину возложенной на себя задачи — санкционировал передел власти и собственности, но не смог выступить ни «царем», ни «шерифом», т. е. не легитимизировал предварительные итоги передела, не гарантировал стабильности. И сразу после дефолта активизировался поиск «настоящего царя». О большом «свободолюбии» наших олигархов красноречиво свидетельствует тот факт, что в 1999 г. практически все они участвовали в кампаниях Лужкова-Примакова или «семейного» Кремля и «престолонаследника» Путина. Могли ли они не понимать, что «настоящий царь» вольностей терпеть не станет? Предположим, кто-то не понимал или недопонимал, кто-то недооценивал Путина, но неужели те же Гусинский с Ходорковским, поддерживавшие ОВР, не отдавали себе отчет, кто такой Примаков, а тем более — Лужков? Поверить в «массовый» олигархический идиотизм невозможно. В 1999 г. участие ясно показывает, что, как минимум, «здоровая часть» олигархата понимала, что ради своего же блага нужно избрать «царя» и отдать ему часть своей власти, а если придется — то и собственности. И Путин действительно стал «царем», причем «добрым», за пять лет своего правления он «снял» не более десятка олигархических голов. А Лужков, кстати, как человек куда более властный и опытный, был бы «злым царем», проделки «питерских» — это цветочки, при «москвичах» отведали бы ягодок…
Идея «демократии», кстати, годится не только для внутреннего, но и для ограниченного внешнего пользования. Часть «пушечного мяса», «пехоты», особенно молодежь, охотно покупается на само это слово. И им невдомек, что как бы они сами ни понимали «демократию», в случае победы она обернется правом какого-нибудь Рогозина объявить, что он «вернул России свободу». А дальше — см. подшивки российских газет за 1990-е гг. и современную украинскую прессу, там все написано.
И, наконец, самый важный аспект. Россия — часть глобального мира, провинция «Империи», но при этом провинция автономная, как и большинство незападных стран и регионов (но не настолько автономная, как Китай или Индия, и не «мятежная», как Иран или Сирия). Совершенно логично, что «Империя» пытается всячески сокращать нашу автономию: навязывает собственные политические стандарты, скрупулезно отслеживает отступления от них, проводит идеологическую и культурную экспансию, поддерживает дезинтеграционные процессы, добивается минимизации российского влияния на другие провинции. Именно этим во многом объясняется участие многочисленных западных акторов в «революции роз», «оранжевой революции», а также киргизских событиях, которые даже не все симпатизанты готовы объявлять «революцией».
Киргизия в 2005 г., как и Грузия в 2003 г. — почти failed state, страна бедная, убогая, в которой государство не выполняет многие обязательные функции. Во главе стоит слабый президент, некогда бывший консенсусным лидером местного олигархата, но в 2003—2004 гг. консенсус начал распадаться, что, учитывая простоту азиатских нравов, обернулось конфликтной олигархией. Как уже повелось, эскалацию конфликта катализировали выборы. Грузия и Украина задали моду на использование толпы. И теперь ее провоцируют даже там, где можно и нужно было бы обойтись без нее во избежание погромов и смертоубийства. Киргизские «политики», включая в первую очередь самого Акаева, и приезжие «демократизаторы» явно не понимали, что толпа в Оше и Бишкеке не будет такой управляемой, как в Киеве или Тбилиси. (Сергей Михеев, хорошо осведомленный о ситуации в Киргизии, пишет на www.politcom.ru, что отделения USAID, Freedom House, Национального демократического института, Информационных центров демократии и прочих организаций имеются чуть ли не «в каждом районном центре, в аилах, где проживают сто крестьян и двести их баранов». Думается, что такая концентрация, автоматически предполагающая соответствующие бюджеты, объясняется не только «геополитическим значением» Киргизии, но и чрезвычайно удобными условиями для разворовывания средств, выделенных на «демократизацию».)
Дальше были бунт черни, хаос и конфуз. Оппозиционные лидеры вынуждены были признать легитимным парламент, результаты выборов в который перед этим объявляли сфальсифицированными, силовые структуры (руководители которых давно играли собственную игру) в течение недели «курировал» человек со статусом заключенного, причем его не торопились реабилитировать и т. д. Ясно, что Киргизии теперь долго придется жить при конфликтной олигархии, и вовсе не факт, что какой-нибудь Кулов сумеет навести там порядок.
События в Киргизии, помимо прочего, показали, что для успеха дела «бархатной революции» не обязательно начинать со столицы, можно и с окраин. Хотя на самом деле это было давно известно. Революция в Румынии в декабре 1989 г. началась не в Бухаресте, а в Тимиошаре. Киргизия освежила память, и теперь можно не сомневаться, что митинги в Башкирии или рогозинские планы устроения «майдана» в Воронеже всего лишь пролог более серьезных «региональных проектов». И, очевидно, что запалить российские окраины, особенно национальные, могут не из самонадеянности, а по небрежности.
Соответственно, любая «революция» на постсоветском пространстве сокращает автономию и «страны проведения», и России, а «революционеры», каких бы западнических или «патриотических» взглядов они официально не придерживались, выступают проводниками «деавтономизации» (или «десуверенизации» для тех, кто верит, что суверенитет существует). Цена, которую надо заплатить за поддержку претензий на власть — отказ от части автономии. Очевидно, что Шеварднадзе, Кучма и Акаев были лояльны и вашингтонскому, и брюссельскому «обкомам». И также очевидно, что Саакашвили и Ющенко лояльны и послушны в еще большей степени, таким же будет и преемник Акаева. Путин тоже лоялен. Поэтому любой претендент на лидерство в российской «партии революции», т. е. на роли «антиПутина» обязан убедить, что будет еще более лоялен, что Россия при нем будет менее автономна.
Сейчас многие «революционеры», начиная от бывших олигархов и кончая юными жуликами, обвивают пороги посольств, резидентур и офисов всевозможных «демократизаторских» фондов, заваливают их своими «бизнес-планами» и «концепциями». Они понимают, что если «заграница» не поможет, то их дело не победит, а западники так или иначе могут подобрать работу для всех «талантливых мерзавцев» (ї В. Ленин).
Некоторые наивные «революционеры» верят, что можно воспользоваться зарубежным ресурсом ради захвата власти, а потом, как выражался Петр Великий, «повернуться задом». Это разговоры в пользу бедных. Давно прошли те времена, когда Елизавета Петровна или Екатерина Алексеевна могли использовать ресурс иностранных держав при организации «дворцовых переворотов» и после коронации простить тем, кому должны.
Итак, чтобы восстановить «демократию», т. е. соревновательную олигархию, нужна «революция», а она возможна только при внешней поддержке, которая покупается гарантиями отказа от части российской автономии.
А что с другой стороны? Путин и российский олигархат, которым не нравится, что их власть ограничивают, а в перспективе очень даже не исключена насильственная ротация посредством «революции». Они также отдают себе отчет, что в глобальном олигархате им отведено довольно скромное место. Некоторым российским капиталистам позволили купить крупные активы на Западе, Абрамович играется с Chelsea и яхтами, но никакой власти там им никто не дает и давать не собирается, власть они имеют только в России.
Поэтому, несмотря на то, что степень патриотизма нашего олигархата преувеличивать ни в коем случае нельзя (хотя среди них встречаются и идейные патриоты, и антизападники), значительная его часть считает, что необходимо пытаться защитить автономию («суверенитет») России, т. е. по факту свое право относительно свободно господствовать на территории бывшей РСФСР. В своем недавнем интервью «Эксперту» путинский канцлер Медведев говорит об этом настолько открыто, насколько позволяет формат публичного заявления одного из руководителей государства: «Консолидация российской элиты возможна только на одной платформе — для сохранения эффективной государственности в пределах существующих границ. Все остальные идеологемы вторичны».
Что же до рядовых членов «партии стабильности», то им придется принимать на чистую веру лозунги борьбы за защиту «суверенитета» или, понимая, что олигархи в первую очередь защищают свою власть и собственность, презюмировать «совпадение интересов». Антиреволюционеры не хотят «бархатной революции», а тем более — настоящей революции, они хорошо знают, чем все это закончилось в Сербии, Грузии и на Украине? Прекрасно. Правые, консерваторы, антизападники готовы лечь костьми, но не допустить здесь «международного протектората»? Отлично. «Потребителей стабильности» напугали бишкекские погромы, им больно даже представить себе разгромленную IKEA или любимую продуктовую лавку рядом с домом? Очень хорошо.
Предвижу вопрос: уверен ли я сам в том, что те, кто за «суверенитет», т. е. Путин и пр. действительно будут последовательно защищать российскую автономию. Отвечу честно: не уверен. Нынешняя власть нетверда и неуспешна, она многое растранжирила и сдала и может прогнуться еще больше.
Но, во-первых, те, кто предлагают себя взамен, уж точно будут еще более нетвердыми и неуспешными. И уж точно сдадут все, что можно и нельзя, причем радостно и с песнями. Можно всерьез поверить в то, что Касьянов, Рогозин, Рыжков или Гарри Кимович Каспаров — «спасители России»?
Во-вторых, есть все же небольшая надежда на позитивную эволюцию власти. Идеи сильнее людей, даже самый отпетый циник хочет послужить какой-то идее. Потребность в культивировании автономистских концептов уже заставила произвести ротацию экспертного и медийного сообщества и гуманитарного чиновничества, либералов-западников вытеснили в почти такую же «резервацию», в которой они в 1990-е гг. держали патриотов. Кроме того, в последние годы буквально на глазах происходит как перекрашивание, так и перевоспитание отдельных олигархов (на многих положительно повлияла религия, в частности, Православие). «И в «Яре» слушать стал не Окуджаву, Краснознаменный Соколовский хор». И если не случится никакая «бархатная революция», возможно, что дальнейшая ротация олигархата (этот процесс идет постоянно) по качественному параметру будет представлять собой разбавление бессовестных «детей 1990-х» пусть умеренными, пусть «просвещенными», пусть прагматичными патриотами. А уж что может вырасти под ними лет через пять-десять…
Только бы не скатиться.
