 |
| Русский дом | Андрей Воронцов | 26.04.2005 |
Кто-то скажет, что вопрос о признании «Тихого Дона» нашим эпосом — спорный, но это не более чем инерция «шолоховедения»: спорить на самом деле не о чем. Для вящей убедительности сравним «Войну и мир» Л. Толстого и «Тихий Дон». Толстовский роман явно претендовал на то, чтобы стать таким эпосом, но в полной мере им не стал (что не умаляет других его достоинств), — это, прежде всего, роман о русском дворянстве, что, собственно, признавал в одном из предисловий сам автор. А дворянство и народ после войны с Наполеоном пошли разными дорогами. А вот казачество, привилегированное до революции сословие, сполна разделило после 1917 года судьбу всего русского народа (в отличие, скажем, от Смуты XVII века). Казаки в 1917 году быстро поддержали большевиков, раньше всех опомнились в 1918 году, но, в конечном итоге, на их долю выпало всё, что пришлось перенести остальному народу.
Судьба творческого наследия М. А. Шолохова весьма схожа с его собственной судьбой. Получивший всемирное признание ещё в молодые годы, потом — лауреат Нобелевской премии, Шолохов не только не стал в нашей стране официальным литературным кумиром, но и находился в тени средних, как теперь ясно, писателей — А. Фадеева и К. Симонова. И к литературному наследию Шолохова, и к памяти его долгие годы относились точно так же. Лет через десять, наверное, людям покажется невозможным, немыслимым, что в 1984 году, после смерти великого писателя, не был объявлен траур по всей стране, не был поставлен ему памятник в столице, не говоря уже об академическом издании собрания его сочинений.
Более того, в годы «перестройки» и ельцинизма произошло позорное для нашей культуры событие, когда бесталанные, чудовищно некомпетентные в литературе люди стали с помощью телевизионных бандитов и газетно-журнальных мародёров выливать на уже покойного писателя и его творчество цистерны грязи, а большинство упомянутых уже «шолоховедов» позорно молчали. Поразила поддержка этой явно «заказной» кампании А.И. Солженицыным, тем более непонятная, что ему, как человеку весьма сведущему в истории, было, вероятно, известно, что вёшенский уроженец атаман П.Н. Краснов, сам неплохой исторический писатель и антикоммунист не в меньшей степени, нежели Солженицын, не испытывал никаких сомнений относительно авторства «Тихого Дона».
Что будут думать об уровне нашего литературного профессионализма потомки, если мы, имея ранние произведения Шолохова, без рукописи первых двух книг «Тихого Дона» не могли определить, кто автор великого романа?
Это отнюдь не умаляет значения того, что рукопись наконец-то обретена, хотя сообщения в электронных СМИ об этом событии вполне соответствовали привычному неуважительному отношению к Шолохову. Как бы там ни было, это событие, отправившее классиков «антишолоховедения» в культурное небытие, стало вехой, означавшей начало настоящей культурной работы над наследием великого писателя.
История не любит искажений, но она допускает и даже выигрывает, если удаётся взглянуть на людей и события под новым углом зрения (с помощью художественной прозы, например).
Я в этом убедился, когда работал над художественным романом «Огонь в степи» («Шолохов»).
Жизнь Шолохова, с одной стороны, представлялась мне готовым романом, да ещё местами детективным, а с другой стороны, Шолохов, в отличие от многих писателей ХХ века, не оставил нам ни дневников, ни мемуаров, ни статей, в которых открыто высказал бы свои творческие и философские убеждения. Он всё вложил в прозу: в «Тихий Дон», «Поднятую целину», «Судьбу человека».
У всякого великого писателя есть своя философия, своя идея, а в чём же философия, идея Шолохова? В том, что он широко показал народную массу, «центростремительную силу жизни», как писал Палиевский? Но всё это второстепенные для писателя задачи. «Навскидку» понятно, что их было куда больше. Взять хотя бы поразительную историческую точность «Тихого Дона». Очевидцы тех давних событий на Дону говорят, что совпадает всё, даже описанная Шолоховым погода в тот или иной день. Ни один документ у Шолохова не вымышлен. Спрашивается: зачем он ещё брал на себя труд историка? Ведь это оценили только десятки лет спустя, а поначалу мало кто верил в историческую добросовестность Шолохова: наоборот, считали, что он многое придумывает, например, Вёшенское восстание.
И тогда мне пришла в голову мысль: а если он писал не просто роман о гражданской войне, а эпос русского народа, причём вполне сознательно? Ведь не было до «Тихого Дона» в нашей литературе большого народного эпоса типа «Илиады», «Нибелунгов», «Калевалы», «Сида», только малые — «Слово о полку Игореве», «Задонщина"…
Если так, если была поставлена такая сверхзадача, то образ Шолохова (во всяком случае, юного Шолохова) нужно искать в «Тихом Доне», точнее, рядом с «Тихим Доном». Сам он невидим, но именно его глазами мы смотрим на персонажей и на всё происходящее. Стало быть, самого автора можно увидеть по закону обратной перспективы, сформулированному о. Павлом Флоренским: то есть посмотреть на него из «Тихого Дона». И не важно, что сам роман заканчивается в начале 1922 года: тут надо исходить не из хронологии произведения, а из хронологии его создания. Трагическая эпопея Григория Мелехова закончилась в 1922 году (а его прототипа, Харлампия Ермакова, в 1927-м), драма же самого Шолохова продолжалась до 1940 года, а по моей версии, до 1943-го, когда герой моего романа встречает на фронте однофамильца — расстрелянного Ермакова и понимает, что Ермаковы и Мелеховы никогда не переведутся на Русской земле и всегда твёрдо встанут на пути врага, глядя на него сквозь прорезь прицела.
Демократические «литературоведы в штатском» оттого избрали Шолохова первым объектом своего удара, что именно в его «Тихом Доне» общенациональная идея получила наиболее полное для советского времени выражение. Как это часто бывает, хулители поняли это раньше апологетов Шолохова. О чём идёт речь?
Роман Шолохова глубоко символичен. В нём не так много философии, выраженной на словесном уровне, зато посредством художественных образов предельно выражена философия судьбы — как в древнегреческих трагедиях, как в пьесах Шекспира. В начале романа Григорий нечаянно зарезал косой утёнка, поднял его, положил на ладонь. «… Он еще таил в пушке живое тепло… Григорий с внезапным чувством острой жалости глядел на мёртвый комочек, лежавший у него на ладони». А ведь он словно на свою судьбу сверху посмотрел! Он сам, как слепой утёнок, вскоре будет брошен под косу Смуты…
«Спутали нас учёные люди», — горько размышляет в середине романа Григорий Мелехов. Но Григорий не может смириться с тем, что он — лишь слепая жертва злодейки-судьбы. В нём по-прежнему живо чувство собственного достоинства и справедливости. Воюя против большевиков, Григорий Мелехов увидел на улице донского хутора «союзника» — английского офицера в пробковом колониальном шлеме и зло прижал его конём к плетню. ««Или тебе его шлем не понравился?» — испуганно спрашивает у Григория его начальник штаба. — «Мне он тут, под Усть-Медведицей, что-то не понравился… ему бы его в другом месте носить… - отвечает Григорий. — Две собаки грызутся — третья не мешайся, знаешь?» Григорий не может знать, что на англичанине именно колониальный шлем, — но он чувствует это чутьём потомственного русского воина.
Когда же новый начальник штаба Мелехова, полковник Андреянов, предлагает расстрелять красного командира, в прошлом офицера, не выдавшего военную тайну, Григорий категорически отказывается. «Но позвольте, это из каких же соображений?» — удивляется полковник. — «Из каких? Из тех самых, чтобы сохранить для русской армии (курсив мой. — А.В.) дисциплину и порядок. (…) А зараз вы что предлагаете? Этим же вы разврат заводите!..»
«Разврат» — важное слово в словаре героев «Тихого Дона». В конце второй книги романа старый казак, поставивший на могиле расстрелянного большевика Валета часовенку, написал под «скорбным ликом Божьей Матери»:
«В годину смуты и разврата,
Не осудите, братья, брата».
«Русский Дом», май 2005 г.
