Мятежный иерей

Крестный ход на городских улицах в потоке машин кажется архаичным. Лица обывателей кривятся в усмешках, они не знают и не догадываются о его предназначении. Как не верят, что ветер, налетевший с оглушительной силой, прижавший хоругви к земле, не случаен, что он стихнет, едва затворятся ворота монастыря.

Шестидесятилетний священник Петр, недавно рукоположенный в сан иерея, нес сорокадневную службу в Свято-Духовом монастыре. Утренняя молитва стала привычной, но не была канонической, более походила на разговор о сокровенном с Богом-Отцом, у которого можно просить за близких и дальних, реже за себя самого. Ему мешала близорукость, очки, висевшие на груди, запутывались, бились о большой серебряный крест оправой и стеклами.

В один из пасхальных дней иерей Петр встретил Крестный ход у ворот монастыря. Затем приступил к литургии. Согласно церковного чина он зачинал стихирь за стихирем, а хор слаженно подхватывал. К концу службы, когда очки в очередной раз громыхнули о крест, он вдруг понял, что даже мелкий текст из акафиста, прочитал без них. Бог услышал молитву, от чего стало радостно и одновременно тревожно.

Путь к Богу разный. Гневливый атеист к нему ближе, сам того не подозревая, нежели человек равнодушный. «Если Бога нет, то его следует выдумать», — сказал некто играючись.

Почти каждый вольно или невольно осознает, что жизнь дана по воле Бога не для обильного поедания макарон, с последующим созданием плодородного слоя. Можно дерзить, богохульствовать, выблевыя брань, но в болезни, под судом, одиночестве тяжком непременно проснется желание оправдать свое бытие затертой медалью, почетной грамотой — «как же ценили меня!». Семейной фотографией — «я их вырастил». Даже самый паскудный ищет и находит оправдание тому, что он делает и как проводит дни свои.

Борьба, героизм, преодоление трудностей человеком, увлеченным ложной идеей всеобщего равенства, легко объяснимы. Комиссары — это тысячи Раскольниковых, мстивших за бедность свою… Легко понять тяжкого грешника, бывшего бандита, или молодого филолога, увлеченного идеями Толстого, Розанова. Но мента, дослужившийся до полковника! Особенно, если знаешь эту среду, где каждый шаг осторожно выверен, как на зоне. Шаг влево без одобрения начальника — попытка побега. Здесь любая инициатива наказуема. И так из года в год с единственной мыслью: «Как же достали! Дотянуть бы до пенсии по выслуге лет…» В этом и есть тайна, несообразность.

Выпускник юрфака Петр Ищенко начинал службу в районной прокуратуре. Когда-то стыдился, что предложили сменить контору из-за солженицынского письма… Это письмо с юношеской простотой дал прочитать прокурору, а тот воспринял как провокацию. Испугался, засуетился.

По долгу службы ему приходилось много ездить по стране — Сибирь, Камчатка и даже Колымский край. Увлекался фотографией, овладел газетными жанрами. Издал книгу: «Получение розыскной информации в ходе предварительного исследования следов преступления».

Разные были должности, но на всех отличало усердие… «Может даже излишнее», — как он думает ныне. Последняя — заведующий кафедрой криминалистики в Волгоградской следственной школе. Полковник МВД. Приличная пенсия, если сравнивать с бывшим председателем колхоза «Путь к коммунизму».

Уехал в Приуралье и собственноручно кряжевал лес, разделывал, шкурил бревна. Сам вывез, затем из них же отстроил деревянный дом в пойме Дона, мечтая о славной пенсионерской доле с походами на рыбалку, охоту. Для чего имелась и снасть, и хорошо пристрелянный на полигоне охотничий карабин СВД.
Живи — радуйся.

Так нет. Взялся по архивам отыскивать проект или хотя бы фотографию церкви, что стояла в начале двадцатого века в хуторе Вертячем. Потом получил архипастырское благословение. Ходил по дворам с увещеваниями, просьбами, но давали на строительство неохотно. «Денег нет, на ремонт дома потратился"… А через месяц этот же предприниматель на новой машине. И что ему собственная душа, что старуха-мать, которая просит свозить для причастия в город, когда красивые девки, как цветки у дороги и тело звенит от нерастраченной силы.

Жизнь предельно проста и пресна в российской глубинке. При социализме был клуб, кино, танцы, бурные собрания, как праздник, потому что пусть в телогреечке, но поновей, а если платок, так самый лучший, а главное — вместе. И пусть понимали, что выборы председателя идут по разнарядке, но могли хотя бы попрекнуть: мы ж тебя выбирали, а ты!.. О чем можно теперь с тоской вспоминать.

Человеку городскому не понять тайну существования деревни, где на его взгляд все так плохо, начиная с холодного туалета, запаха навоза, топки печей и кончая той грязью, которая во дворе, проселке, улице. Где быт однообразно тяжек.

В Вертячем предыдущая церковь сгорела в начале двадцатого века, рядом, на десятки верст, ни одного храма. Почти сто лет лишь редкий кладбищенский крест, да присловья на свадьбах и поминках напоминали о православии. Возможно, поэтому церковный староста Петр собрал денег разве что на кирпич для фундамента, а выгружать и копать либо сам, либо с помощниками нерадивыми, коих послал Бог или нужда, чтобы за прокорм замешивать цементный раствор, подавать кирпичи.

Я побывал в Свято-Троицкой церкви зимой 2007 года. На фоне серых шиферных крыш, обезличенных совхозных строений, церковь светилась издалека, как пасхальный кулич. Рядом небольшой домик из красного кирпича — воскресная приходская школа. Здесь же стояла не распакованная, в полиэтилене с завязками, серебряная купель.

Деревянная Свято-Троицкая церковь, казавшаяся маленькой, внутри была поместительной и каждая деталь, каждая мелочь была любовно продуманна: хоры вторым этажом, иконы, отделка алтаря. Даже печь стояла, сделанная по канадской технологии.

Иерей Петр сипел, кашлял, проморозившись на отпевании, но привычно крепился. «Пройдет», — не обращай внимания. Мы проговорили допоздна. Запомнился рассказ о наркоманах-студентах, что жили здесь летом. Что они больше других помогали по строительству. «Их душа тянулась к прекрасному, к очищению… Но его не впихнешь, как таблетку. Нужны усилия. Старание. Не имея быстрого результата, многие впадают в уныние и Бог их наказывает за это».

Пока иерей давал наставления семинаристу, приехавшему помочь ему в праздничной литургии, я стал листать книжку с фотографиями «вещдоков», машин, следов от протекторов. Это начисто не вязалось с учебой в православном университете, сдачей экзаменов и усмирением гордыни, когда ты стараешься, а Архипастырь выговаривает, что неискушен ты, Петр, в делах церковных. Что еще многому нужно учиться. И это все в шестьдесят лет!..

Ехать со мной в город иерей Петр отказался. «Мне к девяти на литургию». А я так и не смог понять главное: зачем?. Может, грехи? Брал взятки за поступление в следственную школу… Но в его маленькой квартирке на проспекте Жукова, с предельно простой обстановкой, из дорогих вещей только иконы. Спросить напрямую не решился, ожидал услышать что-нибудь скучно-банальное.

О том, что церковь сгорела, я узнал из газетного сообщения.
Сигнал о пожаре поступил на пульт МЧС через полчаса после окончания службы. Хотя священник хорошо запомнил, что свет погасил, оставил гореть только лампочку перед входом. Позже прихожане даже вспомнили, как девочке, отстоявщей терпеливо литургию, кто-то подарил шоколадную конфету, а она стала спрашивать, куда кинуть фантик (урн обычно не ставят в церквях). Открыли ей печную дверцу. Жара там не было, угли едва светились.

Почти все жители хутора перебывали на пожаре. Молча постоят и уходят. А что в душах — одному Богу известно.

Сам иерей в эти дни часто ездил на свидания с младшим сыном, сначала в тюрьму, а позже в суд. Он все понимал, все трезво оценивал. Помочь не мог своим заступничеством даже митрополит Герман. Людям свойственно заблуждаться.

В феврале семнадцатого года обер-прокурор Священного Синода пытался спасти монархию, он не поверил в добровольное отречение царя. Написал воззвание к народу. Но члены Синода отказались подписать. Несколько человек пришли на экстренное заседание с красными бантами. Через год в живых осталось двое-трое, а вскоре добили последних представителей высшей церковной власти в России.

Долго не решался поехать в Вертячий. Разглядывать пепелище, а потом надрывать сердце восклицаниями: как же рука поднялась на такое! — мне не хотелось. Вот если помочь чем-то конкретным…

В первый момент золоченные купола над хутором принял за мираж. Первая мысль — заплутал. Но тот же домик воскресной школы, та же металлическая огорожа.

День выдался морозный, с хлестким ветром. Долго обхаживал со всех сторон и фотографировал новую белокаменную постройку в перевязи строительных лесов. Замерз. Вошел внутрь. Постоял в тишине, оглядывая стопы керамической плитки, мешки со шпаклевкой, радиаторы отопления.

— Батюшка освещает часовню у Мишки-дальнобойщика, — пояснила женщина, прибиравшаяся в небольшом помещении, ставшем после пожара и церковью, и крестильней, и приютом для строителей. — Это там, на дальнем конце хутора.

Священника приметил издалека. Обнялись. Но настороженность в его взгляде осталась.

— Что-то стряслось?

— Нет, просто проведать.

Дом деревянный по-крестьянски разделен на две половины — чистая с иконостасом, рабочим столом, кроватью и грязная, с кухней и подсобными помещениями. Посередине печь. Петр Петрович, как я привык его называть, постерег раздеваться. Взялся растапливать комнатную грубку. Только часа через два домик немного прогрелся.

На обед остатки ухи, вареники с картошкой, слипшиеся в один сплошной ком, впору резать их ножиком. Чай с сушками.

— А мясо? — Нет. Обхожусь лет двадцать.

Утро священника начинается с долгой молитвы. Затем различные требы. В выходные к девяти на литургию. Ни еды, ни питья до обеда… Все подчинено главному — службе.

Позвонила жена. Стала расспрашивать о делах. Просила поехать со мной на машине. Но Петр Петрович, ставший враз иереем Петром, терпеливо пояснял: — Мне к женщине утром на причастие. Ее из больницы вчера привезли. Поеду автобусом.

Я предложил свозить к болящей прямо сейчас. Для меня это просто ритуал, для него строгое таинство, которое можно совершать только до принятия пищи. Отказать тоже нельзя, если помрет человек не причастившись, тяжкий грех на священника ляжет.
Я не удержался, спросил, во что обходится строительство новой церкви.

— Не знаю, этим занимается сын Евгений. Знаю, что только за купола, металл на крышу, он заплатил в Волгодонск больше пяти миллионов рублей. Прежнюю, деревянную, продувало ветрами, зато прогреть было легко. А теперь опасаюсь, что на электроэнергию приходского бюджета не хватит.

— А сколько бюджет-то.

— Пять-шесть тысяч в месяц, изредка семь. Это ничтожно мало. Пришлось даже от сторожа отказаться…

Я вспомнил, как крестил сына и на вопрос: сколько заплатить? — священник Александр (бывший ректор политехнического института) ответил, да сколько не жалко. Сунул, холодея от собственной неловкости, полторы тысячи в карман подрясника и подумал тогда привычно: не мало ли?

— Нет, я не беру денег с прихожан, все через бухгалтера по расценке.

Горка дров, что лежала перед подтопком, иссякла. Я вызвался принести новую охапку. В сарайчике лежали только ощепья. Зато был колун. Напиленные чурбаки горкой лежали посредине двора.

Ставлю один на попа и со всей силы хрясь, хрясь, а промороженный вяз, как резиновый, не поддается. Навык утерян. Петр Петрович отбирает колун и бьет резко, с подсадом по едва приметной трещине. Чурбак сипло хрипит, а через пару ударов разлетается, выворачивая волокна. Священник колет их в свои почти семьдесят с привычной сосредоточенностью, а я таскаю. Потом колю сам, радуясь, что помог хоть в такой малости.

Тысячи людей просыпаются по утрам с тоскливым: опять на работу, опять и опять… А зачем? После чего-либо ругаться, либо пить водку. Мне проще теперь, я могу поехать в Вертячий, могу успеть положить свой кирпич, могу хмурым мартовским утром вспомнить иерея Петра и порадоваться предельно простому, что село не стоит без праведника.