До закрытия — десять минут?

Пирожковая Харьковской цивилизации

Являя собой тройственную ипостась Харьковской цивилизации, которая повсюду обнимает маленький Земной шарик и, на сегодняшний будничный мирный военный день, репрезентуя, соответственно, харьковчан Киева, Нью-Йорка и собственно Харькова, литераторы были влекомы простым и понятным желанием — как можно быстрей откупорить объединяюще-возвышающую литровую бутылку французского питва…

Раиса Гурина (Беляева):

Давным-давно нам рассказали, что в Париже есть «Ротонда» — кафе, облюбованное французской богемой начала ХХ в. За его столиками любили посидеть с рюмкой абсента Пикассо и Модильяни вкупе со всеми импрессионистами, авангардистами и сюрреалистами — целые художественные направления прошли сквозь его стены.

В Харькове с начала 1960-х существовало кафе-автомат на Сумской, прозванное с легкой руки художника Вагрича Бахчаняна «Пулемётом», которое выполняло в нашем слобожанском Париже ту же художественно-историческую миссию. Кафе закрылось в постперестроечные времена, как и многие театры, кинотеатры и книжные магазины. Затем — о счастье! — вновь открылось в январе 2007 г. уже официально поименованное «Пулемётом» («Кулэмэтом»). Недавно переехавшие в город из сёл и пригородов и потому ещё не потерявшие свежесть и румянец щёк девушки, наряженные в яркие казакины, шароварчики и шапки со шлыками, носились с подносами и тележками по его уютным зальчикам, увешанным стилизованными свитками с текстами Нестора Иваныча Махно. Экзотический дизайн донельзя удачно способствовал главному — в «Пулемёте» можно было быстро и недорого получить обед на любой вкус, посидеть в хорошей компании, любуясь сквозь высокие окна улицей Сумской и садом имени Шевченко.

В этот наш приезд в родной город, приуроченный к 45-летию литературной студии Б. Чичибабина, которую мы с Ю. Г. Милославским посещали ещё школьниками, здание «Пулемёта» встретило нас пустыми глазницами — кафе вновь закрылось. Не выдержало испытаний кризисного времени? Очереди не хватило? Или просто кто-то положил глаз на лакомый кусок в отличном месте?

Над одним из его входов уже красуется вывеска магазина фирмы спортивной одежды «PUMA». А невдалеке всё «ЗИЛИ» да «БРИОНИ»; должно быть, если не все харьковчане сменили одежду, сшитую на фабрике имени Тинякова (да существует ли сама фабрика?), на баснословно дорогие костюмы итальянских фирм, то непременно сделают это в ближайшее время вопреки любому кризису.

«Нежный юноша поможет провести вечер» — и телефончик приписан, правда, довольно стыдливо, не прямо на стене бывшего кинотеатра «Первый Комсомольский», а в углублении железной дверцы, по виду заколоченной и не ведущей ни куда.

Ну что за старческое брюзжание? «Иные времена, иные нравы». Зато первые весенние цветы — белые подснежники, занесенные в Красную книгу и доставленные самолётом из Крыма, корзинами продают на каждом углу. Вот замечательный, памятный с детства магазин «Ведмедык» (добавляем с улыбкой «клышоногый») гостеприимно открывает двери и погружаешься в его за столетие пропитанное запахом шоколада и кофе нутро. Здесь можно приобрести конфеты, которые ЗАО «Кондитерская фирма «Харьковчанка» (а в советское время «Октябрь») успешно изготовляет по старинным рецептам Жоржа Бормана, открывшего в 1896 г. в Харькове своё кондитерское дело (безо всякой связи дата совпадает с первым сеансом синематографа его соотечественников, братьев Люмьер в Париже, что только свидетельствует о давней традиции изготовления харьковского шоколада).

Вот в вечерней подсветке плещется «Зеркальная струя», а за нею в тупике сквера, как музей на природе, сбереженная без изменений с 60-х годов аллея с шеренгой бюстов героев-комсомольцев. Поблизости, на Площади поэзии, в точности по написанному Юрием Милославским, «Алексан' Сергеевич стоит/ К Николай' Васильичу спиною»; надобно понимать это безо всякого историко-литературного подтекста, а просто согласно расположению памятников: Пушкин — лицом к Пушкинской, Гоголь — на Сумскую.

Трое харьковчан, двое по рождению и юности, а третий — сущий, скользили февральским слякотным вечером вверх по Сумской после «памятного», по выражению одного из них, «вечерка», почтиюбилея выше поименованной литературной студии. Миновали заколоченный «Пулемёт». Вдруг воспрянули — впереди светился огонёк. Да вот и она — вечная «Пирожковая», вторая по значимости после «Пулемета» харьковская историко-культурная «вешка», — она ещё работает, открыта. Оказалось — до закрытия десять минут. «Сейчас выпрут», — подумалось мне, привыкшей к киевскому хамству. Но нет — и заулыбались, и приняли, и пирожками свежими накормили, и познакомились. Люба (хозяйка) и Ира (помощница). Спрашиваем: «Не выживают вас отсюда?». «Выживают-выживают, а как же, — почему-то радостно закивали, — но ничего, держимся. Нам ведь немного до пенсии осталось, как-нибудь дотянем, а там — кто знает».

Мы провели в пирожковой не десять минут, а ровно столько, сколько нужно, чтобы трижды закусить капустными пирожками французский коньяк (волочимый Милославским из безпошлинного аэропортовского магазина) и поговорить с хорошими людьми. Нет, всё-таки главное в «харьковской цивилизации» — это сами харьковчане.

Юрий Милославский:

Предохранить от аннигиляции так называемое «культурное наследие» — если оно, наследие, не приносит группе влиятельных лиц прямого дохода, выраженного в денежных единицах или во властных функциях — невозможно. От безполезного культурного наследия не останется и следа — и никакие сентиментальные общественные вздохи делу не помогут. Безполезное культурное наследие в состоянии спасти от гибели либо чрезвычайная известность (к примеру, Парфенон, Колизей, египетские пирамиды) в сочетании с возможностью эксплуатации (плата за вход, включение в туристические маршруты), либо, напротив — столь же чрезвычайная неизвестность (великолепные кованые ажурные ворота 150-летней давности, ведущие во двор дома, где я родился; адреса, из понятных опасений, не сообщаю). Бывают и какие-то смешные, печальные чудеса (вроде вечной сапожной будки, втиснутой в промежуток меж бывшею воинскою частью — и домом, где обитала соседка моя по парте в 3 «б» классе). Встречаются, впрочем, и счастливые случаи совпадения общественных умонастроений и муниципально-политических интересов (трамвай в Сан-Франциско).

В «Пулемете» — мы пивали кофе; Мотрич брал свой особый — тройной без сахара. А вот ели мы в Пирожковой. Вкуснейшие, с пылу с жару пирожки, чиненные мясом, картофелем, капустою и повидлом; бульон; кофе, — но простейший, «ведровой», с молоком, предлагался в граненных стаканах, куда затем наливался совсем иной напиток. Десять пирожков — рубль.

— Да как же ее закрыть?! Ведь пирожки ваши — я в жизни таких больше не встречал.

— Та от, понимаете, говорять, шо дохода мы мало приносим…

— Странное дело. Сюда зайти поесть — самое лучшее!

— Та то раньше так было… А богатый сюда не пойдет, сами ж понимаете, бо оно, знаете, богатому ж неудобно у такое место. А бедному — не по карману, дорого.

— Дорого?

— Вы ж видите — полторы гривны пирожок. И говорять — маленькие они какие; это ж сколько надо съесть, шоб пообедать.

Это мне внятно. Внятно мне, что нуворишу, даже втайне любящему пирожки, подобные заведения посещать немыслимо: его жратва не может стоить менее 15 евро за ломтик/столовую ложку. В противном случае, его крутизна будет поставлена под сомнение. Да и не только богатому, — всякому «состоявшемуся» человечку ниже суши-бара снисходить опасно. Это для них вопрос статусный.
А бедному… Бедных я видел.

Пирожковая на Сумской, угол Гиршмана — обречена. Никакой юбилей, — а она постарше студии Чичибабина года на два, — ее не спасет. Отъели в ней свое и живые и мертвые: поэты и прозаики, художники и журналисты.

Пирожковая наша, наше культурное наследие, уж какое там оно ни на есть, достопримечательность наша, где Владимир Михайлович на спор не то с Вагричем Акоповичем, не то с Аркадием Павловичем, умял как-то под водочку цельный поднос то ли «с мясом», то ли «с капусткой» — рухнула в глобальный социально-экономический разлом, где одни уже не хотят, другие уже не могут, а третьих — и след простыл.

Многое знание порождает, как известно, и многую печаль, а главное — начисто отшибает инициативу. Поэтому я даже не решаюсь обратиться с огненными словами по начальству, — или к тем самым, которые в «Бриони». — Ибо ни у нас, ни у нашей пирожковой нет никаких прав на существование: закрыть, провести радикальную еврозачистку и…
Но есть еще воля Божия. Или Божие попущение.

Пятую Заповедь, данную Господом Моисею-Пророку, обыкновенно помнят в сокращении: «Почитай отца твоего и мать твою…». А почему, собственно, мне их почитать, если они полны недостатков, устарели и никакого толка от них нет? — разве что из все тех же сентиментальных соображений? — Нет, — говорит Господь, создавший небо и землю, но «…чтобы тебе хорошо было и чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Исход, 20, 13).

Понятно само собой, что пирожковая — она нам не отец с матерью, а всего-то крохотная честь преемственного культурного наследия, — пожалуй, поменьше сан-францисского трамвая.
Только я бы, на правах старого харьковца, дерзнул порекомендовать задуматься. И поостеречься.

Станислав Минаков:

На самом-то деле отведать тем вечерком нам довелось пирожков разных — не только с капустой, но и с мясом, а также с яблоками.

Чтобы хоть частично восстановить полноту первозданного чувства, я потом еще разик зашел в пирожковую — и к вышеупомянутому ассортименту добавил пирожок с рисом и яйцом. Меланхолически поглядывая из полуподвального окошка на ноги проходивших мимо сограждан, чьи ботинки приходились мне в аккурат против лица, я видел в -дцати метрах от себя памятник стихотворцу Шевченко (в молодежной среде его сегодня называют «Назар»; назначают встречу «у Назара»), постамент коего три четверти века окружают прописанные им персонажи. Разумеется, припоминались строки Ю. Милославского «Сей застыл, обалдев с бодуна, / где велел иудейский ваятель, / а к нему простирают со дна / металлический трупик дитяти, / эспадроны, серпы да снопы, / безкозырки, папахи да шлемы…» И это тоже Юрий Георгиевич читал в завершение нашего литературного вечера.

Но когда глядишь на сей монумент, порой и некая навязчивая песня просится с языка: «Лангбард, Рудяков и Манизер…» (если кто-то досочинит за мной последующие строки, то рекомендую исполнять опус на мотив «По диким степям Забайкалья…»). Это всплывают в памяти имена архитектора, питерского литейщика да скульптора (вырезаны автогеном на постаменте) — трех создателей знаменитого «украинского» памятника, так сказать, «визитной карточки» первой советской столицы Украины, — таковую функцию Харьков исполнял в начале 1930-х.

…А зашли мы в светившуюся дверь пирожковой (направлялись-то, вообще говоря, совсем в другое кафе), получается, концептуально-неслучайно. Скажу так: мы и не могли сюда не зайти. Поскольку это место является одним из немногих уцелевших видимых узлов, связующих и пока еще удерживающих — в виде реального целого — харьковскую вторую половину ХХ века и, получается, уже почти десятую часть нового, ХХI-го. Можно взглянуть эпичней и космичней: пирожковая на Сумской словно завязывает — в том числе и для нас троих, харьковчан разных времен — рубеж второго тысячелетия по Рождестве Христовом и начало третьего. И каждый глоток этого нерусского напитка, бренди «St. Remy», припасенного нашим нью-йоркским харьковцем, узел сей несомненно упрочал, хотя и шел частично в разрез знаменитому чичибабинскому назиданию — «кто в русской водке знает толк, тот не пригубит коньяка». Но работницы-то пирожковой, Ира и Люба, почтенные дамы, так и не позволившие называть себя полными именами, тоже отведавшие заоблачной влаги сего Св. Реми и отодвинувшие ради нас закрытие заведения чуть ли не на час, тоже выплывали с нами в единстве «харьковско-цивилизационных» чувств и неотменимого родства — во веки веков, аминь. Родственный иноземец, обративший в 498 г. франков в христианство, Святой Реми ходил по нашим гортаням босыми ножками, опираясь о ступени пирожков, которыми мы с удовольствием закусывали еще и еще.

А я периодически гонял мысленно по ободку пластикового стаканчика и памяти еще и последнее из четырех стихотворений, внятно, как послание, прочитанных Ю. Милославским народу часом прежде, в завершение нашего литературного вечера, — «На разрушенное старое кладбище в Харькове, именуемое «Молодежный Парк». С пушкинским эпиграфом — «…Вновь я посетил…»

Меня царапали, отзываясь согласно в сердце, строки «Здесь на цементной глыбе начертано «Смерть москалям». / - «И жидам», — добавил ниже рачительный человек…»

К таким настенным-назаборным письменам мы здесь, в новой ксенофобской действительности, отчасти попривыкли, но строка «Виждь во гробех лежащу безславну их красоту» освежала в памяти другое, более фундаментальное волнение.

Дело в том, что «молодежным парком» советская власть назвала бывшее старинное кладбище, закатав под асфальт в начале 1970-х могилы харьковцев, героев всех войн Российской империи, покоившихся именно здесь. К слову, туда, на кладбище, как припомнила на вечере Раиса Андреевна, и бегали молодые студийцы-чичибабинцы «читать стихи и целоваться».

«Пепел Клааса» стучит в мое, минаковское, сердце и потому еще, что где-то под этим прочным серым панцирем, произведенным на Харьковском асфальтовом заводе, покоится прах моего прадеда, Кузьмы Петровича Маслюженко, породившего вместе с Ульяной Афанасьевной (в девичестве Дроздовой) мать моего отца, Анну. Прадед воевал с австрияками в Первую мировую, получил изрядные ранения, а похоронен был тут в 1944-м, скончавшись от истощения, поскольку время было очень голодное.

Раз уж ты посягнул заглядеться в подобную тьму,
Не закосни! — откликнись на неотступный зов.
Ухо приставь к цементу: по перечню твоему, —
Чуешь? — земля расселась и отдает мертвецов.

Или в себя принимает, согласно реестру. А нам
Светит фонарь надвратный сквозь увлажненную бязь.
Времени больше не будет. И мы поспеваем во храм
Усекновенский, нисколько не торопясь.

Земля мертвецов не отдает-таки, но в себя — принимает. Мы же — принимаем в себя «Sent Remy», и наши обстоятельства места верны: ночь, улица (Сумская), фонарь… а вместо аптеки, которая должна следовать в перечне Александра Блока, имеем в наличии пирожковую. На обстоятельство (-ва) времени поэт тоже указал: «времени больше не будет». То есть на наших часах, у всех троих, зависших на волнах бренди, — вечность. Есть, несомненно есть какая-то русская разливанная ширь в этом английском словосочетании, наклеенном на красивой бутыли поверх фирменной этикетки, — «duty free».

Так и напишут наш коллективный — почти три грации! — портрет: Харьков, пирожковая на Сумской… и каждый из нас, держащий в левой руке стаканчик горячительного, а в правой — пирожок: Гурина — с мясом, Милославский — с капустой, Минаков — с яблоками. Не забыть бы живописцам обязательно изобразить и Любу с Ирой. А картину — потом повесить в пирожковой. Примерно на ту стену, куда прежде, по обыкновению советского общепита, вешали васнецовских «Богатырей».

Фото Станислава Минакова.