От Ипатьевского дома до Ипатьевского монастыря

Царские дни. Записки литератора

1.
В вагонное окно с крыши вокзала въехало колючее слово «Свердловск». Подумалось: неприятное недоразумение, заменить не успели… хотя и странно: сколько лет!.. Потом откроется, это ход такой: городу лукаво вернуть царственное имя святой Екатерины, а фамилию идеолога истребления русской цивилизации оставить пассажирской станции. Словно б не в город попадаешь — на вокзал, у которого своё особое имя! У вас — своё, у него — такое. Мол, в истории Отечества всё нам дорого! А коль всё, то и личности этого пошиба тож…

Пуст и светел утренним солнцем троллейбус, спиной ко мне худенькая женщина в потасканной кофте в ромбиках, робком платочке и с рюкзачком с пристёгнутой к нему пластиковой бутылочкой — крестоходица; к Царю приехала. Да, говорит, от своих отстала, из Ижевска. Улыбка стеснительная намоленная. Озабочена: на Ганину Яму в четыре утра крестный ход ушёл, два часа назад! Как догнать?

У меня после трёх суток пути, при приближении к цели, настроение приподнятое, заявляю отчего-то уверено: найдём, — говорю, — догоним! Стеснительно обрадовалась: попутчик объявился, так легче не затеряться! Город-то миллионный.
Спрашиваю.
Отвечает: — Валентина.

Вот и храм впереди!.. Линия быстрого взгляда к нему — снизу, от ступеньки троллейбусной, от носков сандалий своих, по наждачке асфальта, далее по мураве, по обширному долгому зелёному пространству (а трава вся стриженная, ни былинки выпирающей, жатва свершилась, все под одну гребёнку — и кашка, и клевер, и всё безымянное), и вдруг громада, словно б на краю бездны — храм из этой стриженной пустяковой зелени, как бы вопреки закону, купола высоко в небе, отдалённое солнце предчувствуя…
Храм-на-Крови во имя Всех святых, в земле Российской просиявших…

Здесь стоял дом, реквизированный у инженера-строителя Ипатьева для убийства Царской Семьи. Близ стен его была в ту пору часовенка Спасская. Почему-то о ней нигде никто не упоминает. На фотографиях видна — перед забором дощатым, куполок с крестом… Многие годы площадь перед Ипатьевским домом именовалась площадью Народной мести.

Тихо. Безлюдно. Напротив золотящихся куполов — через дорогу, на горке-возвышении — дворец в классических линиях, фронтон треугольный, колонны белые, солнце сквозь какую-то арку клочком розовеет. Значит, Семью посадили под арест в доме вблизи дворца, лучшего в округе, под горкой, под Вознесенской горкой, как бы в овраге; потом в подвал завели и убили. И вот жуткий тот подвал — храмом дивным стал…

Обширная гранитная паперть пустынна. Фонари «под старину». Между колонн, которые смотрятся незыблемо, сиротливо голубеет забытая кем-то полная воды пластиковая бутылка, она и подсказывает, что на паперти совсем недавно было множество народа… Значит, здесь вчера и читался Чин Всенародного Покаяния — пусть как-то и изменённый, очищенный. В микрофон гудело над землёй… Ещё слезами воздух пропитан. Но воздух уж опустел от их голосов. Крестным ходом ушли. Тяжёлые двери верхнего предела заперты. Но есть и нижний?

Не сообразил посчитать — двадцать ли три ступени? Спускаемся мимо памятника — скульптурная группа Царской семьи у креста, как бы вместе спускаемся. Над входом в подземный храм широко распахнута молитва: «СВЯТЫЕ ЦАРСТВЕННЫЕ СТАСТОТЕРПЦЫ, МОЛИТЕ БОГА О НАС!» Открыто!

Вошли, и в храме вдруг прямо при нас началась Литургия. Опоздав на крестный ход, мы, по сути, не опоздали! Архиерей, священники, дьяконы — в праздничных из красной парчи с золотыми узорами — кресты и звёзды — облачениях. Интерьеры — красоты дивной и строгой, мрамор, гранит, золото, краски…

Вот тут ровно девяносто лет назад и случилось… Огненные язычки горизонтально, раскалённый свинец из стальных стволов, пороховая гарь, человеческий вой, удары пуль, скрежет штыков по костям и цементному полу, рефлекторная матерня убийц. Прямо вот здесь бездна и разверзлась, из неё и вывалились её обитатели на Русскую землю, вскакивая в души доступных. Христоборство обрело в этом самом месте отборное качество!

Из всех картинок Гражданской войны, всплывших к нам из далёких буден Восемнадцатого года, наиболее впечатляющей представляется такая: развесёлый парень-балагур, русак, чуб из-под будёновки выбился, приколачивает в храме к губам Святителя Николая дымящуюся папироску и стишок под общий хохот присовокупляет: «Кури, пока мы тут, кадеты придут, папирос не дадут». Хохочет русский народ. А комиссар милостиво усмехается и в алтарь входит, кожаные штаны расстёгивая…

На потолочных сводах лики небесных покровителей Царский Семьи. Святитель Николай, Мир Ликийских Чудотворец, мученица Римская Александра, мученица Татиана, равноапостольная Ольга, равноапостольная Мария Магдалина, святитель Алексий, митрополит Московский, великомученица Анастасия Узорешительница… Светло-вишнёвый гранит колонн, как сукровицей напитан. А на абсолютно белом мраморе стены — иконы страстотепцев и их царственные имена. Резьба искусная. Русь моя замаливает грех цареубийства. Где был подвал, где летели брызги царской крови, в том самом пространстве возник храм подземный и ушёл взрывом вверх, обретая под солнцем купола. Это нам открытая Господом притча.

Длится Литургия. В Символе Веры дьякон слово «Пилате» не протяжно поёт, как на Украине, быстро проговаривает. Действительно, чем уж тут особо упеваться. Умывший руки, «отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие». Сейчас многие так говорят, не повинны мы в крови Царской Семьи, не мы убивали, каяться в этом не надо… Но предшествовало убийству богоотступничество, без которого не мылимо было убийство всех Романовых.
Без слёз и представить нельзя, что здесь произошло.

Завершилась служба, вереницей потянулся люд к алтарному возвышению, к кресту в руках священника.

В конференц-зале, где и музей, — полумрак; люди спят у стен и в проходах меж кресел. Это те, кому сил недостало после всенощной идти на Ганину Яму. Неделю кто-то сюда добирался, кто-то меньше, кто-то больше. И — сморило, спят… А в это же время тысячи идут, движется крестный ход где-то по шоссе или по какой-то тихой дороге. Догнать бы!

Плотный мужчина, волосы косичкой, дьякон, похоже, приехавший откуда-то, в байковой рубашке, застёгнутой под ворот, подошёл, предложил подвезти на Ганину Яму.
- Спаси Господи! Только я не один…
Он кивнул, мол, и ещё место есть. Но где же Валентина?

Ага!.. Улыбается смущённо, от природы смиренница. С ней рядом полноватая женщина. Оказалось, к Валентине прибилась москвичка — по туру на Царские дни приехала, отстала от группы, не знает, как на Ганину Яму попасть. Место и ей нашлось, мужчина показал, где ждать: — Там, — головой повёл…

Поблизости за северным притвором Собора глыбится грандиозное патриаршие подворье, белокаменные палаты — дворец со многими золотыми куполами домовых встроенных церквей, исполнен — как бы в зыбких водах пруда Храм-на-Крови отражается. А рядышком со дворцом, словно б к белому роскошному лебедю серая невзрачная уточка подплыла — тёмная бревенчатая часовенка преподобномученицы Елизаветы, великой княгини Елизаветы Фёдоровны, уютная часовенка, милая. Похоже, часовенка как бы с картины Нестерова о Сергии.

В мае 1918-го арестованную Елизавету Фёдоровну вместе с другими родственниками Августейшей Семьи перевезли из Перми в Екатеринбург и поселили где-то неподалёку, в доме на углу Главного проспекта и Успенской (Ленина/Вайнера), в бывших меблированных комнатах господина Атаманова, приспособленных чекистами для своих нужд.
Везде сам собою готов выплестись сюжет.

2.

В Екатеринбург на Царские дни я отправился из Черкасс после «Пушкинского кольца» — литературно-художественного фестиваля, который проводится в старинных парках и посвящён, живавшим там (каждый год имя новое) делателям русской цивилизации. Имена их — А.С.Пушкин, П.И.Чайковский, И.А.Крылов. В нынешнем — Михаил Нестеров. Любимейший мною художник много лет подолгу гащивал в имении княгини Н.Г. Яшвиль близ Черкасс, где на хуторе Княгинино, как он вспоминал, им «были написаны почти все этюды к Марфо-Мариинской обители». Обители, которую построила Елизавета Фёдоровна. Она учредила обитель милосердия в Москве на Большой Ордынке после гибели мужа век тому ввиду надвигающееся на нас огненной — до небес — бури, от которой если ещё и можно было России укрыться, то лишь за монастырской стеной. В те годы (между Первой революцией и Первой мировой) у нас появилось 145 новых монастырей, число монашествующих выросло с 63 тысяч до 92: Русь отводила огненный вал молитвой и крестным знамением.

Великий князь Сергей Александрович, дядя Николая Второго, муж Елизаветы Фёдоровны, был в клочья разорван взрывом бомбы 4 февраля 1905-го в самом сердце России, в Кремле. Случилось это через 24 года после гибели его отца, императора Александра II. В последующую четверть века динамитом и свинцом на Руси были убиты многие царёвы слуги — судьи, прокуроры, городовые, градоначальники, премьер-министры. И все эти годы русское европейски окультуренное общество азартно преисполнилось сочувствием к убийцам-бомбистам, тем и вкачивая в них энергию, поддавшись самому настоящему сатанинскому искусу. Атеистсвовало! И ушла из их общества вера, медленно и тихо, как уходит воздух из воздушного шара, и корзина с воздухоплавателем в какой-то миг вдруг с ускорением понеслась с высот, ударилась в грязь, её перевернуло и поволокло вслед за растянувшейся опустевшей оболочкой, небо оказалось далеко…

3.

На нижнетагильском шоссе слева впереди — изогнутый в широкую «п"-образную арку трубопровод с надписью: «Мужской монастырь во Имя Святых Царственных Страстотерпцев Ганина Яма». Сделав петлю, вырываемся из шумного потока машин в арку, на лесную дорогу. Здесь всё сияет зеленью и белизной — мелькают сосны и берёзы; просторно в лесу! Выезжаем на открытое как бы песчаное пространство, здесь и в ряд и беспорядочно стоят машины, их многие десятки; милицейский чин машет нам зебристой палкой; проезд закрыт, дальше — пешком.

Идём, впереди по одному и по двое-трое движутся люди, изредка и какие-то машины нас обгоняют, не для всех запрет. И вот из-за лесного занавеса — храм бревенчатый надвратный, стены крепостные, пришли! Монастырь… Перед ним в роще-бору множество людей. Но спокойно-спокойно всё, люди в травах, в разных местах несколько детских колясок, священник, кто-то перекусывает, кто-то растянулся блаженно; отдыхают крестоходцы. Валентина разулыбалась вдруг, глядя вперёд: «Вижу своих!» Прощаемся.

Шагаю по монастырю, как в чудесную страну попал: сосны и храмы, кровли у храмов шатровые — черепица зелёная, кресты — в золоте. Тут и я знакомых приметил: на дорожке монастырской в толчее — чёрные казачьи мундиры — могучий Руслан Запоржский, одессит. Целуемся троекратно. Подсказывает, как пройти к храму Державной иконы, «наши там, и Василий Чепразов, нас туда отец Митрофан определил…»

Сдружился я с ними этим летом на крестном ходе «Под Звездой Богородицы"… Вёл их Вася Чепразов, от Одессы до Москвы 1500 км.

В храме Иконы Божией Матери «Державная» ещё длится служба; поднимаюсь, как объяснил Руслан, через боковые двери на хоры. Ступени, перила — свежевыструганным пахнет. Знакомый мне иеромонах Мелхиседек, аскет, согбенно полулежит-полусидит на лавочке, молится словно б в полусне, увидел, проговорил с улыбкой моё имя и опять смежил веки. Несколько человек спят в нише на полу на тюфяках, и Вася спит.

Прохожу мимо хора на звонницу. Оглядываюсь с возвышения — мачтовые сосны тёмными игольчатыми ветвями выкладывают по голубому мрамору кристаллические свои мозаики, в вечности день этот особый запечатлевая. Храмы на Ганиной Яме, а их здесь семь, все бревенчаты, как в древности на Руси в лесах глухих. Отсюда и пойдёт воскресение. Мы вернулись к лесному монастырю, поплутав изрядно.

Отсюда, так верится, святой Царь Николай уж и ведёт Русь покаянным Крестным ходом как блудного сына, от веры отступившего, к Божьему престолу.

Рассказывают, что когда начинали возводить первый храм, монахи узнали, что строители, нанятые как будто случайно, каким-то образом вмонтировали в фундамент три шестёрки. Настоятелю поведал об этом один из рабочих, единственный в бригаде верующий. Не долго думая, монахи взялись за отбойный молоток, решили разрушить осквернённый фундамент. Вскоре, однако, их всех носами в траву уложил ОМОН. Приехали поверяющие и стали с бумагами и калькулятором подсчитать ущерб. Замеряли «объёмы», щёлкали пальцами по кнопкам, а когда время пришло определить «общий процент ущерба» и палец клацнул по клавише «итого», на экранец выскочили циферки: «66», а через запятую ещё шестёрка. Проверяющий был потрясён. А монахи радовались: погасили их три, Господи помилуй, шестёрки их же подсчётом, разрушили колдовство!
Да правда ли это?

Корень в рассказе тот, что среди части верующего народа распространено мнение, будто в верхушку церковную масонство проникло. Суть же в нарушенной соборности. Соборность — это единство мнений иерархов и прихожан. Но нет этого ныне!..

Василий мне предложил дальше вместе ехать, тут, мол, автобус киевский, места есть, отец Митрофан им командует.
- Куда?
- Сначала в Алапаевск… Завтра годовщина…
Белый большой автобус похож на гигантскую флешку.

О. Митрофан — высокий, с весельем в чёрных глазах, лет тридцати пяти иеромонах благословляет: в путь. Заносят в салон иконы, хоругви, спальники, сумки… И вот уже несётся наш автобус, окнами зауральские просторы вбирая, постигая доступные смыслы.

4.

По дроге о. Митрофан надумал вдруг изменить маршрут, навис над водителем, показывает, где свернуть, где объехать; рукав его рясы описывает дугу, и автобус наш уже несётся не по напряжённому гудом шоссе, а по тихой таёжной дороге. Где-то рядом город Среднеуральск. А нам — в монастырь в честь иконы Божьей Матери «Спорительница Хлебов"… Особенность обители в том, что принимают в неё женщин с детьми. Когда-то после войны на этой территории жили пленные немцы. От их трудов лишь хлев остался.
- Пойдём, покажу, — позвал о. Митрофан.

Длинный скотник, загородки пусты; козы и коровы на пастбище. Лишь в одном загоне — козлёнок, любопытствует голубоглазо в объектив моего фотоаппарата. Показали нам и особую утеплённую загородочку: павлины! Птицы царских садов хвостами к нам повернулись.

Монастырь нов, а уже немало понастроено — два больших трехъярусных храма, в которых кельи и трапезные, и детские классы; около источника — часовня, но стройке и конца не видно. Строятся большие корпуса, а вот фундамент под новый большой храм доустраивается; в разных местах складированы брёвна, пачки красного кирпича, железобетонные плиты…

Вокруг тайга непролазная, десяток шагов в сторону — и оказываешься в дебрях. Сразу же под соснами и елями во мхах и меж валежника обнаруживаешь обилие черники и вкрапления красных земляничен; склонился и — ягодник повёл от монастыря, успевай лишь от комариной орды отбиваться. Через пятнадцать минут, забравшись в чащобу, вертишь головой и не можешь сообразить, где ж обитель. Двигаюсь наудачу и выбредаю на маленькое кладбище. Совсем не печально оно. Чудные резные кресты меж сосен, холмики, разнообразно обложенные булыжником, цветы весёлые. Кладбище это — как сад цветов и камней, светится тихой радостью, нет здесь страха смерти. Подтверждение тому — совсем рядом, почти вплотную к могилкам, что и трогательно, детская площадка; женщины с малышнё, качели, песочница… И тут же за ними белая стена храма.

Надвратные иконы на храмах одного сюжета, одного имени — «Спорительница хлебов». Чудотворный этот образ, явленный в 1890 году, чрезвычайно почитал Амвросий Оптинский. На иконе — Царица Небесная восседающая на облачке, с воздетыми руками. Внизу на земле снопы сжатые, а далее — до горизонта — золотое поле спелых хлебов… Преподобному Амвросию были открыты тайные смыслы, заключённые в сюжете, запечатленном, как мы догадываемся, иеромонахом Даниилом (Болотовым); хранилась икона в Шамордино, в учреждённой старцем Казанской Горской женской обители. Преподобный заказывал со «Спортельницы» списки и литографические изображения, рассылал их по России, уча духовных чад почитать икону.

В 1911 году, через 20 лет после преставления Амвросия, Шамордино посетила паломница великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Встречали её, молитвенницу и храмостроительницу, необыкновенно торжественно не только потому, что она сестра императрицы. Осталась нам запись: «По окончании литургии Великая Княгиня Елизавета Феодоровна… осматривала все мастерские, позолотную, иконописную, типографию, вышивальню, усыпальницу, трапезную, богадельню, детский приют и домик, где жил последний год и скончался старец о. Амвросий…» В храме, и в мастерских, и в кельях, наверняка, присутствовала икона, почитаемая старцем. В сжатых снопах был колосок жизни и её мужа. А в несжатых ещё бескрайних хлебах увидела ли она свой?

Теперь, по прошествию ХХ века, обхватив пальцами лицо, зажав и ноздри от внезапного внутреннего волнения, мы напряжённо всматриваемся в икону и видим отблеск серпа, косившего, «потому что настала жатва», уготавливая России особый путь. Путь — по стерне пройти, проползти, пузо кровавя, а потом подняться на колени для молитвы, тайный замысел исполняя. Даст Бог и в полный рост встанем.

Близ стен одного из храмов Среднеуральского монастыря -удивительный памятник, «Меч покаяния» называется. Стела под бронзу — меч и щит. Название на ограничителе: «Меч покаяния». Над рукоятью, как бы в сиянии, лики святых и полководцев; на щите слова двух Первоиерархов. Святитель Тихон: «…расстрелян бывший Государь Николай Александрович… Мы должны осудить это дело, иначе кровь расстрелянного падёт и на нас, а не только на тех, кто совершил его…» Патриарх Алексий II: «Грех цареубийства народом нашим не раскаян… Мы призываем к покаянию весь наш народ». А на клинке бодрящие слова А. В. Суворова: «Везде фронт!»
Вот так памятник!
Ишь как, «Везде фронт!»