Беглецам из Семьи

«РГ» впервые публикует незаконченную статью А.И. Солженицына, которому сегодня исполнилось бы 90 лет

Российская газета: Наталья Дмитриевна, последняя незаконченная работа Александра Исаевича называется символично — «Беглецам из Семьи». Что это — наброски большой статьи или просто последние сокровенные мысли, которые он записывал для себя?

Наталья Солженицына: Конечно, не только для себя… В самом названии есть форма обращения. Но выросла бы из этих записей большая статья — мне трудно сказать. Последние несколько лет Александр Исаевич постоянно обращался к мысли: как вернуть к жизни, возродить русское сознание? Вот на одном из листочков читаю: «Сколько я думал, мучился: как вернуть моему народу отчетливое и духовное, и государственное бытие?» Он страдал этим. То, что вы публикуете, — это последние, но не единственные записи на эту тему. Он думал, записывал, откладывал, снова возвращался. Искал, но не успел найти законченную форму.

РГ: Название статьи невольно вызывает в памяти последние дни Льва Толстого, который в буквальном смысле бежал из семьи, породив международный миф о неизбежной бесприютности русского гения. Солженицына часто сравнивали с Толстым, но его уход из жизни был совсем не толстовский. Умер в своем доме, в своей семье… Что для него значила семья?

Солженицына: Не только уход, но и жизнь его в семье была не толстовская. Другое дело, что, как и для любого человека, значение семьи в разное время жизни было для него разным. Когда он был молод и видел перед собой огромные задачи, он хотел, по его словам, чтобы близкие «не вычитались из его сил». Это было задолго до нашего знакомства. К счастью, в нашей общей жизни силы не вычитались, а складывались, и даже умножались. Потом, когда мы оказались в изгнании, где «атмосферное давление» повышается и какую-то семью сплачивает, какую-то разрушает, наша семья сплотилась в маленький стойкий отряд, бойцами которого, помимо нас с ним, была и моя мама, и все сыновья… Мальчики с раннего возраста были включены в нашу работу, причем по собственной воле, их никто не заставлял. Конечно, каждый из них выстраивал и свою судьбу, но Александр Исаевич всегда чувствовал, что мы всем, чем можем, готовы ему помогать. Не только потому, что любим и уважаем его как мужа и отца, а потому, что разделяем стремление и страсть его жизни. Это был наш общий боевой поход.

РГ: Не могли бы вы рассказать, как прошел его последний день?

Солженицына: Я этот день все время вспоминаю. Уже много месяцев он говорил, что его уход «при дверях». Он видел смерть на пороге. И не только спокойно, но светло к ней относился. В последнее время ему было так трудно жить, физически трудно, что он уже хотел избавления. Но при этом терпеливо и благодарно принимал долготу своей жизни. Его последний день почти не отличался от предыдущих, такая была милость Божья. Александр Исаевич был приверженцем строгого распорядка дня. В одно и то же время вставал, завтракал, работал, потом слушал радио, читал, снова работал. В тот день все было, как всегда, кроме одного сбоя… Перед сном он позвал меня на час раньше обычного. Я пришла, думая, что ему что-то понадобилось: книжку с полки достать или еще что. А он попросил отвезти его лечь спать (последний год он почти не мог ходить, был в катальном кресле). Я удивилась: «Как же, ведь еще рано». Он посмотрел на часы и сам поразился. Впервые ошибся на час. Милостивая это была ошибка — я села рядом с ним, и мы говорили минут сорок пять, тихо, неспешно, о многом, о многом… Конечно, мы с ним всегда по многу раз в день разговаривали, обсуждали работу, текущие новости, и общие, и семейные. А тут был тихий, необязательный, почти пунктирный разговор. И он остался со мной, такой последний подарок! Затем Александр Исаевич лег, заснул, но через полтора часа опять позвал меня, что тоже бывало довольно часто. Я пришла, он сидел на кровати. «Что-то мне нехорошо». И начался его отход… Я успела вызвать врачей, он с ними разговаривал, даже шутил. К счастью, дома был младший сын Степан. В эту ночь он должен был улетать в командировку, и если бы отец позвал меня на час позже — сын бы уже уехал. А так мы оба были с Александром Исаевичем, с двух сторон, держали его за руки. Он понимал, что это мы, говорил с нами, потом ему стало трудно говорить, но в сознании он находился до последней минуты. Мне кажется, он не сильно страдал. Почти до самого конца на его лице была хотя и слабая, но улыбка. Мне казалось, он ушел примерно на полчаса раньше, чем врачи это формально зафиксировали. Они потом согласились со мной. Он умер в ночь с третьего на четвертое августа, незадолго до полуночи.

РГ: На «круглом столе» памяти Солженицына на Московской книжной ярмарке вы опровергли общее мнение о том, что Солженицын всегда был хорошим тактиком. Вы сказали: он был блестящим стратегом, но тактически нередко ошибался. Бывало так, что Александр Исаевич признавал свои ошибки и горько сожалел о них?

Солженицына: Он ошибался, как все люди, и были ошибки, о которых он сильно сожалел. Неверное сложилось мнение, что он всегда всё рассчитывал. А он просто жил согласно своей стратегии, и не изменяя вере в то, что «Cлово правды весь мир перетянет». Было ощущение, что он оседлал какой-то стремительный луч и летит на нем, как на волшебном коне. И он хотел бы, чтобы все его тактические шаги этот путь не искривляли, не задерживали. Но в выборе шагов, бывало, ошибался. Он сам говорил: «Ничто не мучает так, как собственная ошибка. Свои ошибки жгут напрокол». Такой ошибкой он видел провал своего архива в 1965 году. Ему тогда было 47 лет, он пережил уже и войну, и тюрьму, и смертельную болезнь, но считал, что этот провал — худшая беда его жизни. Он именно себя считал виноватым: беспечно отдал, не продумал, каким людям можно доверить хранение архива. Еще он задним числом терзался, когда недооценивал, неверно понимал какого-нибудь человека, упускал драгоценное общение с ним. Или не понимал, не разгадывал вовремя «шифра судьбы», тратился на ложные направления. Но больше всего он сожалел не об ошибках тактических, а о том, чего уже нельзя исправить в отношениях с близкими. Очень много и горько вспоминал о матери. Она умерла в 1944 году от туберкулеза и недоедания, когда он был на фронте. Он горько жалел о том, что офицерский аттестат с фронта посылал своей первой жене, а не одинокой матери. Вспоминал юность, молодость, говорил, что недодал матери любви и внимания. Сколько я его знала, это не давало ему покоя. Мать часто ему снилась, он разговаривал с ней…

Вообще он судил себя строго. Да ведь это сквозит и в его текстах: мало кто в нашей литературе так много открывал своих промахов и грехов и так жестко казнил себя за них.

РГ: Последние фото- и видео съемки Александра Исаевича создают ощущение, что он в конце жизни пребывал в каком-то отрешенно-созерцательном состоянии души. Это так? И если да, не объясняется ли это не только возрастом, но и тем, что российская жизнь, как она развивалась последние двадцать лет, не отвечала его мыслям и пожеланиям, высказанным в работе «Как нам обустроить Россию?» Можно ли сказать, что Солженицын разочаровался в новой России, как в свое время — в Западе и Америке?

Солженицына: В какой-то мере вы правы… Он и грустил, и страшно тревожился перед уходом. Но разочаровался он не в России, а в том пути, по которому ее повели. Он тревожился об этом еще до нашего возврата, писал в статье «Как нам обустроить Россию?» и затем много раз. Когда мы вернулись в середине 90-х, у него был огромный прилив энергии и желание помочь конкретными предложениями и критикой тупиковых путей развития. Но через несколько лет он понял, что это безнадежно: и слушать не будут, и озабочены не тем, и он не cможет ничем помочь. Оставалось только верить, что пути Господни неисповедимы и Россия как-то сохранится и выздоровеет. Он не раз говорил: «Я покидаю Россию, не зная, выживет ли она, останется ли Россией?» И признавался: «Я всю жизнь был оптимистом, а сейчас я бы себя так не назвал».

РГ: Вы помните, какую последнюю книгу читал Александр Исаевич?

Солженицына: Помнить не нужно, поскольку они и сейчас лежат на его столе. У Александра Исаевича был обычай читать не одну, а две книги в разное время дня. Кроме того, до конца жизни он следил за толстыми журналами, любил журнальное чтение и сокрушался, что журналы становятся все хуже. И последнюю книгу он внимательно, с карандашом и цветными ручками, читал в журнальном варианте. Это была биография Михаила Булгакова, написанная для серии «ЖЗЛ» Алексеем Варламовым. Булгакова он любил больше всех из русских писателей ХХ века. Это была нежная, но и очень мужская любовь. Он хотел бы видеть себя его младшим братом. Так что Варламова читал с большим пристрастием. Сначала хвалил, потом засомневался… Ему показалось излишне подробным описание конца жизни писателя, говорил, что оно мельчит целое…. Но, прочитав до конца, сказал: «Нет, все-таки без этого нельзя, прав Варламов». Так и написал на последней странице журнального текста. А еще он читал переизданную недавно книгу историка и правоведа Ивана Беляева, написанную сто лет назад, но не утратившую своего значения. Она называется «Судьбы земщины и выборного начала на Руси».

РГ: Что представляет собой архив Солженицына? Написал ли он после «Бодался теленок с дубом» и «Угодило зернышко промеж двух жерновов» третью часть своих воспоминаний, посвященную жизни в России с 1994 года?

Солженицына: Архив огромный. Что неудивительно: во-первых, Солженицын много прожил, во-вторых — постоянно работал. Вокруг его законченных работ осталось большое количество вариантов, заготовок, набросков, не вошедших в окончательные тексты. А есть и неоконченные работы. И еще — множество отдельных записей: мысли, наблюдения… Все это очень интересно, хотелось бы скорее этим заняться, но в ближайшем будущем такой возможности нет. Сначала мне надо выполнить волю Александра Исаевича и довести до конца издание Собрания сочинений в 30 томах. Сюда войдут только законченные вещи, но некоторые из них еще надо кропотливо готовить к печати, кое-что в рукописи, другое — в правленной-переправленной машинописи. Остался колоссального объема эпистолярный архив. И наконец — звукозаписи, авторское чтение Александра Исаевича. Только что вышли первые три диска, и скоро выйдут еще два. Здесь звучат «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Крохотки», некоторые «двучастные рассказы», военная повесть «Адлиг Швенкиттен». Авторское исполнение всегда очень ценно, оно расставляет акценты и дает ту интонацию, которую читатель может и не уловить при чтении текста глазами. Но слушать эти диски еще и большое удовольствие, потому что Солженицын — прекрасный чтец. На очереди — авторские записи «Красного Колеса». И еще, к счастью, я убедила его записать небольшой отрывок из «Архипелага ГУЛАГ».

Что касается третьей части мемуаров… Он написал ее. Она строится так же, как «Теленок» и «Зернышко», этаж за этажом. Это не вполне воспоминания, скорее обработанные дневники. Солженицын не вел ежедневных дневников, но записывал самые яркие впечатления. Третья часть называется «Иное время — иное бремя: Очерки возвратных лет». Речь идет о первых пяти годах жизни в России после нашего возврата. Он завершил эти очерки десять лет назад, но не спешил печатать, хотел, чтобы «отлежались». Он говорил мне: «Напечатаешь после моей смерти». Этим летом он вдруг взялся их перечитывать и кое-что правил. Это одна из его последних работ, она и сейчас лежит на его столе.

РГ: Что будет с фондом и премией Александра Солженицына после его ухода и в условиях экономического кризиса?

Солженицына: Будут продолжать работу и фонд, и премия. Конечно, кризисные условия на всех накладывают ограничения. Каким-то проектам, в основном издательским, придется подождать. Но литературную премию Александра Солженицына мы будем по-прежнему вручать ежегодно. Как и прежде, фонд будет помогать бывшим заключенным. Это старые, больные, натерпевшиеся люди, и ни одного из тех, кому оказывали помощь, мы этой помощи не лишим. Словом, будем экономить, но только не за счет людей.

РГ: Существуют ли проекты памятника Солженицыну и где он может быть поставлен?

Солженицына: Это вопросы не ко мне. Задача семьи — поставить памятник на могиле. Александр Исаевич хотел, чтобы это были простой крест и каменный обвод. Так мы и сделаем через год. Что касается городских памятников, то это решает общество, государство, городские власти. Пока что мне трудно представить Солженицына, закованного в неподвижность. Помните ахматовское:

«А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество.

Но только с условьем…» — и дальше? Это очень точно: Ахматова была воплощенная Скорбь. А Солженицын — прежде всего Воин. Памятником ему, образно говоря, могли бы быть щит и меч. В любом случае памятник надо делать с временным отстоянием, когда станет понятно, насколько простирается свет памяти о нем, насколько он любим, нужен, как его читают. И еще — должен появиться скульптор, который был бы пронизан книгами и захвачен личностью Александра Исаевича.
Павел Басинский

Наталья Солженицына к читателям «РГ»:

В заключение разговора хотела бы обратиться ко всем читателям: если у кого-нибудь есть письма Александра Исаевича, личные воспоминания о нем или воспоминания, как-то с ним связанные, записи его выступлений и встреч в поездках по стране, огромная просьба передать копии по адресу: 125 009, Москва, ул. Тверская, 12, стр. 8, кв. 169. Фонд А. И. Солженицына.

Что есть народ? Кто наши предки?
Публикуется впервые

На его рабочем столе среди последних писем и незаконченных работ остались наброски статьи «Беглецам из Семьи» — последние его мысли о судьбе родины.

Что есть Народ (или, по-западному, Нация)?

Исконными связями (кровной и душевной) единая Семья, весьма обширная по численности и длительная по существованию.

А — кто суть наши предки? Смешноватые зипуны и кокошники на оперной сцене? Да нет же, это — бабушки наших матерей и дедушки-пра-прадедушки наших отцов. Это — и единит нас с ними неразрывно.

Наши предки, русские, завещали, оставили нам:

— совестную, жертвенную, боголюбивую веру;

— свободный, богатый и яркий язык; задушевный фольклор: умное, красочное, разнообразное сочетание пословиц, жизнезнательных, переливных в мудрые житейские советы;

— традиции бытовой и хозяйственной жизни.

Никто из нас от детства, юности и взроста не проминул черпать себе, в себя — из этого наследства. Тем — и создавались мы, сегодняшние.

Многие и многие годы нам было естественно: представляя себя, объяснять: «я — русский», «мы — русские». Но уже в раннесоветские годы это воспринималось осудительно или даже с подозрением в контрреволюции (тогда — всю русскую историю рисовали как позорную).

И так было — до годов грозной Войны, когда власти в панике всё опрокинули наоборот.

Но сегодня та же память «мы — русские» снова стала раздражать слух в Обществе. Впрочем, запретность легла не на нас одних: и всякое упоминание о национальной принадлежности считается ныне позорным.

А история нашей Планеты показывает нам напротив: как и после трёхтысячелетнего рассеяния по Земле — духовно стойкий еврейский народ — ощущает, хранит и защищает своё национальное сознание ещё страстней, чем религиозное единомыслие.

* * *

Только народу, сохранившему органическую духовную связь с наследием предков, — доступно обогатить и мировой духовный опыт.

Нам теперь настойчиво втолакивают рекомендоваться: «мы — россияне». То есть найти себе опору не в духовном наследном сознании, а — по признаку теперешней федеральной принадлежности? Странная зацепка.

* * *

Или, может, «мы — рас-сияне»? — то есть рас-терявшие сияние душевного света? По нашему сегодняшнему реальному состоянию — да, именно так.

Для нас тысячелетняя история России, и её духовное развитие, и тысячелетний же жизненный опыт её населения — как ничто. Мы отклонили наше сознание от драгоценного нравственого наследия десяти веков — и склоняемся к корыстным страстям партийного парламентаризма и его избирательным интересам. Для всего государственного корабля России — это отвлекательный шаг, перенятый по международной моде. А именно ему теперь отданы общественные надежды.

Однако в той же международной моде — и процветающе действующее, благодатное местное самоуправление — орган вседневного людского внимания и успешности. Отчего же мы до сих пор не способны наладить его развитие в России? — такой бы желанный выход для энергии рядовых, ничем не знатных наших сограждан.

* * *

Сколько самосветящегося душевного добра — оставили нам в завет и подражание наши предки! А мы — не только измельчили тот завет, но довели до ничтожного уровня, в подневном нашем быту — где это полносердечное добро, в каком они общались между собой?

Вот и знак нам, что изродную свою Семью мы избыли, покинули.

Александр Солженицын

http://www.rg.ru/2008/12/11/solzhenicyn.html