 |
| Радонеж | Андрей Дьячков | 22.04.2005 |
Надо сказать, что попытки эти ни разу не увенчались полным успехом, да и не могло этого случиться, потому что задача сама по себе из разряда невыполнимых. Бог изначально невидим и неизобразим и печально было бы для христианства, если бы образ Богочеловека в полной мере отражался бы в творениях человеческих рук. Ведь ни одно слово не может вобрать в себя Божественный Логос, но лишь отразить Его сияние. Чтобы сияние это не рассеивалось, образ не должен уводить от Первообраза, замыкать на себе, а напротив — сосредоточить внимание зрителя на Том, Кто явлен через картину, фильм, музыку, книгу. Нельзя забывать, что Иисус был образом Отца, и Его человеческая природа пронизана Его Божественной сущностью. И задача художника, дерзающего браться за этот сюжет — сделать свое произведение окном в мир горний. Отказавшаяся от натурализма христианская икона есть максимально возможное для человека решение этой проблемы (приближение к описанию неописуемого). В иконе значительно более, чем в живописи, в форме символа дано адекватное направление познания невидимой, непостижимой природы Божества.
Безусловно, единственно идеальным повествованием о Христе является Евангелие — подлинная икона в словах. Одна из самых распространенных претензий, предъявляемых к Евангелию — это то, что в нем мало (практически ничего) не рассказывается о детстве, отрочестве и юношестве Христа, о деталях Его жизни. На этой почве возникали многочисленные апокрифы, отвергнутые Церковью. А четыре признанных Евангелия фокусировали внимание на том главном, для чего совершилось Воплощение. Для христианского искусства в целом Евангелие является единственным и неповторимым критерием Истины, и чем дальше художник в своем творчестве отступает от традиций Евангелия, тем более блеклый и неполный образ он создает. Более того, совершенная по исполнению картина может не только ущербно отобразить Евангельский смысл, но и исказить его до полной неузнаваемости. Недаром князь Мышкин говорил о картине Гольбейна «Христос в гробу», что глядя на это «можно и веру потерять». Вряд ли евангельский сюжет, как он описан, скажем, у Иоанна, подразумевал такую реакцию.
Образ Христа на экране воспринимался и воспринимается неоднозначно. Конечно, наиболее спорным является вопрос, смеет ли актер играть Христа, смеет ли сценарист вкладывать в уста Иисуса и других евангельских героев «неевангельские» слова. Художественные возможности киноискусства невероятно велики; волей-неволей, евангельский текст расширяется дополнениями, нюансами игры актера, и смысл может быть легко искажен.
Фильм М. Гибсона «Страсти Христовы», повествующий о последних 12 часах земной жизни Иисуса, на наш взгляд является достойным результатом весьма добросовестной работы мастера с евангельским материалом, и Мел Гибсон, безусловно, — талантливый художник современности. Да, фильм нельзя назвать легким. Но всякое время имеет то искусство, которое заслуживает. Искусство формируется в недрах общественного сознания и его отражает. Очевидно, жестокость и ненависть так преисполнили наш мир, что стало возможным столь жесткое прочтение Евангелия средствами кино.
В фильме звучит арамейская и латинская речь, что придает действию неожиданную глубину. Картина чрезвычайно корректна в отношении евангельского повествования: приятно, что Гибсон не ставил своей целью самовыразиться, чем, к несчастью, страдают многие художники, писатели, режиссеры, отчего их творческие поиски на библейскую тему носят явно искажающий тему характер, горделиво называемый «авторской точкой зрения». Почему-то принято считать, что самоуверенные слова «я так вижу» дают карт-бланш на любое непотребство (как не вспомнить печально известное «Последнее искушение Христа» Мартина Скорцезе). Но Гибсон сознательно отвергнул сомнительную возможность самовыражения за счет Евангелия. Задачей фильма было явить зрителю (в той мере, в какой это вообще возможно) величайшую трагедию и величайшую радость мира.
Но при том, что фильм, как уже было сказано, чрезвычайно деликатен в обращении с текстом, он не стал просто иллюстрацией к Евангелию, как стал, на наш взгляд, фильм Франко Дзеффирелли «Иисус из Назарета». Не похож он и на нагоняющую скуку картину Пазолини «Евангелие от Матфея». Возможно, это связано с тем, что в отличие от Дзеффирелли и Пазолини, Гибсон не посягал на совершение непосильных задач — дотошное отображение всего евангельского текста, а ограничился столь коротким и важным отрывком Его жизни (последние 12 часов жизни Христа, распятие, Воскресение), в изображение которого художник вложил свое мастерство, все свое умение. Отсюда глубина и многомерность фильма, которые держат зрителя в постоянном напряжении.
Да, пожалуй, единственное, в чем действительно можно упрекнуть Гибсона — это чрезмерный натурализм. Видимо, Гибсон в какую-то минуту усомнился, что сама евангельская история способна удержать внимание зрителей, и в фильме, наряду с подлинной трагедией и болью, появляются акцентированные физиологические подробности: кадры, не раскрывающие новые грани смысла, но режущие глаз и нервы. Вероятно, Гибсон таким образом хотел «подхлестнуть» зрителя, чтобы тот не расслаблялся, но эффект вышел обратный — охая от очередного шокирующего фрагмента невольно отвлекаешься от главного: ужас совсем не в том, что ворона выклевывает глаз преступнику, пусть это и показано со всеми вызывающими дрожь подробностями, подлинный ужас — на соседнем Кресте происходит Богоубийство. А потоки крови, вызывающие у зрителей потоки слез, заставляют забыть о самом главном — «немногие капли крови воссоздают целый мир» (свт. Григорий Богослов).
Недаром православная икона, изображая крестные страдания Христа, акцентирует внимание не на боли и муках Сына Человеческого, но на том, что Крест — это Победа Добра над злом, и смертью попирается смерть. Православное распятие прозревает будущее — Воскресение Христово. Впрочем, здесь Гибсона сложно упрекать: он всего лишь следует ближайшей для него религиозной традиции искусства (живопись Дюрера, Ван Эйка и др.). Тема Распятия в Католической церкви всегда отличалась подчеркнутой и детально разработанной натуралистичностью. А католические святые, в частности, Франциск Ассизский (не говоря уж о блаженной Анжеле), утверждали, что степень святости праведника напрямую определяется степенью его страданий при виде распятого Христа. («Цветочки», гл. 44)
Мы далеки от того, чтобы рекламировать подобный подход к Евангелию и утверждать его, как единственно верный. Более того, не следует и призывать к массовому просмотру этого фильма (далеко не для всех он будет полезен, далеко не все смогут вырваться из плена собственных болезненных эмоций и увидеть Победу). Но с уверенностью можно сказать, что фильм Гибсона войдет в сокровищницу мирового кино и займет достойное место во всемирной истории искусств.
19.03.2005
