Мытарства благородных костей

Посмертная судьба первопечатника

Круглый год в это время суток за запертой дверью ни звука, ни огонька за стёклами частых окон по длинному плоскому фасаду. Но несколько последних лет в канун декемврия 5 (наше 15 декабря) светится за полночь одно из окон на втором этаже Музея искусства старинной книги. Заведующая музеем Лариса Спасская встречает этот день здесь в одиночестве, с тех пор, как, после долгих мытарств по углам Львовской картинной галереи с грузом фондов ликвидированного Музея Ивана Фёдорова, обрела здесь приют. Картонные коробки из-под масла, в которые бывшая сотрудница бывшего музея упаковала наспех раритеты, связанные с именем друкара книг невиданных, перед поспешным бегством из Онуфриевского монастыря, с 90-го года были свалены в сырых, не отапливаемых зимой помещениях в нарушение режима хранения.

Теперь, слава Богу (и общественности, в первую очередь Русскому обществу, держащему на Львовщине «культурную оборону»), коробки распакованы; ветхие рукописи, кириллические старопечатные издания (среди них есть исполненные на личном станке москвитина, с применением его ксилографических досок и шрифтов), наконец, отпечатанный здесь, под Высоким замком, в 1574 году «Апостол» с типографским знаком мастера Иоанна, — всё заняло места в экспозиции и фондах в более-менее пригодных условиях хранения.

Только одна из коробок хранилась в кабинете заведующей нового музея не вскрытой.
Последняя.

Оставаясь у себя после ухода сотрудников одна, накануне дня смерти властителя её дум, Спасская переходила в зальце, в котором стоял печатный станок XVII века, точная копия Федоровского, и были выставлены на полках стеллажа, среди старопечатных изданий, фотомеханические воспроизведения созданных им книг. Сюда же доставлялся из закрытого фонда львовский «Апостол», подлинный экземпляр, а из кабинета заведующей — большая картонная коробка, запечатанная скотчем. С некоторых пор эта не подверженная мистическим настроениям женщина стала догадываться, что ей открылся час смерти человека, благодарной памяти которому она служит. Впервые «знак» был дан в одну из таких ночей здесь, в этом зальце, где она, с года новоселья, стала встречать и провожать этот день, последний в земной жизни человека, воспринимаемого ею как своего современника, близкого друга.

Только старинные куранты внизу пробили полночь, вдруг упал с верхней полки тяжёлый фолиант духовного содержания, послышалось движение, вздох, бормотание в углу, куда хранительница реликвий поставила ту коробку… Через год, показалось, минута в минуту, случай повторился, хотя Лариса была уверена, что все книги стояли на своих местах, отнюдь не на краю полок. В следующую зиму, 14 декабря 2002 года, оставшись вновь в музее одна, заведующая внимательно оглядела полки, сдвинула книги от края вглубь ячеек стеллажа. В одном ряду книги стояли неплотно. Сюда Лариса буквально втиснула лежавший не на своём месте Требник — богословскую книгу, по которой отправляются обряды, и занялась намеченным на ночь делом.

Куранты огласили наступление 5 декемврия. Лариса откинулась к спинке стула, закрыла глаза. Несколько секунд? Минута? Может быть, три-пять. Звонкий шлепок об пол. Требником будто бы выстрелили из тесного ряда книг. Он лежал на полу не под стеллажом, а в метре от него. Упав, раскрылся на разделе «Чин погребения». А вздох из коробки, показалось, был исполнен невыразимой мукой. Третий по счёту одинаковый случай в одно и то же время ровно через год укрепил догадку исследовательницы жизни Друкаря, а Требник, раскрывшийся на «Чине погребения» в Канун Всех Святых (с конца ноября до Рождества), подсказал ей, что делать с последней коробкой из-под масла, запечатанной скотчем.

Днём, предварительно посетив священника в часовне Святодуховской колокольни и переговорив по телефону с начальством местной Ассоциации музеев и галерей, она приобрела в подарочном магазине вместительный ларец лакированного дерева и закрылась в своём кабинете для священнодействия. Последняя коробка из-под масла была вскрыта. В ней поверх серых человеческих костей находился череп. Лариса Спасская, единственная из фёдороведов, не сомневается, чьи это останки. На неё смотрел через глазницы, как через окна, сам Иван Фёдоров из 419-летней дали.

Погребение

Друкаря книг пред тем невиданных погребли в день кончины в церкви православного тогда Онуфриевского монастыря, что во Львове на Подзамче. Мастер последние месяцы снимал жильё неподалёку, в доме портного Антона Абрагамовича. Желание лечь рядом с недавно умершим старшим сыном, переплётных дел мастером и книготорговцем Иваном, появилось у него в дни предсмертной болезни. Диакон московской церкви Николы Гостунского сохранил рукоположение и в Галиции, кроме того, ему покровительствовал по рекомендации князя Курбского, бежавшего в Литву от гнева Грозного царя, князь Константин Острожский, меценат, на «кошт» которого возвели часть строений обители. Наконец, с ним были дружны члены православного братства, среди них художник Лаврентий Пухала, иллюстратор львовского «Апостола», влиятельные горожане (такие как аптекарь Витенбергер, владелец пушечной мастерской Кениг, купец Бертольдо), сам игумен монастыря Леонтий, занимавший деньги печатнику на восстановление собственной типографии. Поэтому известному эмигранту могли предоставить склеп и под полом церкви. Как бы там ни было, на могилу почившего в возрасте скорее всего шестидесяти с небольшим лет москвитина положили плиту из песчаника размером метр на два, около полуметра толщиной, с изображением личного типографского знака почившего (знак являлся одновременно «гмериком"-клеймом, «мещанским гербом»; на книгах Ивана Фёдорова рисунок его меняется в деталях и начертании картуша). Вокруг герба разместили надписи кириллицей, которые мы прочитали на современной копии плиты, несколько увеличенной по сравнению с оригиналом.

Долгая история надгробия

…И потекли годы, сплетаясь в десятилетия, века…
Спустя почти два столетия после погребения, в рукописной хронике Онуфриевского монастыря, к тому времени перешедшего униатскому ордену Василиан, появляется первое описание камня, сделанное рукой игумена Кровницкого: «1583 дня 5 декабря погребён при львовской церкви св. Онуфрия какой-то Друкарь, названный Московицким, о чём свидетельствует его каменное надгробие, в пол потом зарытое под алтарём Матери Божьей…».
Много позже, в 1817 году, копия надписи на плите была снята исследователем старины, библиофилом Гриневецким; позднее он зарисовал надгробие. Рисунок свидетельствет о плохой сохранности камня. Особенно от воздействия времени пострадал верх плиты и её левая сторона (значит, долгое время она лежала определённым образом в углу, например, между стеной и пилястром, колонной). После записи игумена профессор теологии в хронике добавил: «Герб на том надгробии такой» (начерчены «змейка» со стрелой и — по бокам — буквы «i» и «фита»), а на левом поле страницы дописал: «Надпись на том надгробии русская притёртая «…ичь Друкаръ Московитинъ Который Своимъ тщанемъ Друковане занедбалое обновилъ…»; и далее — вся читаемая надпись: когда «преставися», «Воскресения из Мёртвых чаю», «оупокоения» («притёртое, в середине над гербом», отмечает теолог), «можно разобрать» «Друкарь Книгъ предтымъ невиданыхъ».

Итак, учёный, как и его предшественник, ещё не знает имени друкаря, им замечено только «…ичь», разбираемое на плите. Но вот новая запись о надгробии первопечатника, сделанная рукой того же библиофила в экземпляре старопечатного «Апостола» 1574 года, который поступил в обитель после его исследования надгробия возле алтаря Богоматери: «Сiя книга Апостол есть монастира Львовскаго преподобного Отца Онуфрия Пустинножителя, иде же и Друкарь ся есть погребенниi року божия АФПГ 1583 дня Е декембр, 5 Decembra, яко же свидетельствуется его надгробок во церкви с (вя)того Онуфрiя знайдущийся пред олтарем пресвятыя Богородицы. На нем же есть и герб того же Друкаря таковiй (автор повторяет рисунок «змейки» со стрелой и букв), каковый видши его герб на концы сея книги (вновь «змейка» со стрелой, но слева и справа теперь не две, а четыре буквы — «i», «w», «а» и «н», образующие имя «iwан»), токмо же на надгробком суть литеры «i» и «фита», что значит Iоанъ Федорович. При конци же книги сея выписано имя Iwан…».

Модест Гриневецкий идентифицировал затёртую надпись имени печатника на надгробии с выходными данными на последней странице «Апостола» 1574 года, где при печатной марке размещена подпись: «Иоанн Фёдорович — Друкарь Москвитин». Иначе сказать, при реконструкции имени на камне помог личный герб погребённого, откликнувшийся на своё отображение в книге в виде типографского знака с подписью. Так нашлось «тело» к «хвостику» вич.

Между годами 1771 и 1817 надгробие первопечатника зафиксировано свидетелями у алтаря Богородицы, который тогда размещался в прииконостасной части южной стены современного центрального нефа, возле «филяра» (колонны). Наличие в этом месте угла между столбом и стеной объясняет «избирательное» повреждение каменной плиты — со сторон, обтекаемых потоком прихожан на протяжении столетий. Этот признак усиливает вероятность того, что там она находилась изначально. Но уверенности в этом конечно же нет. Сомнение вызывают уже слова Кровницкого о каменном надгробии, зарытом под алтарём «в пол потом». Значит, до этого оно находилось в другом месте, так понимать? Где? Ни игумен, ни теолог не пишут «в церкви», у них — «при церкви» (но не «возле»), «в монастыре», «при монастыре».Что значил тогда предлог «при», да ещё в речи ополяченных русинов? Церковные надгробия нередко перемещаются по храму и даже выходят за его стены (но не наоборот) при реконструкции, при забвении их потомками почивших, при вечной конкуренции между безгласными мертвецами и живыми кандидатами в покойники, присматривающими себе и за гробом престижное местечко. Внуки от старшего сына, называемого в документах Иваном Друкаровичем, и его жены Татьяны Анципорковой оставили слабый след в родительском домике с садом в Краковском предместье Львова, ничем себя не проявили; затерялись на Позамче младшие дети, оставленные под опеку некоему Юрию, смотрителю водовода. Вряд ли внуки и правнуки книжного мастера следили за сохранностью могилы своего предка. Что же говорить о тех «друкаровичах», которые, родства своего не помня, дожили до 1860 года!

Покушение на мёртвого

В то лето просветитель русинов Головацкий оставил запись: «Я осматривал уже забытый тот памятник. Он лежит по правой стороне входа в церковь св. Онуфрия под лавками, на нём стоящими, вставленный в каменный пол». Речь идёт о притворе церкви при входе в неё, так называемом «бабинце», куда между 1817 и 1822 годами, во время ремонта, перенесли под южную стену надгробную плиту мастера Иоанна, как бы отправили в последнее изгнание.

А осенью 1883 года она исчезает. Тогдашний игумен Сарницкий совместно с группой польских учёных составляет протокол о том, что, при замене пола в бабинце, надгробие рассыпалось, когда рабочий пытался сдвинуть его ломом. Каким же должен был быть тот лом? И кто тот богатырь, что мог приподнять и бросить наземь камень весом более чем в полторы тонны? Для проверки показаний игумена в том месте был вскрыт пол, но ни одного фрагмента плиты, ни крошки от неё найдено не было. Скорее всего, считает Спасская, плиту надёжно спрятали. Разум протестует против её сознательного уничтожения. Причина этому кроется в беспокойстве властей Австро-Венгрии в связи с усиливающимися в Галиции москвофильскими настроениями среди наиболее грамотных русинов. Вена решила в противовес поддерживать завезённую тогда же из Малороссии сепаратистами и пустившую корни в младоукраинской среде идею единого, «соборного» украинского народа, отличного от московитов. Оторвать от Российской империи Поднепровье, Волынь, Подолию и Слобожанщину они не надеялись, но рассчитывали втянуть во внутренние распри сторонников единой Руси и галичан-русинов, вдруг ощутивших себя украинцами, когда за это посыпались из немецкой столицы и согласного с ней Кракова различного рода поощрения и привилегии, вплоть до выборов в безвластный, зато громкозвучный Галицкий сейм. Заодно власть дала установку на искоренение всего, что связывало подданных Карпатского края с Россией, саму память о ней. За два года до акта вандализма во Львове закончился громкий процесс над известными москвофилами Ольгой Грабарь и священником Наумовичем. В связях с их единомышленниками обвинялись даже униатский митрополит и некоторые монахи-василиане. Их братья по ордену во Львове получили возможность продемонстрировать свою преданность цесарю Францу-Иосифу, Двуединой державе и Папе Римскому не на словах, а на деле, причём, накануне 300-летия со дня смерти первопечатника, который (вот досада!) прибыл в город под Замковой горой из того проклятого православного центра, куда теперь устремлены помыслы доброй половины населения края (придёт время, и в селе Заболотовцы, на Львовщине, последователи игумена Сарницкого снесут поставленный селянами памятник Пушкину. Дурной пример заразителен). Верноподданному клиру Онуфриевского монастыря пришлось поторопиться, ибо тропа, прокладываемая учёными и деятелями культуры из России к гробу просветителя двух народов, говорящих на сходных языках и пишущих кириллицей, уже не зарастала, а к 5 декабря 1883 года ожидался невиданный наплыв гостей, православных, родных по крови для жителей львовских пригородов. Встречи между ними могли вызвать нежелательные политические последствия, дали понять из Вены, поддержанной австрийской частью Польши. Впрочем, последствий избежать не удалось, что впоследствии благоприятно скажется на самом захоронении. Чуточку подождите!

Память сильнее забвения

В случае с надгробием Ивана Фёдорова утешает то, что приезжавший во Львов из Петербурга археолог Уваров учёными глазами осмотрел плиту в бабинце церкви и сделал с неё гипсовый слепок, не просто копию, а копию-реконструкцию за 10 лет до утраты оригинала. Слепок тоже не сохранился. Но оставшиеся фотоизображения с хорошо читаемыми надписями позволили в 70-х годах ХХ века, к 400-летию книгопечатания на Украине, восстановить плиту. Почти четверть века она была центром кенотафа во дворе упразднённого в советское время Онуфриевского монастыря (слева от входа на её территорию через ворота башни-колокольни). В композицию условного захоронения входили также бронзовые фигуры Друкаря и двух сподвижников. В начале 90-х годов, когда в монастырь возвратятся мстительные, непреклонные василиане, книжные мастера будут молчаливо провожать печальными взглядами Ларису Спасскую с грузом коробок из-под масла, выносимых из упразднённого Музея Ивана Фёдорова. Когда изгнанная экспозиция разместится во флигеле дворца Потоцкого, заведующая новым музеем — стародрукiв — займётся кенотафом, который служители ордена согласились терпеть несколько лет. Каменная копия могильной плиты станет стоймя у входа в музей, а печатники, гиганты тёмного металла, словно бдительные сторожа, займут место неподолёку. Вечности они не боятся. Мёртвые, дела их рук и ума боятся людского равнодушия, небрежения и забвения.

В ожидании гроба

Церковь Святого Духа на улице Коперника, между зданием Главпочтамта и Цитаделью, была разрушена во время войны прямым попаданием бомбы. Уцелела высокая, стройная башня-колокольня. Сейчас в ней расположена часовня. В ней Лариса Спасская оставила в тот памятный декабрьский день ларец с дорогими ей, благородными костями — до того, как решится вопрос с погребением, вопрос не простой. И вновь чудо: с тех пор в зальце музея с печатным станком и старыми книгами в ночь на 15 декабря уже три года подряд не происходит ничего, что можно было бы истолковать как знак. Заведующую это не удивляет: друкар успокоился. Тень его, в ожидании гроба, вновь в освящённом месте, тут же тени других просветителей русинов, ориентирующихся на русскую культуру, — поэта Шашкевича, учёных Вагилевича и Головацкого, которые в XIX веке учились в Святодуховской семинарии.

Воспоминания о живом

Мы проследили, насколько нам доступно, злоключения надгробной плиты первопечатника московского и львовского и коснулись волнующей темы его останков, обречённых, видимо, изначально на мытарства. Попробуем выявить судьбу погребения, которое долгое время существовало в монастыре отдельно от покрывшего его в первый год после кончины москвитина камня из серого песчаника. Но сначала вспомним, чем были эти кости в живой, чувствовавшей и мыслящей плоти, прежде чем лечь в землю, а спустя почти четыре века перейти в заботливые руки хранительницы.

На третий год после издания в Москве печатного «Апостола» (1 марта 1564 г.) мастер Иван Федоров с помощником Петром Мстиславцем покидают стольный град Грозного царя. Вряд ли всевластный государь направил первопечатников в русскоязычную Литву в «просветительских целях», как считают некоторые историки (московиты не меньше нуждались в просвещении). Также сомнительно, что основанная по воле Иоанна IV, с благословения митрополита Макария, друкарня-типография на Никольской улице была разгромлена чернью при подстрекательстве церковнослужителей, узревших в печатном деле «еретическое латинство». Кто бы посмел поднять руку на «дом», построенный на средства царской казны?! Скорее всего, первая московская типография сгорела при очередном пожаре, а просить у государя новую ссуду мастера не решились: Грозный, занятый Ливонской войной да опричниной, мог осерчать. Что касается непосредственных (по Фёдорову) «начальников и священноначальников, людей злобных, неучёных, невежд», те были только рады несчастью своего подчинённого, мимоходом замеченного царём. Наиболее вероятно то, что Иван Федоров стал самоизгнанником, и погнали его из Москвы не страх, как князя Курбского, не жажда мести (и кому мстить?!), а та душная для европейски образованного ума атмосфера, которая сгущалась над Россией болезненной подозрительностью царя, всеобщим холопством, неудачами Ливонской войны, безнаказанностью опричников. Он не был востребован тонким слоем московского грамотного общества; там исчезновение человека, пожелавшего стать с XVI веком наравне, вряд ли заметили, ведь тот век протекал на Западе, за «литовско-польской стеной», а в пределах «Третьего Рима» шёл год 7075 от Сотворения Мира, совсем иной век, византийский. Ему, кроме «Апостола», наши просветители оставляли два издания «Часовника». Они не бежали. Как побежишь обозом, гружённым типографским оборудованием? Только без тайной поддержки состоятельного, авторитетного лица вряд ли обошлось. Им, вероятно, стал беглый князь Курб-ский, с которым учёный диакон был дружен.

Старший из мастеров разоренного огнем Московского печатного двора решил стать изгнанником, чтобы полностью отдаться любимому делу, тем более, что на том, идеализированном им ближнем западе, жили те же русские люди под властью не столько литовцев и ляхов, сколько ополяченных, окатоличенных знатных соплеменников. Позднее, отлученный одним из них, гетманом княжества Литовского Ходкевичем, от печатного станка в Остроге, где созданы были «Евангелие учительное» и «Псалтырь с часословом», он напишет: «Не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время моей жизни, потому что вместо плуга я владею искусством орудий ручного труда, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по вселенной». Пахать на чужбине не пришлось, но вот, чтобы не околеть с голоду, «ручного дела», по его словам, не чурался. Так, ему придётся отливать две пушки по заказу польского короля, видимо, по какой-то секретной технологии. Известно, что мастер демонстрировал в Вене императору образец сконструированной им разборной многоствольной пушки, предварительно описав изобретение на латинском языке в письме курфюрсту Августу, обнаруженном в Дрезденском архиве.

Вообще, поражает образованность и разносторонность дьякона Ивана сына Фёдорова. Уже преданы гласности документы, подтверждающие следы, оставленные молодым Иваном из Московии в Валахии и других турецких владениях. В монастыре Врдник (Воеводина, Сербия) обнаружена острожская «Библия», переданная монахам через львовянина Ивана Сербина уже умиравшим друкарём в память о посещении обители. Спасская предполагает, что её «подопечный» вырос в окружении фрязей, мастеровых, вывезенных ко двору Ивана III греческой царевной Софьей, и их потомков, населявших все эти подмосковные Фрязево, Фряново, Фрязино и другие слободы итальянских мастеров, а может быть и сам был потомком одного из них. Вот откуда удивительная грамотность, отточенное мастерство нашего первопечатника, его технически совершенный станок, на два века вперёд ставший прообразом подобных станков на Украине и в России; «Апостол» (московский и львовский), превосходный в издательском и художественном отношениях, отличающийся высочайшим уровнем полиграфического исполнения! Да, Иван Фёдоров на своём поприще в Москве был одинок, «белой вороной», как зодчий Фёдор Конь, учившийся в стране Титанов Возрождения, как дьяк Курицын, философ и писатель, как, наконец, сотоварищ его, белорус Мстиславец, который в 1569 году, после издания «Евангелия», отправился работать в вильнюсскую типографию Мамоничей.

Обогнавший своё время москвитин был великом тружеником и оптимистом. Надежду внушал Львов с его православными братствами. «И таким образом, благодаря человеколюбивому промыслу Божию, дошел я до богоспасаемого города, называемого Львов».

В этом галицко-русском городе, бывшем тогда под властью польского короля, Иван Федоров издал впервые на территории современной Украины книги — «Апостол» и «Букварь» (1574 г.), положив начало украинскому книгопечатанию. Еще восемь книг первопечатника вышли в Заблудове и Остроге. Таким образом, Украина, точнее, Червоная Русь, Галиция и Волынь, — основное поле деятельности нашего «равноапостольного просветителя». Львов не занимает особого места по количеству федоровских изданий. Но 5 декабря 1583 года (по старому стилю) земля у подножия одного из холмов, окружающих город на реке Полтве, приняла останки друкаря книг пред тем невиданных.

Печальный детектив

Вернемся к хронике Онуфриевского монастыря. Вспомним, что сказано о самом захоронении: при церкви, при монастыре, в монастыре. Оба хрониста, не зная ничего о духовном сане московита, о месте его захоронения, предполагали, что какой-то «вич», анонимный друкар, ремесленник, лишённый в их глазах той значимости, которую имел при жизни в глазах окружающих, прежде всего братчиков, нашёл упокоение на кладбище при церкви. Надгробную плиту, привлекшую их внимание, они считали перенесённой под крышу снаружи.

В XVI веке на Украине и клириков, и светских, из числа знатных прихожан, также щедрых благотворителей, хоронили как на кладбищах, так и в храмах. Последние имели специально отведённые видные места, ближе к иконостасу, для церковнослужителей. В церкви Онуфриевского монастыря прихожанам звания не духовного отводился бабинец и прилегающая к нему часть нефа. В свете этого для гроба диакона Ивана Фёдоровича могли предоставить камеру в «престижном», как теперь говорят, месте. Умирающий взамен мог отказать церкви деньги, часть имущества; наконец, за покойника могли замолвить слово влиятельные горожане, с которыми был дружен книгоиздатель, оплатить престижное место вскладчину. А Богородица здесь вообще ни при чём: алтари в церквах той стороны вводятся только с начала следующего века. Если так, останки первопечатника продолжали покоиться в своём, изначально сооружённом склепе и тогда, когда покрывавшая его плита по каким-то соображениям была перенесена в бабинец. Раскопки в притворе церкви и логический анализ позволяют уверенно говорить — в той части храма, под полом, праха нашего просветителя никогда не было.

Учёные историки Свешников и Мыцко, которые занимались поисками останков Ивана Фёдорова в последней трети прошлого века, назвали элементами, атрибутирующими искомое захоронение, остатки диаконского одеяния, положение скелета головой на восток, перстень-печать с личным знаком мастера (известно, что таким сигнетом он запечатал своё письмо саксонскому курфюрсту). Мы добавим сюда нательный православный крест с инициалами «I» и «фита» или с именем «Iwaн».

Вызвала много вопросов (и нет ни одного определённого ответа на них) находка 1971 года. Шёл ремонт церкви после передачи монастыря Львовской картинной галерее, при которой открылся музей первопечатника. 5 ноября под слоем штукатурки вблизи того места, где в 1771—1817 годах находился алтарь Богородицы, был обнаружен заложенный с обеих сторон кирпичом проём дверей, некогда ведущих из главного нефа в ризницу. Было известно, что ризница существовала до реконструкции 1903 года, а порогом при входе в неё служила надгробная плита мещанина Левковича, похороненного при церкви в XVII веке. После разборки перегородок с двух сторон обнаружили человеческие кости, наспех уложенные на плиту Левковича. Принадлежали они мужчине лет 70-и. Костяк неполный, лицевая часть черепа повреждена. Среди этих останков находилось несколько костей молодого человека. Скелет старика лежал черепом на восток, что свойственно захоронению лица духовного, но ни клочка одеяния, ни других предметов, обычно сопутствующих захоронению, не обнаружили. Явное перезахоронение. Притом, тайное (!): заделку проёма, свидетельствует кладка, провели наспех, неумелыми руками самих монахов.

Очевидно, монахам-василианам было известно лицо, которому принадлежал скелет. Представляем себе ход событий: рабочие, ведущие реконструкцию храма, при вскрытии пола в том месте, где когда-то у колонны находился алтарь Божьей Матери, обнаружили камеру с останками старого человека, а рядом — молодые кости; те и другие оказались на поверхности среди строительного мусора, перемешанного с прахом других потревоженных покойников. Сбежалась братия. Кому-кому, а клирикам было известно, кто лежал в том анонимном склепе и кто был «соседом». А сомневающимся могли подсказать предметы, найденные возле усопших. Ни один из других скелетов, затронутых лопатой и ломом рабочих, не удостоился внимания чернецов. Их сгребли, перемешали, потом из общей кучи рассовали кости, без всякого почтения к личности, без внимания к заслугам, по углам и щелям храма, за его стенами. Позаботились только об останках, обнаруженных в том месте, где ещё в первой четверти XIX века «филяр» и стена образовывали угол у входа в ризницу.

Со дня исчезновения надгробной плиты московита прошло 20 лет, но ещё не утих шум об этом событии, бросившим тень на обитель. Львовские василиане не были заинтересованы в новых комиссиях и новых обвинениях в покушении на погребение Ивана Фёдорова, которое, они имели основание полагать, открылось в 1903 году их глазам. Чтобы были овцы целы и волки сыты, «священноначальники», видимо, решили произвести перезахоронение отца и сына, Друкаря и Друкаровича (причём, сына — «для галочки»), в укромное местечко, которое не просто отыскать, но которое, если «ветер переменится», можно будет показать и обратить внимание высоких вопрошающих лиц: смотрите, диакон положен согласно сана. Притом, посчитал игумен Лончина, москвитину вернули его якобы утерянное в 1883 году надгробие. Клирика могло сбить с толку окончание «вич» на плите мещанина Левковича с плохо читаемой надписью. А чтобы тайна не была открыта случайно глазами посторонними, нежелательными, скелет лишили остатков дьяконовского одеяния, обобрали (исчезли перстень и нательный крест, если они были на покойнике при погребении. Где они сейчас? В лучшем случае спрятаны, ждут открытия, как и подлинное надгробие просветителя).

Неоконченное послесловие

Современные исследователи, понятно, сомневаются, сильно сомневаются в принадлежности останков, открытых 5 ноября 1971 года, первопечатнику. Только у Спасской нет сомнений: она держала в руках череп мастера Иоанна.

— Откуда у Вас, Лариса, такая уверенность? — спросил заведующую музеем один из нас, авторов этого эскиза.

— Я его узнала, — был ответ.

Сергей Анатольевич Сокуров , член Союза писателей России