 |
| Радонеж | Сергей Абачиев | 30.06.2008 |
Я отдаю себе полный отчёт в том, насколько серьёзную тему поднимаю, тем более — в нашей стране с её особенно драматичными отношениями между философией и наукой в 30−50-х гг. ХХ в. В начале 70-х гг. даже акад. В. Л. Гинзбург столкнулся с резко негативной реакцией части своих коллег-физиков, когда впервые выступил со своим знаменитым стратегическим анализом перспектив развития физики и астрофизики. Тем не менее, поднимаемую тему необходимо вынести на широкое обсуждение не только физической общественности, но и вообще не только общественности научной. В нашей стране логика и методология науки давно и радикально изменилась в лучшую сторону по сравнению с временами «сталинского диамата» и лысенковщины. И с её современных позиций поднимаемая тема может быть освещена по-научному аргументировано, стопроцентно корректно в плане взаимоотношений между методологией науки и само? й наукой.
Как это и положено в популярном, но научно-аналитическом представлении темы, начать следует с ряда основных понятий и общих принципов современной логики и методологии науки.
Наука современного исторического типа сильна достоверностью своих знаний, но эта сила покупается дорогой ценой
«Рационализм» — понятие сложное, исторически изменчивое. В общем, с ним связывается человеческое мышление в словах и понятиях в большем или меньшем согласии с законами логики. Все мы впервые становимся рационалистами в возрасте от 2 до 5 лет, когда овладеваем родным языком и элементами обыденного здравомыслия. До закладки основ науки логики Аристотелем в IV в. до н. э. вся интеллектуальная культура европейцев находилась на низком уровне методологической самодисциплины, на уровне стихийного рационализма. Но и логика Аристотеля не более чем положила начало многовековой, многоэтапной и поистине грандиозной интеллектуальной драме европейской культуры. Европейцам предстояло научиться её крайне осторожному использованию в христианском святоотеческом богословии II—V вв. н. э. Им предстояло утратить эту осторожность в средневековой схоластике и убедиться в контрпродуктивности последней. После этого на волне Реформации стихия буйного формально-логического рационализма дала мощный рецидив в спекулятивной метафизике. И лишь на основе этого негативного опыта в XVII в. в эпохальной комплексной программе Ф. Бэкона были заложены основы методов современной науки, дополненные далее методологическими инновациями Г. Галилея, Р. Декарта и И. Ньютона.
Главным выводом из многовековой истории неумеренно формального рационализма был вывод о том, что логически правильное мышление неэффективно и даже контрпродуктивно, если оно оперирует неадекватными или бессодержательными понятиями. Содержательные понятия могут быть индуктивно, аналитико-синтетически абстрагированы только из опыта. И первой методологической инновацией науки современного исторического типа стало помещение во главу угла знаний опытных, причём стандартно воспроизводимых, достоверных. Такие знания стали базисом содержательных понятий. Такими знаниями стали систематически контролироваться и периодически корректироваться осторожные теоретизирования научного качества, осуществляемые на основе содержательных и только содержательных понятий.
Качественно изменилось и само опытное познание, став познанием экспериментальным. Между субъектами познания и изучаемыми явлениями природы стали «вклиниваться» всё более сложные и наукоёмкие технические посредники — научные приборы. Их основными задачами были и остаются две. Во-первых, радикальное расширение возможностей опытного познания далеко за пределы естественных возможностей человеческих органов чувств. Во-вторых, активное видоизменение характера изучаемых природных процессов с целью получения о них максимально надёжных, достоверных знаний. Понятие «научная лаборатория», неведомое человеческому познанию до эпохи Нового времени, непосредственно связано именно с этой миссией научных приборов.
Обычно с понятием «научный прибор» ассоциируется некий стереотип небольшого измерительного прибора — термометра, амперметра, лабораторных весов и т. п. Но это понятие существенно шире. Современные научные приборы представлены как микроминиатюрными зондами физиологии мозга, так и ускорителями элементарных частиц с кольцами в десятки километров, как компактными СКВИД-магнитометрами, так и радиотелескопами, приёмные антенны которых размещаются на разных континентах. В широком смысле научные приборы — это вся техника экспериментов.
Но особая надёжность опытных знаний была и остаётся неотделимой от их «природного» сугубо частного характера. Для их систематизации нужны теории. И радикальная методологическая инновация эффективно теоретизируемой науки Нового времени была в том, что её родоначальниками — особенно, Г. Галилеем И. Ньютоном — впервые было понято, что за это придётся заплатить дорогую цену. Как ни соблазнительны самозабвенные абстрактные теоретизирования философского типа, претендующие на всеохватность и универсальное многотемье, теории научного качества должны систематически опираться на сильные упрощения, идеализации, концептуальные схемы. Всё это должно тщательно обосновываться и выверяться опытом. Но всё это неизбежно делает научные теории заведомо и сильно ограниченными достаточно узкими предметными областями — чётко определёнными комплексами опытно данных явлений, подлежащих систематическому анализу. Великий русский философ И. А. Ильин образно и удивительно точно охарактеризовал это как интеллектуальный аскетизм теоретизирований научного типа.
Этого требовала и методологическая установка на «количественность» опытных знаний, на их измеримость числом. Эта инновация Г. Галилея делала особенно чёткими и однозначными интерпретации опытных данных. От научных теорий она изначально требовала не просто эффективных рассуждений, но и точных систематических расчётов. Последние удавались и удаются только в рамках эффективных концептуальных схем, сильно, но и оптимально огрубляющих мысленную картину изучаемых явлений. Одним из исторически недавних примеров такого рода может служить теория информации. Чтобы решать конкретные задачи информационной связи типа задачи оптимального модулирования несущей радиоволны телевизионным сигналом, её основоположникам — Р. Хартли и К. Шеннону — пришлось пожертвовать систематическим анализом качества информации, её ценности, сосредоточившись только на её количественных аспектах. Но без этой жертвы не было бы современных информационных технологий, а поныне была бы сплошная умозрительная «философия информации».
Методологическая однотипность фундаментального и прикладного типов научного познания
Фундаментальная наука ставит своей целью получение достоверных и, по возможности, эффективно систематизированных знаний о явлениях материального мира. Последнее достигается в рамках эффективных научных теорий. Но и объективно-истинные знания более низкого, эмпирического уровня зрелости, которых и в современной науке подавляющее большинство, являются фундаментальными. Прикладные исследования ставят своей целью изыскание эффективных искусственных условий для того, чтобы объективные процессы материального мира позволяли людям достигать самых разнообразных целей непознавательного характера. Ранее выработанные фундаментальные знания при этом играют роль интеллектуального инструмента, роль средства, а не цели. Так, изучение в своё время русла и течения Ангары было одной из фундаментальных проблем физической географии и гидрографии. Выбор оптимального места размещения и расчёт плотины Братской ГЭС, её турбогенераторов — пример прикладного исследования, ибо в природу течения Ангары самого по себе не заложено свойство вырабатывать электрический ток.
Наиболее типичными для взаимоотношений двух типов познания являются такие, при которых сначала вырабатываются эффективные, высокоадекватные фундаментальные знания, а потом на их основе предпринимаются прикладные исследования. Изобретение и совершенствование транзисторов, разработка интегральных микросхем и аппаратов силовой электроники на основе зрелой физики полупроводников, создание сверхпроводящих магнитов на основе зрелой теории сверхпроводимости — яркие примеры, ряд которых легко умножить.
Но есть и примеры обратных взаимоотношений. Так, классическая термодинамика в начале XIX в. формировалась, в основном, как прикладная теория первых паровых машин. Теория нелинейных динамических систем, ныне составляющая концептуальное и математическое ядро синергетики, в 20−30-х гг. ХХ в. формировалась в значительной мере как теория нелинейных систем юной радиоэлектроники. Теория голографии в версиях М. Вольфке (1920 г.), Д. Габора (1947 г.) и Ю. Н. Денисюка (1958−1962 гг.) была разработана как сугубо прикладная область физической оптики, но с середины 60-х гг. ХХ в. стала революционизировать концепции фундаментальной науки — физиологии мозга и зрения, а в последние годы — космологии, физики чёрных дыр и физики элементарных частиц.
Наконец, есть примеры неразличимости двух направленностей научного познания. Так, теории лазерной генерации и ядерного реактора первоначально разрабатывались как сугубо прикладные, но потом были опытно открыты космические мазеры и неопровержимые свидетельства работы в древние эпохи естественного ядерного реактора на территории нынешнего Габона. Туннельные сверхпроводящие структуры Джайвера-Джозефсона первоначально предназначались для прямой опытной проверки теории сверхпроводимости Бардина-Купера-Шриффера, но практически немедленно нашли эффективнейшие применения в магнитометрии, в промышленной метрологии, в технике космической связи, в криоэлектронике. Методы искусственных манипуляций геномами живых организмов являются в равной мере методами как фундаментальной генетики, так и прикладной генной инженерии.
Тем не менее, несмотря на это многообразие форм, фундаментальное познание и познание прикладное однотипны. Теории научного качества, в отличие от философских, никогда не создаются одноактно — одним автором и в систематизированном виде. Они формируются годами и десятилетиями, как правило, совместными усилиями многих теоретиков и экспериментаторов. И формируются они не иначе, как в ходе решения частных задач и во имя наиболее эффективного решения частных задач. И не суть важно, чем стимулируется их формирование — частными задачами, поставленными экспериментом, или частными задачами, поставленными созданием и совершенствованием исторически новой техники.
Зрелые фундаментальные знания дают сравнительно зрелые приложения и порождают сравнительно долговечные технологии. Прикладные исследования, стимулирующие становление фундаментальных теорий, обычно порождают сравнительно недолговечные технологии. Так, сама радиосвязь, порождённая зрелой электродинамикой Фарадея-Максвелл-ла, — это на века. Вместе с тем, её электронно-ламповая версия, совершенствование которой в 20−30-х гг. ХХ в. давало мощные стимулы становлению теории нелинейных динамических систем, уже давно представляет, в основном, чисто исторический интерес. Вот и вся несущественная разница.
О сущности технологических процессов и техники
Технологический процесс — это, прежде всего, объективный природный процесс. Но его течение искусственно видоизменено так, что он даёт на выходе тот или иной нужный обществу продукт труда. Этим продуктом может быть деталь машины, электроэнергия, полупроводниковая микросхема, вещество с требуемыми свойствами, зафиксированная, преобразованная или переработанная информация и т. п. Спектр современных конкретных смыслов понятия «продукт труда» весьма широк и продолжает неуклонно расширяется. Предметом труда является сам объективный природный процесс, который постепенно трансформируется в продукт труда. Трансформируется он искусственными посредниками между субъектом и объективным процессом. До эпохи первых механизмов и машин в роли таких искусственных посредников выступали простые орудия ручного труда. Начиная с этой эпохи, в такой роли стали выступать всё более сложные и наукоёмкие инженерные конструкции и сооружения — техника. В технологических процессах такого рода стали физически трудиться не столько сами люди, сколько управляемые ими объективные природные процессы.
В отличие от абстрактно-философского, научно-теоретический подход к уяснению этих принципиальнейших положений предполагает их осмысление на конкретных, достаточно очевидных и особо показательных моделях. Вот одна из них: течение Ангары — это объективный природный процесс; её протекание через водохранилище, плотину и турбины Братской ГЭС — это процесс технологический; искусственные инженерные конструкции и сооружения Братской ГЭС — это техника, при посредничестве которой течение Ангары способно вырабатывать нужную обществу электроэнергию. Эта «наглядно-обыденная» суть дело одна и та же в любом технологическом процессе.
На этой модели очевидно, что человеческая техника не противоречит ни одному закону природы. Она лишь творчески варьирует и комбинирует частные формы их проявлений. Так, самолёт летает не вопреки закону всемирного тяготения, а в полном соответствии с ним. Власть этого закона над самолётом не более чем искусственно скомпенсирована законами аэродинамики, создающими подъёмную силу его крыльев. И это искусственное уравновешивание должно постоянно поддерживаться тягой самолётных двигателей.
Таким образом, свобода человеческого технического творчества ограничивается только свободой искусственного комбинирования частных условий протекания природных процессов по своим объективным законам. И в этой связи уже можно зафиксировать важнейшее для дальнейшего обстоятельство: эта человеческая свобода может заходить так далеко, что человеческая техника способна вызывать к жизни даже такие явления, процессы и объекты, которых нет в природе. Ярким примером может служить ныне уже коммерческая техника получения и поддержания температур порядка 10−2 К и ниже. Таких температурных режимов протекания природных процессов никогда не было и нигде нет во Вселенной, пространство которой равномерно заполнено реликтовым тепловым излучением с температурой 2,7 К. Показательна номенклатура из тысяч синтетических веществ, не реализованных природой в ходе её химической эволюции, но производимых современной химической индустрией.
Это исходное гносеологическое понимание сущности технологий и их инженерно-технического оформления восходит к «Экономическим рукописям» К. Маркса 50−60-х гг. XIX в. и к его «Капиталу». В свете кибернетических понятий и принципов эта гносеологическая сущность становится особенно прозрачной. Естествознание более или менее адекватно информирует людей об объективных природных процессах, а техника на основе этой информации более или менее эффективно управляет ими, превращая их в процессы целенаправленные, т. е. технологические. Чем полнее и адекватнее это фундаментальное информирование со стороны естествознания, тем эффективнее человеческое управ-ление ими при посредничестве техники.
Та же кибернетика даёт два главных критерия эффективности человеческого управления объективными природными процессами. Во-пер-вых, субъект управления с помощью соответствующих технических средств должен достигать поставленных целей, получать заранее предвиденный результат. Во-вторых, он должен делать это, по возможности тонко и деликатно искусственно вмешиваясь в объективный процесс.
Последнее уже в полной мере реализовано в ряде сложных и наукоёмких технологий с нулевым участием грубо вещественных, макроскопических искусственных инженерных конструкций. Так, радиоэфир как современный канал связи живёт своей бурной жизнью в любой географической точке земной поверхности, в интерьерах зданий, ничем «ощущаемо и осязаемо» не проявляя себя, пока мы не обращаемся к посреднической помощи радиоприёмников, телевизоров или сотовых телефонов. И у этого «искусственно-естественного» канала связи есть и были прямые функциональные аналоги, сильно опосредованные грубо вещественными инженерными конструкциями: современные связные кабели, былые шеренги столбов с телеграфными и телефонными проводами, железные дороги с паровыми почтовыми поездами.
Но если бы так было всегда и везде во взаимоотношениях человеческих целей и достижимости их результатов с помощью объективных природных процессов, управляемых при посредничестве техники!
На этом мажорно-оптимистическая часть данной статьи заканчивается, и в ней начинают звучать трагические мотивы.
История аварий и катастроф — неотъемлемая часть истории техники
Наряду со своими достоинствами, позволяющими получать и поступательно наращивать особо надёжные, достоверные опытные и теоретические знания, научно-технологическая традиция Нового времени во второй половине ХХ в. обнаружила признаки глубокого кризиса. Более того, его развитие в определённых областях человеческого познания и практики становится чреватым катастрофами вплоть до общепланетарных и даже галактических.
Методологическая первопричина заключается в двух первоосновах, на которых базируется научно-технологическая традиция во всём многообразии её форм в естествознании. Это — эксперимент как основополагающая форма научного познания новоевропейского исторического типа, а также метод идеализаций и концептуальный схематизм как методологические первоосновы теоретизирований эффективных и доказательных, а не спекулятивных.
Научный эксперимент суть специфическая информационная технология, в которой человек с помощью специфической техники — научных приборов — искусственно видоизменяет протекание объективных природных процессов с целью их разностороннего эмпирического познания, выбора между конкурирующими гипотезами, коррекции сложившихся научных теорий и др. Как и в технологических процессах с непознавательной целевой направленностью, человек здесь с помощью своих искусственных инженерных конструкций пытается управлять природными процессами. При этом он пользуется не только научными приборами как грубо материальными (и чаще всего — вещественными) инструментами познания. В научных приборах овеществлены также научные знания, выработанные в прошлом, со всеми их идеализациями и концептуальными схемами. В результате как в экспериментальном научном познании, так и в области прикладных исследований периодически возникали и возникают гносеологически однотипные кризисные ситуации. Они непосредственно связаны с принципиально неустранимой ограниченностью рациональных человеческих знаний по причине их «природной» узкой специализации, т. е. систематической опоры на идеализации, а также на концептуальный схематизм.
В силу однотипности этих ситуаций рассмотрим их сначала на материале истории техники непознавательных целевых назначений.
На заре индустриальной эпохи во второй половине XVIII в. концептуальные схемы технических проектов бывали весьма наивными. Достаточно сказать, что даже иные учёные-механики всерьёз считали, что железную дорогу достаточно лишь раз построить, после чего магистраль такого революционно нового типа избавит людей от больших трудов по её содержанию, т. е. от путевых работ. Уже первые реальные железные дороги начала XIX в. быстро рассеяли эту иллюзию. Практика внесла в теоретическую концепцию существенную коррективу. Но при тогдашних массах подвижного состава и скоростях движения несовершенства теоретических схем обходились людям лишь ушибами, от силы — переломами. Первые железнодорожные катастрофы с человеческими жертвами начались с рубежа массы составов в несколько сотен тонн и скоростей 50−60 км/час, когда вагоны стали внезапно разваливаться на ходу. Поскольку вагоны тогда были деревянными, они разлетались в щепки, калеча и убивая пассажиров даже при крушениях с велосипедными скоростями движения. Так практикой была внесена серьёзная корректива в первоначальную схему рессорного подвешивания вагонов, в которой не учитывалась возможность резонансных колебаний.
В общем, ограниченности концептуальных схем инженерно-техни-ческих конструкций и сооружений отчасти стали выявляться также авариями и катастрофами (т. е. авариями с гибелью хоть одного человека). История технического прогресса в XIX—XX вв. в самых разных областях — это, в значительной степени, история корректив концептуальных схем учёных-прикладников и инженеров и столь трагическим образом. Свои списки жертв имеют истории паровых машин и паромашинных фабрик, электротехники, строительства, химической индустрии, автотранспорта, авиации, космонавтики и др.
Особо подчеркну, что речь идёт не об авариях и катастрофах вследствие грубых нарушений правил эксплуатации техники, но об авариях и катастрофах, фатально предопределённых принципиальной ограниченностью человеческих рациональных знаний с их жизненно необходимыми идеализациями и концептуальными схемами. История аварий и катастроф — неотъемлемая часть исторического опыта создания и эксплуатации техники, обобщений этого опыта во всё более надёжной технике. Как это ни прискорбно, но аварии и катастрофы — это естественный путь совершенствования техники, на котором она делалась и делается всё более безопасной.
Уже с середины XIX в. в техническом творчестве европейцев стал всё успешнее культивироваться комплексный подход. Тем не менее, аварии и катастрофы и в ХХ столетии периодически властно выступали в роли опытных стимулов существенных коррекций концептуальных схем инженерных конструкций и сооружений. Достаточно упомянуть актуальную в 30−40-х гг. ХХ в. проблему флаттера — внезапных и гибельных для самолёта колебаний конструкции, в результате которых самолёты рассыпались в воздухе при скоростях, обычных для современных лайнеров. Достаточно упомянуть взрывы химических реакторов, стимулировавшие в 30-х гг. ХХ в. создание утончённой, микроскопической теории цепных химических реакций.
И на фоне этой трагической истории взрыв реактора 4-го энергоблока Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 г., в общем, не был чем-то необычным. Грубейшее нарушение элементарной техники безопасной эксплуатации реактора выявило такой нюанс его работы, который теория ядерных реакторов до этого не могла учесть и парировать соответствующими конструктивными решениями, особыми правилами эксплуатации. Рано или поздно ядерные реакторы данного типа проявили бы себя и таким образом и, возможно, в ещё более неблагоприятных условиях в плане ликвидации последствий.
Таким образом, в 250-летней истории технического прогресса Чернобыльская катастрофа была достаточно типичным событием. Но масштабы последствий, даже ограниченные подвигом армии ликвидаторов, уже говорят о том, что достигнут некий качественный рубеж развития научно-технологического подхода. В лице ядерной энергетики — энергетики геофизических и космических процессов — общественная практика уже стала иметь дело с такими силами природы, что далее набирать здесь опыт совершенствования техники путём извлечения конструктивных уроков из аварий и катастроф недопустимо.
Чернобыльская катастрофа стала грозным сигналом о том, что научно-технологическая традиция, несмотря на комплексное решение современных научно-технических проблем, оказался в кризисе, чреватом для начала общеевропейской экологической катастрофой. Последняя вполне могла разразиться в 1986 г., и за ней немедленно последовала бы общеевропейская гуманитарная катастрофа с переходом в катастрофу социально-экономическую и военно-политическую.
Этот кризис научно-технологической традиции породил замечательный программный лозунг: «От техники безопасности — к безопасной технике.» И отчасти эта стратегическая программная установка уже реализована в ряде конкретных технических систем. Ярким примером может служить пока недолгая, но бурная история цветного телевизора. В 60−70-х гг. ХХ в., в электронно-ламповой версии, этот бытовой аппарат был принципиально весьма опасным в пожарном отношении. Инструкция покупателям предупреждала, что его нельзя смотреть более 4 часов подряд, оставлять без присмотра, что нельзя засыпать перед работающим телевизором и т. п. Тем не менее, эксцессы с возгораниями аппаратов и гибелью людей случались даже с японскими телевизорами высочайшего качества. Современный цветной телевизор, особенно, с низковольтным жидко-кристаллическим экраном, снял эти проблемы. Переход от техники безопасности к безопасной технике в данном случае — свершившийся факт. Другим ярким примером могут служить сверхскоростные поезда на магнитном подвесе, в освоении которых пионером является современный Китай. Здесь сама принципиальная схема исключает потенциально аварийные ситуации, характерные для традиционных железных дорог, — опасные сближения поездов (как встречные, так и вдогонку), пересечения на одном уровне с автотрассами, возможность столкновений с крупными животными и др. Но это — одни из «первых ласточек», которые стратегически обнадёживают, но «не делают весны». До превращения в безопасную технику всех средств транспорта, энергетики и многого другого дистанция огромного размера.
Перейдём теперь к прямому аналогу истории техники непознавательных целевых назначений — к истории экспериментального познания природы.
http://www.radonezh.ru/analytic/articles/?ID=2762
Часть 2
Научный эксперимент как технологический процесс со своими инженерно-техническими конструкциями
За исключением того, что естественнонаучный эксперимент суть специфическая информационная технология, рассматриваемый негативный аспект научного рационализма здесь был и остаётся тем же самым. Более того, периодические кризисы концептуальных схем фундаментальной науки — это самая суть её поступательного развития, качественных реформирований её понятийного строя.
И это естественно. Любая человеческая инженерная конструкция управляет объективными природными процессами в определённых человеческих целях. И чем адекватнее человеческие знания этим процессам, тем эффективнее такое управление. Но очевидно, что в условиях, когда какая-то область мира объективной реальности познаётся (тем более, когда циклы этого познания находятся в низших фазах), это управление не может быть эффективным. В результате техника экспериментов особенно склонна вызывать к жизни такие феномены, о которых познающие субъекты не подозревают и не имеют представления.
Особенно мощные стимулы для качественных обобщений научных теорий дают опытные открытия именно таких явлений, которые этими теориями не могут быть предсказаны и даже в корне противоречат их концептуальным схемам. История естествознания XVII—XX вв. полна примеров того, как научные приборы воспроизводят качественно новые явления природы, о которых никто не догадывается, которые находятся перед глазами экспериментаторов и теоретиков, но не могут получить правильных интерпретаций с позиций привычных парадигм. Дело здесь может заходить так далеко, что учёные даже какое-то время «в упор не видят» необычные явления природы, которые научные приборы вызывают к жизни и держат перед их глазами.
Так, в частности, было до 1932−1938 гг. со сверхтеплопроводностью и сверхтекучестью жидкого гелия при температурах ниже 2,17 К, начиная со дня его первого ожижения 10 июля 1908 г. В тот исторический день рождения физики экстремально низких температур Г. Камерлинг-Оннес и его сотрудники воочию видели их проявления: жидкий гелий не кипел, а его мениски на стеклянной стенке криостата были необычно размытыми. Тогда всё это воспринималось как не более чем любопытные особенности последнего ожиженного газа. Лишь в 1932 г., на основе данных предшествующего опытного изучения жидкого гелия и в свете квантовой теории теплопроводности металлов и диэлектриков, впервые была оценена по достоинству теплопроводность данного жидкого диэлектрика на уровне теплопроводности серебра. Это стимулировало особые исследования вязкости, которые в 1938 г. увенчались достоверным опытным установлением её полного отсутствия, а вовсе не экспериментальным обнаружением сверхтекучего гелия как такового.
С прогрессом теоретизации естествознания (особенно, физики) умножается многообразие явлений природы, которые теоретики предсказывают. Но там, где располагаются передовые рубежи фундаментального познания, господствует конкуренция правдоподобных гипотез, адекватность которых достаточно многообразному комплексу опытных знаний чаще всего оказывается обманчивой. Здесь особенно часто существенные коррективы в концептуальные схемы теоретиков вносятся экспериментальными открытиями таких феноменов, которые никем не могли предвидеться.
Так, в своих исследованиях 1911 г. электромагнитных свойств сверхчистой ртути при температуре жидкого гелия Г. Камерлинг-Оннес надеялся достигнуть её нулевого электрического сопротивления. И он действительно его достиг. Однако гелиевая техника получения экстремально низких температур вызвала к жизни в высшей степени «не такую» сверхпроводимость, которую он ожидал получить, исходя из теоретических концепций классической физики. Он сразу же обнаружил, что сверхпроводящий переход — не плавный, как следовало из классической концепции, а скачообразный. Вопреки классической концепции, переход не только не зависел от химической чистоты металлов, но был обнаружен и у ряда сплавов. Наконец, в замкнутых контурах, вопреки фарадеевскому закону электромагнитной индукции, незатухающие токи наводились постоянными магнитными полями. В 1913 г. учёный объявил об опытном открытии феномена неведомой физической природы, за что немедленно был удостоен Нобелевской премии по физике. Многоэтапная эпопея фундаментального познания этого физического феномена продолжалась до 1957 г. В истории физики ХХ в. она оказалась под стать эпопее формирования само?? й квантовой теории.
Ситуации подобного рода для экспериментальной науки настолько типичны, что акад. П. Л. Капица расценивал их как главный стимул совершенствования научных теорий, без которого последние впадают в самодовольное «мещанское благополучие». С высоты современной логики и методологии науки в современной научной среде всё это широко понимается именно как норма фундаментального познания. Но и в этой специфической области материальной общественной практики всё далеко не так однозначно оптимистично.
История экспериментальной науки знает свои катастрофы, которые не только заставляли и заставляют существенно корректировать теоретические схемы, но периодически требовали и требуют человеческих жертв. 26 июля 1753 г., экспериментируя с атмосферным электричеством, навлёк на себя шаровую молнию и погиб 42-летний член Российской Академии наук Георг Рихман. 16 апреля 1888 г., экспериментируя со сжиженным кислородом, в огне внезапного взрывоподобного пожара погиб один из пионеров физики низких температур — 43-летний польский физик Зигмунд Врублевский. Подорвали своё здоровье и преждевременно умерли от систематических контактов с радиоактивными препаратами члены легендарной французской династии первопроходцев ядерной физики — Мария Склодовская-Кюри, супруги Ирэн и Фредерик Жолио-Кюри. Свои скорбные списки есть у истории рентгеновского анализа, радиофизики высоких частот, не говоря об истории химии, микробиологии и др.
Но всё это не выходило за масштабы отдельных лабораторий и трагедий отдельных учёных, пока в 40-х гг. ХХ в. не настала пора ядерных реакторов. Источники энергии мощных геофизических процессов сначала сделали потенциально общественно опасными исследовательские ядерные реакторы. Час первых энергетических ядерных реакторов пробил только в 1954—1959 гг., когда появились первые ядерные электростанции и суда с ядерными энергетическими установками. К счастью, в силу специфики задач исследовательских ядерных реакторов, в силу того, что они находились и находятся под контролем исключительно учёных-ядерщиков, их эксплуатация с 40-х гг. по сей день не приводила к чему-то, даже отдалённо подобному Чернобыльской катастрофе.
Может ли физический эксперимент стать эпицентром космической катастрофы?
Физики-мыслители ещё в начале ХХ в. интуитивно чувствовали, что их наука подбирается к энергетике космических масштабов и что техника соответствующих физических экспериментов может, помимо целей экспериментаторов, временно непонятным для науки образом высвободить такую энергию и превратить физическую лабораторию в эпицентр космической катастрофы. С точки зрения методологии науки, познавательно-практический «механизм» такого высвобождения — дело обычное: история экспериментальной науки полна подобных типовых ситуаций. Но масштабы непроизвольного человеческого высвобождения сил природы по причине естественного вре? менного непонимания этих сил становятся такими, что впору заявить о кризисе научно-технологического подхода как такового.
С первым таким предупреждением в своей Нобелевской лекции в 1922 г. выступил Ф. Астон — изобретатель масс-спектрографа, экспериментально открывший первые изотопы и релятивистский дефект массы в атомном ядре. Тогда он впервые высказал идею термоядерной реакции превращения водорода в гелий, а также опасения по поводу того, что эта искусственная реакция может глобализироваться в земной гидросфере и стать «бикфордовым шнуром» космической катастрофы рождения на месте бывшей Земли недолговечной новой звезды. С тех пор возможность превращения физической лаборатории в эпицентр космической катастрофы то более, то менее оживлённо дискутируется по сей день. В 40-х гг. ХХ в. Ф. Жолио-Кюри к тому же констатировал, что среди деятелей науки найдутся авантюристы, способные втайне от общества пойти на столь рискованные эксперименты ради удовлетворения своей «святой» любознательности или ради какого-нибудь технократского проекта «спасения человечества».
В околонаучных и журналистских кругах на Западе эта тема сенсационно зазвучала в 1947 г., когда готовились первые испытания ядерного оружия под водой. Их последствия подавались именно в ключе предупреждения Ф. Астона. Но физики над этой сенсационной шумихой только смеялись. В их распоряжении была теория цепных реакций, которая достоверно показывала сугубую невозможность чего-либо подобного. Собственно, вся проблема создания водородной бомбы тогда в том и состояла, чтобы инициировать ядерным взрывом термоядерный не то что в воде, но хотя бы в объёме искусственного сверхтяжёлого изотопа водорода 3Н (трития). То, каким конкретно образом это удалось осуществить в результате многолетних концентрированных усилий многих физиков мирового класса, по сей день является одной из главных государственных тайн в странах, обладающих термоядерным оружием.
В середине ХХ в. с рубежа ядерной физики передний край экспериментального познания переместился в область субъядерного структурно-генетического фундамента материи. Ряду физиков и исследователей философских вопросов физики интуиция подсказывала, что субъядерный микромир связан уже с невообразимой энергетикой первородных космологических процессов или, по крайней мере, таких катастроф галактического масштаба, как взрывы Сверхновых звёзд. Эта мировоззренческая интуиция имела разумное обоснование: ядерная энергия на много порядков превосходит энергию химических связей, ответственную за самые калорийные экзотермические реакции, а субъядерная энергия должна на много порядков превосходить ядерную. Всё более органичное концептуальное смыкание физики элементарных частиц, астрофизики и эволюционной космологии в 60−90-х гг. ХХ в. чем дальше, тем разностороннее показывало, что это действительно так.
И в этой связи тема возможности превращения физической лаборатории в эпицентр космической катастрофы зазвучала по-новому: в области сверхвысоких энергий искусственного столкновения элементарных частиц материи с целью их опытного изучения можно неосознанно и непроизвольно инициировать процессы такого выделения энергии, которые могут означать катастрофу галактического масштаба. В её горниле не только в секунду будет разложено на элементарные частицы всё живое на Земле, но она станет исполнившейся угрозой из Космоса для возможных инопланетных биосфер и цивилизаций. Если энергетический выход такой рукотворной катастрофы окажется порядка энергетического выхода Сверхновой звезды, то сфера действия её поражающих факторов в нашей Галактике станет радиусом порядка 50 световых лет. Если же её энергетический выход окажется порядка энергетического выхода галактических катастроф, ответственных за всплески гамма-излучения, то эта сфера расширится до многих тысяч световых лет.
Обычно физики отводили и отводят такие опасения ссылкой на то, что даже нынешним сверхускорителям элементарных частиц и тяжёлых ионов далеко до тех энергий, которыми обладают естественные генераторы особо энергичных частиц первичных космических лучей. При этом лобовые столкновения таких частиц с ядрами химических элементов земной атмосферы порождают не более чем безобидные широкие атмосферные ливни вторичных электронов и мезонов, накрывающие на земной поверхности площади в несколько квадратных километров. Это, мол, впечатляет, но это — далеко не космическая катастрофа.
Между тем, такой «успокоительный» контраргумент не учитывает двух важнейших обстоятельств.
Во-первых, он не учитывает того, что на «стыке» современной физики элементарных частиц и эволюционной космологии всё более отчётливо осознаётся, что некие пока только-только «нащупываемые» несиловые, информационно-управленческие связи и факторы играют в исследуемой области объективного мира свою важную роль, наряду с привычными для физики массо-энергетическими факторами. Некоторые физики отводят этим факторам даже решающую роль. Между тем, концептуальное перевооружение квантово-релятивистской физики на основе кибернетических понятий и принципов, в сущности, только разворачивается, и здесь ещё далеко до некоего органичного концептуального синтеза теоретической физики и теоретической кибернетики.
Во-вторых, при этом вообще игнорируется то принципиальное гносеологическое обстоятельство, что человеческая техника, творчески комбинируя формы проявления законов природы, способна вызывать к жизни такие феномены, которые не реализуются само? й природой. Ещё раз вспомним технику сверхнизких температур, которых в природе нигде нет и никогда не было и которые вызывают к жизни феномены сверхпроводимости и сверхтекучести.
Дискутируемая с 1922 г. проблема зазвучала по-настоящему грозно с 2000 г., когда физики на ускорителе тяжёлых ионов в Женеве впервые получили кварк-глюонную плазму — такую форму существования материи, которой, согласно современным теориям, нигде во Вселенной нет, начиная с самых ранних эпох её расширения. Наряду с этим, теоретические модели современной физики элементарных частиц, направляющие такие эксперименты, в плане своей зрелости — далеко не теория цепных реакций, которая в 40−50-х гг. ХХ в. позволяла создателям водородной бомбы смеяться над журналистскими сенсациями по поводу последствий подводных ядерных взрывов. На переднем крае современной теории суперструн эти модели сталкиваются с таинственной неотделимостью субъядерной энергетики от многомерного и топологически нетривиального пространства-времени. Теория в этой области явно ещё идёт «на ощупь», а эксперимент уже в состоянии материально пробудить к жизни первородные космологические процессы, грубо «пощупать» кладовые энергии этих процессов.
Таким образом, есть серьёзные основания говорить о таком кризисе научно-технологической традиции, который чреват самоуничтожением человечества заодно с уничтожением гипотетических «собратьев по разуму» в масштабах обширных областей Галактики. Эта концепция достаточно умозрительная, но она весьма правдоподобна и обоснована достоверными общеметодологическими соображениями современной теории познания.
Во всяком случае, сами физики, вероятнее всего, на этот раз не могут дать никаких гарантий того, что их эксперименты безопасны. И они, несомненно, не имеют никакого морального права решать в своём узком профессиональном кругу, тот ли это случай, когда смертельный риск — благородное дело.
И совершенно очевидно, что рассматриваемая концепция не подлежит опытной проверке. Если она подтвердится, то оценить её подтверждение смогут разве что гипотетические инопланетяне на почтительном удалении от Солнечной системы в нашей Галактике или в соседних галактиках при том условии, что эти инопланетяне сами благополучно преодолели рассматриваемый критический рубеж в своих историях развития научно-технологического подхода к миру объективной реальности.
Что же касается земных физиков, то они в таком случае окажутся (вместе со всем живым на Земле!) в положении того несмышлёного малолетки из анекдота, желание которого исполнилось: «Папа, сколько сто? ит водородная бомба?» — «Сто миллионов долларов, сынок.» — «Эх, упала бы она к нам во двор!»
Только ли физика таит подобные опасности?
Свои проявления кризиса научно-технологической традиции есть в биологии. В этой связи следует отметить ряд проектов генной инженерии типа проекта выведения невиданных микроорганизмов, способных питаться синтетическими отходами производства и быта, которые не могут быть запущены в естественные круговороты обмена веществ в земных биоценозах. Подобные проекты особенно опасны тем, что могут быть реализованы сравнительно быстро и даже оперативно, образуя «гремучую смесь» с мощными коммерческими интересами транснациональных корпораций. Концепции биологической отрасли науки в смысле своей зрелости — далеко не электродинамика или квантовая теория атома. В биологии господствует эмпирический уровень понимания сверхсложных феноменов жизни, а науки эмпирического уровня зрелости более (и даже качественно более) слабы в плане комплексного предвидения возможных последствий. В частности, никто из энтузиастов подобных проектов генной инженерии не может дать гарантии того, что искусственные микроорганизмы, неизвестные живой природе, не окажутся особо патогенными. И как раз благодаря своей искусственности они могут оказаться в состоянии быстро уничтожить человечество, чего не может сделать ни одна естественная пандемия, включая чуму.
О проявлениях кризиса научно-технологической традиции в обществоведении говорит вся история «научно» или «научно-философски» обоснованных политических революций и контрреволюций XVIII—XX вв. Ни одна из них, мягко говоря, не достигала заявленных целей, изначально вырождаясь в террор, в гражданские войны или в разбойничьи «реформы», осуществлённые в постсоветской России 90-х гг. ХХ в. и поставившие её на грань национальной катастрофы. И это понятно, поскольку само научное обществоведение, по сравнению с научным естествознанием, исторически молодо. Оно полно пережитков и рецидивов философской спекулятивности, непосредственно затрагивает своими истинами какие-то корпоративные и классовые интересы, и потому роковым образом предрасположено к злостным идеологизациям.
Наука и нравственные ценности: новый поворот темы
Тема злонамеренных использований достижений науки интенсивно обсуждалась в 40−60-х гг. ХХ в. Теперь основные результаты этих обсуждений можно считать достаточно известными истинами, но ещё отнюдь не общеизвестными.
Объективно-истинные знания, вырабатываемые фундаментальной наукой, сами по себе нравственно и ценностно нейтральны. Они действительно «по ту сторону добра и зла», если воспользоваться формулой Ф. Ницше, неприемлемой по отношению к универсальным нравственным нормам человеческого общежития. Первопричина — в сущности буквенно-алфавитных языков. В отличие от языков иероглифических, в таких языках буквы представляют собой чистейшие абстракции — знаки, лишённые какого-либо содержания. Но без перехода европейцев на такие языки около 4 тысяч лет назад у них не было бы последующих возможностей поступательно наращивать абстрактно-аналитический потенциал рациональной мыследеятельности. На это однозначно указывает сопоставительный анализ культурогенеза народов с идеографической и буквенно-алфавитной письменностью.
Так что, нравится это кому-то или нет, но объективно-истинная продукция фундаментальной науки «бездушна» в силу элементарно-осно-вополагающей специфики буквенно-алфавитных языков. Математика как язык теоретической физики в этом плане исключения не составляет. Свою «арифметическую грамматику» она привела в современный порядок только в первой половине XVIII в., окончательно перейдя с римских букв на арабские цифры и позиционную систему счисления, перенеся буквенную символику на алгебраические и более высокие уровни абстракции. При этом учёные свыкались с понятием отрицательного числа, а комплексные числа мистифицировали их и весь XIX век.
Этот нравственный нейтралитет рациональных человеческих знаний очевиден уже на уровне грамматики естественных буквенно-алфавитных языков: в соответствии с её правилами можно в равной мере создать как «Братьев Карамазовых», так и «Мein Kampf», как «Планету людей», так и «Лолиту», как «Туманность Андромеды», так и «Похождения галактической проститутки». Этот нравственный нейтралитет продолжается на уровне логики научных знаний. Поэтому, в частности, отправляясь от объективно-истинных знаний органической химии, можно в равной мере синтезировать как спасительное лекарство, так и яд, который передаётся через дружеское рукопожатие и через несколько часов сражает человека убойным инфарктом, не оставляя улик для судебно-медицинской экспертизы. (Название этой реальной супертехнологии убийства напрашивается само собой: «Поцелуй Иуды».) Этот нравственный нейтралитет продолжается и на уровне знаний, овеществляемых в технике. Так, современное телевидение — это весьма сложная и наукоёмкая техника и особая техническая наука, ни в какой мере не связанные с содержанием телевизионных программ. Поэтому телевидение с равным успехом можно использовать как в целях качественного подъёма общественной морали, так и в целях растления общества.
Всё это, в общем, так же тривиально, как констатация того, что бумага всё стерпит, как ситуация с пистолетом в руках стража порядка или разбойника. Фундаментальное естествознание нацелено на выработку аналогичного бездушного интеллектуального инструментария практической человеческой деятельности. Этот инструментарий даже по-своему и материален, ибо общезначимые фундаментальные знания всегда облачены в грубо вещественную форму текстов, адресуемых, в первую очередь, человеческим ушам и глазам и только потом — человеческому разуму. «По ту сторону добра и зла» не может быть только прикладная наука, выбирающая либо гуманные, либо антигуманные формы воплощения фундаментальных знаний в новые технологии. И нравственный «водораздел» между фундаментальным и прикладным типами научного познания даже более чёткий и однозначный, чем субъективно-целевой.
То, что у науки — своя этика коллегиальной человеческой деятельности, широко известно. Для других светских областей совместной деятельности человеческих личностей наука может служить эталоном коллективистской психологии, интернационализма, нацеленности людей на взаимопонимание, их доброжелательной критичности и самокритичности, отношений между людьми разных поколений и др. Но ХХ век опытно показал, что всё это — не более чем профессиональный кодекс чести учёных. Руководствуясь им, деятели науки вполне могут увлечённо разрабатывать как термоядерную энергетику изобилия, так и нечто чудовищное вроде нейтронной бомбы. Руководствуясь им, они могут изучать физику полупроводников с прицелом на создание транзистора, но могут также изучать геном человека с прицелом на создание этнического оружия массового уничтожения.
Эти примеры из опытно данной истории науки ХХ в. общеизвестны. Они позволяют говорить о том, что современной науке подчас остро не хватает норм морали, понимаемой универсально, т. е. как такой, которая регулирует весь спектр отношений человека с себе подобными. В героическую эпоху становления науки современного исторического типа в XVI—XVII вв. подобные людоедские проекты её творцам просто не могли прийти в головы. Сильным мира сего их невозможно было бы привлечь к разработке подобных проектов ни деньгами, ни высоким социальным статусом, ни угрозами, ни пытками. Н. Коперник и И. Кеплер, Ф. Бэкон и Р. Декарт, Г. Галилей и И. Ньютон были верующими христианами и, по мере личных возможностей, руководствовались в своей жизни, в первую очередь, универсальными христианскими нравственными нормами. В формируемой науке нового исторического типа они видели новое поприще познания Бога — через эффективное познание сотворённой Им природы. В математике они видели всесовершенный язык Божиего плана творения. Их отношение к научным теоретизированиям было исполнено пифагорейского мистицизма.
И ни в какой мере отцы современной науки не были склонны к интеллектуальной гордыне, к концепции всесилия научных знаний. Помимо научных проблем, решение которых является делом коллективных усилий и времени, они видели в природе тайны, которые людям могут приоткрывать только откровения Творца. Так, И. Ньютон на вершинах своей научной зрелости сравнивал себя с мальчиком, подобравшим несколько красивых камушков, выброшенных на берег таинственным и непостижимым океаном.
По мере секуляризации европейской культуры и общественной жизни в XVIII—XIX вв. этот изначальный Богоискательский пафос фундаментальной науки утрачивался. Её деятели осознавали, что в ряде ключевых позиций он был наивным. Так, к концу XIX в. стало массово осознано, что «божественная» математика — не более чем специфический язык, сформированный и поступательно развиваемый людьми.
В русле общекультурных процессов эрозии универсальных христианских норм нравственности эта эрозия в своих формах развивалась и в науке XIX—XX вв. Одним из её результатов стала замена былых христианских добродетелей фундаментального научного поиска новоявленной «добродетелью» нравственно нейтральной человеческой любознательности. Этому особенно способствовало превращение фундаментальной науки в ХХ в. в индустрию производства объективно-истинных знаний. Влиятельность такой базисной ценностной установки усиливалась также по мере того, как наука в евро-американской культуре, по словам крупного немецкого науковеда П. Фейерабенда, превращалась в эрзац-цер-ковь со своими жрецами и пророками — Нобелевскими лауреатами.
В настоящее время эта базисная ценностная установка у деятелей фундаментальной науки является весьма популярной. У неё немало авторитетных апологетов и пропагандистов, в том числе и среди учёных с мировыми именами. И с таким нравственным настроем существенной части своих деятелей фундаментальная наука вступила в полосу общеметодологического кризиса, чреватого самоуничтожением человечества в рукотворных глобальных и даже космических катастрофах.
По поводу этого кризиса могут не волноваться лишь глубоко верующие христиане: не для того Творец и Вседержитель около 2000 лет назад искупительно вошёл в мировую историю человечества в роли её Персонажа — Богочеловека Иисуса Христа, чтобы люди сами и столь бездарно положили конец этой истории. И вообще, конец мировой истории в христианской версии — это вовсе не физическое уничтожение человечества в каком-то глобальном катаклизме. Хотя, как знать…
Христианская эсхатология отнюдь не популярна в современной научной среде, которая в значительном своём большинстве религиозно индифферентна или вовсе настроена атеистически. Тем не менее, представляется, что назрела необходимость возврата к былым христианским ценностям, благодаря которым наука современного исторического типа зародилась и пошла в рост именно в христианской культуре XV-XVII столетий.
Конечно, теперь не может быть речи о том, чтобы деятели современной науки в основной своей массе срочно сменили современное научное мировоззрение на христианское. Совместимость столь разных типов мировоззрений — проблема проблем и для современных христианских богословов и философов, часть которых в этой проблемной ситуации склоняется к фундаментализму и откровенному обскурантизму. Но что касается интеллектуального смирения, отказа от горделивого методологического стереотипа «самодостаточной» науки, для которой нет тайн, а есть лишь рано или поздно решаемые проблемы, то здесь уместно говорить о возврате к позициям отцов науки современного исторического типа.
Рассмотренный общеметодологический кризис современной науки чётко указывает на то, что человечеству отнюдь не предопределён путь «через тернии к звёздам». Человечество, вполне возможно, «через тернии» героически продирается к пропасти конца мировой истории. Это, помимо прочих, — «тернии» принципиально ограниченных рациональных знаний вперемешку с заблуждениями, которые в таких знаниях всегда были, есть и будут.
В таких условиях необходимо (и необходимо срочно) признать роковой ошибкой популярное почитание за добродетель деятелей фундаментальной науки нравственно нейтральной любознательности. Фабрикация и пропаганда этой исторически новоявленной «добродетели» свидетельствует о тенденции нравственного измельчания современной науки не то что на фоне её былого Богоискательского пафоса, но и на фоне пафоса особо эффективного служения обществу в роли фундаментальной первоосновы наиболее революционных технологий, качественно изменяющих общественное бытие на всех его уровнях.
К счастью, до полного вытеснения последнего пафосом «удовлетворения личного любопытства за казённый счёт» в современной науке далеко, и есть возможности пустить процесс этого вытеснения вспять.
http://www.radonezh.ru/analytic/articles/?ID=2763
Часть3
Несколько законных вопросов методолога науки физикам
Вопросы такого рода физикам теперь имеет право задавать каждый, ибо речь идёт о жизни каждого представителя рода человеческого. Здесь не та ситуация, когда специалисты вправе игнорировать или осмеивать вопросы некомпетентных людей. Что касается современной методологии науки, то она подобные вопросы способна формулировать чётко и по-настоящему компетентно, избегая при этом грубых вторжений в сферы компетентности самих физиков.
1. Несомненно, что энергия связи кварков внутри нуклонов на много порядков больше, чем энергия связи между самими нуклонами внутри атомного ядра. Последняя определяет термоядерную энергетику звёзд. Первую естественно связать с чудовищной энергетикой галактических катастроф типа Сверхновых звёзд. Условия высвобождения ядерной и термоядерной энергии в конце 30-х гг. ХХ в. были впервые выявлены классической теорией цепных реакций. Ранее эта теория была всесторонне опытно обоснована в химической кинетике горения и взрыва. В ядерной физике 30−40-х гг. ХХ в. эта химическая теория была творчески модифицирована и тщательно откорректирована соответствующими экспериментами. Эта её модификация является теоретической первоосновой ядерной и термоядерной энергетики — военной и гражданской. (Уместно вспомнить, что главными изобретателями ядерного и, особенно, термоядерного оружия были физики-теоретики высшего класса.) Весьма и весьма вероятно, что механизмы высвобождения субъядерной энергии при разрыве межкварковых связей совершенно иные, потому что на этом структурном уровне материи господствуют качественно иные физические законы. По-научному достоверного понимания этих законов пока нет, что? не отрицается никем из физиков. В отличие от эпохи создания и первых испытаний ядерного оружия, здесь нет точной количественной теории, а есть конкуренция изощрённых гипотез на основе качественной, теоретико-групповой математики. Это тоже констатируется как опытно данное состояние знаний в физике элементарных частиц. Откуда тогда у энтузиастов прямых экспериментов в этой области уверенность в том, что искусственный разрыв межкварковых связей не сдетонирует в первоматерии физического вакуума грандиозным взрывным процессом галактического масштаба?
2. История создания водородной бомбы опытно показала, что человеческая техника способна создавать качественно более «мягкие» условия инициации катастрофических процессов по сравнению с природными. В природе термоядерные реакции превращения водорода в гелий запускаются лишь при гигантских давлениях, до создания которых в своих недрах в несколько раз «не дотянула» даже водородная планета-гигант Юпитер. В водородной бомбе эта реакция запускается в малом объёме и при обычных давлениях, хотя в дальнейшем ядерный взрыв и обжимает тритий до сверхвысоких давлений. Для инициации термоядерной реакции в реакторах-токамаках вообще не требуется высоких давлений. А в реакторах мюонного катализа для их инициации не требуется ни высоких давлений, ни высоких температур. Почему бы не допустить, что техника экспериментов в глубокой субъядерной области может, помимо воли и понимания учёных, создать качественно более «мягкие» искусственные условия высвобождения субъядерной энергии по сравнению с природными? Тогда может ли считаться убедительной традиционная апелляция физиков к безобидности естественных процессов с участием сверхэнергичных частиц первичных космических лучей?
3. Есть ли у современной теоретической физики достоверные гарантии того, что близкие эксперименты с микроскопическими чёрными дырами не обернутся (в лучшем случае!) вместо их испарения предупредительным взрывом непонятной природы мегатонн на сто-двести? Если подобное произойдёт, то это будет типовым сценарием экспериментального познания — наподобие былого вызывания к жизни «радикально не такой» сверхпроводимости, которую по-своему теоретически обоснованно искал Г. Камерлинг-Оннес. Но экспериментальная физика сверхвысоких энергий — это не экспериментальная физика сверхнизких температур, и «грохнуть» может уже не над безлюдной Подкаменной Тунгуской, а в Женеве, в Батавии под Чикаго или в Стэнфорде!
4. Классическая плазма — крайне неустойчивая и плохо предсказуемая форма вещества. Новые экспериментальные открытия в физике плазмы по сей день стимулируют в синергетике разработку общей теории, в которой с единой позиции должны освещаться феномены образования устойчивых структур и динамического хаоса. Достаточно сказать, что одной из загадок современной классической физики плазмы остаётся шаровая молния. С квантово-релятивистской плазмой с температурой в триллионы градусов у экспериментальной физики в 2000 г. состоялось лишь самое первое знакомство. Откуда у теоретиков и экспериментаторов в области субъядерной физики уверенность в том, что с такой пла-змой всё будет просто и предсказуемо?
5. Последнее развитие событий в зоне синтетического слияния теории элементарных частиц и квантовой космологии показывает, что в этой области объективного мира едва ли не на первые роли выходят несиловые, информационно-управленческие процессы и факторы. Есть ли в современной теории экспериментов с первородными космологическими процессами систематическое понимание научных приборов как систем кибернетических, управляющих природными процессами в соответствии с главным критерием эффективности такого управления: «малые высокоизбирательные воздействия — больши? е предвиденные следствия»? Есть ли вообще на современном уровне теоретического понимания искусственно пробуждаемых первородных космологических процессов возможность получать в экспериментах гарантированно и систематически предвиденные следствия? Не смахивают ли такие эксперименты на азартные дёргания спящего дракона за хвост?
6. Вместо «запредельно» рискованных прямых экспериментов в области искусственно пробуждаемых первородных космологических процессов не лучше ли мобилизовать современную теорию элементарных частиц на систематическое и творческое освоение новых для неё понятий и методов теоретической кибернетики?
Процесс этого творческого освоения кибернетического подхода к феномену организованной сложности физического микромира уже реально начался. Как и все познавательные процессы такого рода, он не может быть лёгким и одноэтапным: творчество в теоретической науке — это не интеллектуально «раскованная» фабрикация философских «систем». Возможно даже, что этот процесс займёт в теоретической физике всё наступившее XXI столетие. Но это общественно безопасно само по себе. Такая мобилизация кибернетического подхода может позволить в перспективе с научной достоверностью осознать и те опасности, которыми чреваты грубые материальные вторжения экспериментаторов в кладовые энергии первородных космологических процессов и катастроф галактического масштаба.
Наконец, следует уделить внимание общественно-психологической и морально-правовой стороне ситуации, которая сложилась на переднем крае современной субъядерной микрофизики. Она достойна изумления! Опасности ядерной энергетики осознавались и обсуждались, особенно на Западе, за много лет до Чернобыльской катастрофы. Её разработчики и эксплуатационники разносторонне информируют широкую общественность о своей деятельности, считают себя ответственными перед ней. А здесь — лишь келейные дискуссии в узком кругу специалистов да успокоительные научные экспертизы безопасности для тех, кто финансирует соответствующие технические проекты стоимостью под десяток миллиардов долларов. Что же касается интернетовских обсуждений этой темы вперемешку с рекламой и анекдотами, то это смахивает на шекспировского «Гамлета» в версии кукольного театра.
Реакция общественности явно не адекватна ситуации, драматизм которой не идёт ни в какое сравнение с драматизмом наращивания ядерной энергетики. Если научные экспертизы безопасности планируемых экспериментов базируются на гипотезах и не дают никаких гарантий этой безопасности, то моральные оценки этим экспериментам вообще не даются. Нет юридических экспертных оценок, в том числе с позиций международного права. Между тем, совершенно очевидно, что если риск экспериментов затрагивает жизнь каждого человека на Земле, то такой риск недопустим даже в сколь угодно малой доле процента. Одно дело, когда учёные-подвижники рискуют своими собственными жизнями и периодически становятся мучениками науки. Но яснее ясного, что совсем другое дело, когда узкое профессиональное сообщество физиков-субъ-ядерщиков вольно или невольно, но явочным порядком делает потенциальными мучениками науки всё живое на Земле — от вирусов до правящих элит мировых держав.
Это — классический технократский подход к проблеме. Увы, он пока демонстрируется большинством специалистов в этой области и стопроцентно — энтузиастами планируемых экспериментов. Не превращается ли наука на этом своём авангардном рубеже в методологически авантюрную познавательную азартную игру узкой касты специалистов? Не впадает ли она в языческое поклонение идолу прогресса научного познания, который, якобы, недопустимо притормаживать и приостанавливать даже на его методологическом крутом повороте над пропастью?
Я ни в коей мере не склонен принижать роль научно-технического прогресса в современном и будущем социально-экономическом развитии общества, в радикальном разрубании гордиева узла современных глобальных проблем. Я не склонен к религиозному фундаментализму-обскурантизму, довольно популярному у современных православных богословов и философов. Но о цене современного научно-технического прогресса и о его рисках, на мой взгляд, пришло время говорить компетентно и широковещательно.
И в первую очередь, хотелось бы услышать мнения физиков по поводу представленных методологических соображений о «запредельной» опасности разворачиваемых прямых экспериментов в глубокой субъядерной области при нынешнем уровне теоретического понимания опытно изучаемых феноменов. Их традиционная «успокоительная» аргументация уже не может успокаивать в свете того, что? по этому поводу говорит современная логика и методология науки. С её аргументами физикам надо считаться и считаться серьёзно, потому что теперь перед ними ставятся поистине роковые вопросы, и ставит их отнюдь не «сталинский диамат».
Рекомендуемая литература
1. Абачиев С. К. Эволюционная теория познания. (Опыт систематического построения.) — М.: URSS, 2004.
2. Абачиев С. К. Традиционная логика в современном освещении. (Формальная логика как опытная наука.): Учебный курс. — М.: КомКнига, 2006.
3. Абачиев С. К. Современное введение в философию. (Методы философии, её предметы и реальные возможности.): Курс лекций. — М.: КомКнига, 2006.
4. Тарнас Р. История западного мышления. — М.: Академия, 1995.
5. Чудинов Э. М. Природа научной истины. — М.: Наука, 1977.
6. Кун Т. Структура научных революций. — М.: Прогресс, 1977.
7. Капица П. Л. Эксперимент, теория, практика. — М.: Наука, 1977.
8. Гинзбург В. Л. К истории открытия и изучения сверхпроводимости // Вопросы истории естествознания и техники, 1980, № 1.
9. Тригг Дж. Физика ХХ века: ключевые эксперименты. — М.: Мир, 1985.
10. Грин Б. Элегантная Вселенная. — М.: URSS, 2004.
11. Шишлова А. В лаборатории — десять микросекунд после Большого взрыва // Наука и жизнь, 2000, № 3.
12. Ройзен И. Кварк-глюонная плазма // Наука и жизнь, 2001, № 3.
13. Злосчастьев К. Чёрные дыры. О сингулярности, информации, энтропии, космологии и многомерной единой теории взаимодействий в свете современной теории чёрных дыр // Наука и жизнь, 2005, № 12.
14. Ллойд С., Энджи Дж. Сингулярный компьютер // В мире науки, 2005, № 2.
15. Бекенштейн Я. Информация в голографической Вселенной // В мире науки, 2003, № 11.
16. Малдасена Х. Иллюзия гравитации // В мире науки, 2006, № 2.
17. Карр Б., Гиддингс С. Квантовые чёрные дыры // В мире науки, 2005, № 8.
18. Ярчайшие взрывы во Вселенной / Герелс Н., Пиро Л., Леонарино П., Леонард П. // В мире науки, 2003, № 4.
19. Кайзер Д. Рождение элементарных частиц // В мире науки, 2007, № 9.
20. Коллинз Г. Физика открытий; Квинг К. Грядущая революция в физике частиц; Коллайдер нового поколения / Бэриш Б., Уокер Н., Ямамото Х. // В мире науки, 2008, № 5.
Сергей Константинович Абачиев — кандидат философских наук, профессор кафедры философии и мировоззренческой безопасности в Институте государственного управления, права и инновационных технологий. Область исследовательских интересов — традиционная формальная логика, методология естествознания и обществоведения, гносеологические проблемы труда и техники, взаимоотношения науки с религией. Автор монографии по эволюционной гносеологии, а также учебников по логике, философии, религиоведению и концепциям современного естествознания.
