В моем семейном архиве есть фотография сентября 1917 года семьи Григорьевых: мой прадед и прабабушка, шесть их красавиц-дочерей в возрасте от пятнадцати до двадцати двух лет, их два сына и зять, снохи, и малолетние внуки. Тринадцать человек на снимке. Лица серьезные, взгляды внимательные, даже у малышей.
Я представляю, как они собрались в «зале» у фотографа, одни рассаживались по креслам и стульям, другие становились во второй ряд. Фотомастер, вероятно, несколько раз тасовал персонажей на фоне расписанного задника, кому как встать или сесть и поворот головы держать, — чтоб соблюсти родовую семейную иерархию и композиционную гармонию всей фотографии. Ведь снимок делался для потомков, на века. Никто из персонажей семейной фотографии и не представлял, что через несколько недель в Петрограде произойдет вооруженный переворот, и все основы их мира будут порушены.
Снимок цвета сепия наклеен на толстую картонную подложку, у которой с тыльной стороны типографским способом напечатана фирменная реклама: крылатая дама в длинном свободном платье гусиным пером пишет текст: «Фотографiя Семена Бове, Петрозаводскъ, Садовая улiца, собствънный домъ. Негативы сохраняются».
Мальчишкой, разглядывая снимок, я завидовал этой даме: «Вот повезло тетке! Крылатая! — летай, где хочешь! И перья не надо покупать, — выдернула у себя свежее перышко, — и пиши, хоть на заборе!» Мы тогда учились писать по прописям перьевыми ручками, автоматические ручки разрешались только пятиклассникам, а шариковых еще не придумали.
На снимке среди родственников и чуть повыше и справа от мужа и сына моя будущая бабушка, Наталья Тимофеевна Григорьева (1897 — 1961). Она в 1914 вышла замуж за офицера таможенной охраны Николая Карловича Салтупа, родом из прибалтийских немцев (1885 — ?)
Незадолго до революции родился мой отец Борис Николаевич Салтуп (1916 — 1990), — на снимке, в центре, он годовалый малыш на руках у Николая Карловича.
Дед Николай Карлович пропал в восемнадцатом году…
По наследству от деда мне досталось: две фотографии, несколько авантюрный и упертый характер и странная неславянская фамилия.
По семейным преданиям, поручик Салтуп оказался в Олонецкой губернии совершенно случайно. Служил Николай Карлович на Дальнем Востоке на таможенном посту между Российской Империей и Китаем Поднебесным. В ту пору скончался в Санкт-Петербурге крупный чиновник китайского посольства, и для него везли через дедовский таможенный пост специальный гроб из Китая. Шикарный лакированный ларец — пузатый, на полтора куба объемом, — опирался на резные золоченые ножки.
Николай Карлович потребовал ларчик вскрыть.
Китайские чиновники уговаривали его: «Нельзя, мол! Он освящен по нашему обряду! Святость нарушится! Как же мы своего бонзу в оскверненном гробу обратно в Поднебесную повезем? Скандал! Дипломатический скандал на весь мир!» — «Ничего не знаю! Действую по Присяге и согласно Таможенного Устава!» — ответствовал дед.
Китайцы и взятку крупную ему сулили, и начальством грозили, мол, жалобами изведут…
Но Николай Карлович уперся на своем и (вот эту «салтуповскую упертость» я всю жизнь в себе таскаю, как родовое заклятие, и сколько же мне за неё пеняли, и сколько же мне она хлопот доставила!)…гроб лаковый вскрыли.
Освященный гроб на золоченых ножках с горкой, по самую лаковую крышку был набит опиумными шариками, как шкатулка драгоценностями. Дело происходило в 1909 или в 1910 году: в северной столице начинался «серебряный век», мистика, увлечение культурой Востока и новая мода — курение опия.
Китайцы, сопровождавшие гроб, решили подзаработать на контрабанде модного зелья, мол, мертвому бонзе хуже от запаха опиума не будет, а им прибыль. Они и своего китайского императора-богдыхана поручение исполнят, и сами в накладе не останутся!
Но упертый поручик Н.К. Салтуп не только присягу Царю и Отечеству сохранил, но и сам в прибыли оказался! Почти по анекдоту о хитроумной девице, которая смогла и капитал приобрести, и честь девичью соблюсти.
В те годы действовал отличный принцип: если таможенный офицер ловит контрабанду, то четвертая часть её стоимости достается самому офицеру. Опиум тогда ценился высоко, его использовали как наркоз и лекарство от нервного расстройства.
Получив призовые деньги и благодарность за верную службу, мой дед вышел в отставку и укатил в Санкт-Петербург, где за год-полтора деньги прокутил. Потом отставной поручик неожиданно оказался в Петрозаводске, где познакомился с семьей Григорьевых и влюбился в Наталью Тимофеевну.
На старом снимке слева от моей девятнадцатилетней бабушки стоит её старшая сестра Марья Тимофеевна (1895 — 1937), которая была замужем за предпоследним Барклаем-де-Толли, праправнуком того самого Михаила Богдановича Барклая-де-Толли (1761 — 1818), героя Отечественной войны 1812 года.
Сергей Михайлович Барклай-де-Толли (1883 — 1937) по семейной традиции стал профессиональным военным, воевал поручиком в русско-японскую, штабс-капитаном и подполковником в первую мировую, в гражданскую служил в Красной армии военспецом, потом был на штабной и преподавательской работе. Учил военному делу красных курсантов, будущих полковников и генералов Второй мировой войны…
Его расстреляли вместе с женой в 1937 году.
«За что?» — «А за то!»
И вопрос такой задавать подло…
Их сын Анатолий уже не считался Барклаем-де-Толли, носил фамилию матери (на всякий случай). Двоюродный брат моего отца Анатолий Григорьев (1923 — 1943) должен был попасть в лагерь для малолеток или повторить судьбу своих родителей (по сталинским законам детей «врагов народа» можно было расстреливать с двенадцати лет). Но Толик сбежал из «домзака» НКВД, беспризорничал, воровал, ездил на товарняках из города в город, потому и выжил.
Время было страшное.
И через тридцать лет мама только один раз — и то почему-то полушепотом, — рассказала мне, как в самый пик арестов, в тридцать седьмом, обычно ближе к вечеру, почти каждый день проскакивал по улицам на лошади одинокий милиционер в синих галифе. Он сидел в седле пригнувшись, зло хлестал коня по крупу сложенной плеткой и кричал: «По домам! По домам! По домам! По домам…»
Люди прятались.
Вслед за конником на улицу въезжал грузовик с вооруженными людьми. Грузовиков тогда в городе было не много, десятка полтора на весь Петрозаводск, столицу Карельской Автономной Советской Социалистической Республики.
И начинались аресты.
Вчера из Шураевского дома забрали, сегодня из Сухановского… Потом из Пикалевского, потом у Морозовых, потом у Ямщиковых кого-то взяли…
Люди сидели по домам молча, не теплили свет, не выглядывали из-за задернутых занавесок и загадывали: — «Лишь бы не к нам, лишь бы не к нам… Лишь бы…»
Забрали и деда моего, Константина Степановича Яковлева, маминого отца (1881 — 1938). Он не был ни партийным, ни начальником, никуда не высовывался и правды не искал, — всю жизнь работал слесарем на Александровском (потом, «Онежском тракторном») заводе. Как нынче говорят, — простой работяга. Правда, он был верующим человеком, церковное пение любил и в свободное время руководил церковным хором при Александро-Невском соборе.
Хоры Бортнянского и Гречанинова большевики приравняли к к/р (контр-революционной) агитации.
Родственникам деда объявили: — «Десять лет без права переписки!»
А на самом деле — убили.
Только через двадцать четыре года, в шестьдесят первом, мама и бабушка получили справку о посмертной реабилитации Константина Степановича и узнали, что деда давным-давно расстреляли. Еще в тридцать восьмом году в Сулажгоре, под Петрозаводском. (А бабушка ждала, все эти годы ждала и надеялась).
Даже могилы от деда не сохранилось: в пятидесятые годы советская власть устроила в Сулажгоре песчаный карьер, и кости моего деда Константина Степановича Яковлева вместе с костями других жертв «воистину народной власти» пережгли способом горячей прессовки на кирпичи.
Помните, у Багрицкого:
Гвозди бы делать из этих людей!
Не было б крепче в мире гвоздей!
Не знаю, как там с гвоздями: сколько их наделано, и куда вколочено? А кирпичей из останков невинных людей коммунисты напекли много… Много силикатных кирпичей в стенах петрозаводских домов. Каждому кирпичу не поклонишься…
Родители мои поженились рано, в 1938 году, когда отец окончил Сельскохозяйственную академию в г. Пушкине. Они были знакомы с детства, родились в одном году и жили в Петрозаводске на одной улице (когда-то Гористая, сейчас улица Варламова, рядом с Алексанро-Невским собором).
Мама рассказывала, как к ним, молодоженам, в 38-м году приехал Анатолий де Толли, — грязный, оборванный подросток, — юркий, быстрый, смелый. Отмылся, поел, нашлась кой-какая одежда для него, из которой мой отец вырос.
На второй день пошли они с мамой в Гостиный двор (который до войны стоял на площади Кирова и был взорван большевиками в 1941 году). Вдруг он исчез на несколько минут, потом появляется и чинно преподносит маме большую коробку шоколадных конфет.
— Толя! Откуда конфеты?
— Тонечка! Простите за опоздание, — это Вам подарок к свадьбе!
Оказывается, Толик стал очень ловким карманником. «Бомбанул клиф». В переводе с фени на нормальный русский: «Украл бумажник».
Мой отец, конечно, отругал его на правах старшего брата, а мама на всю жизнь запомнила те «ужасно дорогие» конфеты, ценой в её двухмесячную зарплату медсестры. Единственный подарок к свадьбе. Коробку из-под конфет мама сберегла в эвакуации.
Коробка еще лет тридцать служила для моей мамы «сейфом» для семейных фотографий, каких-то желтых листочков с тусклыми карандашными буквами и билетиков от оперных спектаклей.
Я помню её: на крышке сурово скалятся вверх и направо Красноармеец, Краснофлотец и Летчик на фоне золотого барельефа Сталина. И надпись: «Конфеты юбилейные — ХХ лет создания Р-К-К-А».
Краснофлотцу я по малолетней глупости подрисовал черную пиратскую повязку через глаз, — ведь он по морям плавает? Значит — пират! Сообразил я, и был наказан ремнем по седалищу.
Тем коробочка и запомнилась. Потом мама купила альбом для фотографий, и коробка с одноглазым краснофлотцем куда-то пропала.
Беспризорник Анатолий прожил в семье моих родителей недолго, месяца четыре, моему отцу удалось выправить братану паспорт на фамилию «Григорьев». В графе «отец» надо было ставить прочерк или другое отчество. Посовещались и решили дать отчество по моему отцу: «Борисович». Хотя «отец» был старше «сына» всего лишь на семь лет.
Мама рассказывала, что она, шутя, по-семейному, иногда ругала Толика «Барклаем».
— Ах ты, Барклай шебутной!
Тогда ей было невдомек, что эта фамилия одна из самых славных в истории России, — ведь пропаганда воспевала имена, которые мы через семьдесят лет не помним и не знаем.
Кто тогда стоял в первых рядах расстрельщиков, палачей и доносчиков? Гордятся ли их сыновья и внуки доносами отцов и дедов?
Где их потомки? Кресла высокие занимают и речи по «ящику» произносят? Или места на шконке делят и на сокамерников пальцы веером топорщат?
Газеты той поры даже сейчас на спецхране…
Интересно, кого из нынешних, кто сейчас на плаву и наверху, наши потомки через семьдесят лет вспомнят добрым словом, и вообще, — вспомнят?
В 1939 году отца взяли в армию, пять лет он служил на Дальнем Востоке, под Благовещенском. В тех же местах, где отличился когда-то его отец-таможенник. Сталин всю войну опасался нападения японцев. И потому в действующую, на фронт, отпускали только тех офицеров Особой Дальневосточной Армии, у кого ближайший родственник в бою погиб.
В 1943 под Курском пал смертью храбрых младший лейтенант Анатолий Григорьев, последний в роду Барклаев. Только тогда мой будущий отец, старший лейтенант Борис Николаевич Салтуп, смог по рапорту попасть на фронт.
«Прошу предоставить мне возможность отомстить за гибель двоюродного брата», — и так далее, как положено в казенных рапортах.
Воевал отец в Восточной Пруссии, в 44-м был тяжело ранен (правая рука до конца жизни осталась полускрюченной), награжден боевыми орденами и медалями, служил до 1949 года, — судьба как у сотен тысяч и миллионов его сверстников…
В семидесятых годах я учился в Питере, тогда еще Ленинграде, чтобы доехать до общаги в студгородок, надо было делать пересадку у Казанского собора. Первые годы в Питере друзей у меня не было, родственные визиты, чаепития и расспросы я не люблю. Город большой, холеный и холодный. Мне, провинциалу, иногда было тоскливо. И я любил посидеть на заснеженной скамейке у фонтана перед собором, спиной к «бронзовому дядьке» Михаилу Богдановичу. По официальным документам — Михаилу Андреасу. Барклай-де-Толли происходил из семьи шотландских дворян, перебравшихся в Ригу еще в 17 веке, отчество у них не практиковалось. Приятно было покурить, пивка попить, подумать обо всем без суеты, — ощутить спиной и затылком нечто незыблемое и честное.
Их там два бронзовых тезки до сих пор стоят: Михаил Илларионович Кутузов и Михаил Богданович Барклай-де-Толли. «Светлейшие» князья, не наследственные, — славу и титул оба заслужили талантом, отвагою и верностью, а не от удачливых отцов унаследовали. Михаил Богданович с пятнадцати лет армейскую лямку тянул, а не в лейб-гвардии на придворных балах выплясывал, — посмотрите его послужной список!
В 1932 году «старорежимные» памятники должны были пойти на переплавку. Даже Медного всадника коммунисты хотели пустить на гильзы для Мировой Революции. Каким-то чудом удалось отстоять двух императоров (Петра I и Николая I) и трех светлейших князей (Суворова, Кутузова и Барклая-де-Толли), а «Александра II Миротворца» (работы Паоло Трубецкого) больше полувека русские люди прятали во внутреннем дворе Русского Музея, куда ни посетители, ни обкомовцы не заглядывали.
По всем законам истории и генеалогии Генерал-фельдмаршалу, военному министру, графу и светлейшему князю Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли я не родственник, даже не седьмая вода на киселе, — но! — отдавший жизнь за Отечество его далекий прямой потомок, Анатолий Сергеевич Барклай-де-Толли (мой двоюродный навечно двадцатилетний дядька), и я, — под одним отчеством…
Слова «Отчество» и «Отечество» не даром из одного корня растут.
С этим отчеством Анатолий Борисович Григорьев выжил в тридцать восьмом и погиб в сорок третьем, а я, вот, до сих пор живу и помню.
