«Перематывая из холстинки прядь..»

Похвала Олегу Чухонцеву

В панегирике, он, скорее всего, не нуждается. Хотя, понятно, — ласковое слово и кошке приятно. Я адресую свое письмо о Чухонцеве тем, кто спрашивает (как ни странно, до сих пор интересуются, и нередко): а есть ли в современной поэзии значительные фигуры. Или тем первоначальным, кто только приходит в поэзию, обретается на подступах. А таковые имеются, несмотря на эпизодическую или перманентную, я бы сказал, нерадость ожиданий некоторых наблюдателей и участников процесса. (Вот и Юрий Кублановский печалился об ощущениях предконца русских поэтических времен, и Александр Кушнер. Да только ли они?)

Жизнь, однако, говорит о том, что трава всегда пробивается сквозь асфальт и бетон; глядишь, через один-два-три десятка лет (а то и раньше) цветы порадуют взор наблюдателя — там, где вчера еще или сегодня все было залито сплошным, непробиваемым. «Я к тому завожу свою речь», как сказала молодая харьковчанка, что даже при виртуозной укладке самых прочных бетонных плит остаются стыки. Вот в такие стыки эпох (тоталитарных, «демократических», любых), по моему убеждению, и ныряет поэт, протискивается слово, которое, как помним из Тютчева, отзывается непредугадываемо. И ведь тому же учат мудрецы Востока: так называемое слабое в вечной перспективе оказывается сильней так называемого сильного.

Верю, уповаю, что стихи Олега Григорьевича Чухонцева — будут непременно усвоены и сохранены русской культурой.

Он говорит, слава Богу, нетрибунно — без заклинаний, без эстрадности, без крика. «Питух и байбак», раскуривающий трубку подобно Дельвигу, — вот, по свойству и темпераменту, быть может, весьма близкий Чухонцеву образчик пиита.

Чухонцев, казалось бы, не то что меланхолически бормочет под нос (а и бормочет ведь, шепчет, посвистывает, полушепочет даже, и на суахили, что ли, да уж не сам ли он придумал в Переделкине или своем Посаде это словцо — «фифиа», которым назвал книгу; с него станется), а иногда негромко говорит-поет, отфольклорно, а то и отскоморошно, опять-таки с посадской просодией, словно идя по переулочку-переулу (иногда, кажется, чуть ли не с притопом): «В школу шёл, вальки стучали на реке, и в лад валькам / я сапожками подкованными тукал по мосткам…» Это в пречудесном, завораживающем стихотворении «Кукушка», из недавних:

А берёзова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего опричь молитвы и не помню, окромя:
Мати Божия, заступница в скорбех, помилуй мя.

Такое прочтешь, и воспаришь в просветленной грусти: как всё здесь красно и усладительно — и интонация-музыка (и разговорная, и песенная ж), и сокращенные формы в первой строке, и третья строка с «опричь» и «окромя», и, наконец, полностью процитированное молитвенное обращение к Богородице. Всё русское вместилось в один катрен: фольклор, культура, вера. И — память, с правдою.

А забудешь ли давнее стихотворение Чухонцева о пасхальном разливе Клязьмы-реки?

…Поплыли по чёрной реке,
поднялись по временным сходням,
томимые духом Господним,
дотоль пребывавшим в тоске.
А в храме в дрожаньи огней,
в мерцаньи котомок пасхальных
свидание близких и дальних
читалось ясней и ясней.
И в полночь, лишь колокола
открыли небесные сферы,
я понял: возжаждала веры
душа, не избегшая зла.
………………………………
И чудо свершилось сполна:
к рассвету или воскресенью
увидели новую землю
и — ахнув — узнали: весна!
И спала вода, и траву
покрыла белёсая плёнка,
как мокрую кожу телёнка,
рождённого в темном хлеву.
И вот уже вниз по реке,
по взгорьям и падям весенним —
шла Пасха застольным весельем
со сдобной ковригой в руке.
И день, освященный впотьмах,
светился во славу творенья,
и радостно, как Откровенье,
горел поцелуй на губах!

Это из «Пасхи на Клязьме», на мой взгляд, одного из лучших русских поэтических сочинений второй половины ХХ века. Из-за цензуры оно было впервые опубликовано с искажениями, с названием «Весна на Клязьме», и даже с подзаголовком «По наброску Левитана». Последний факт можно комментировать всяко, однако левитановская зоркость Чухонцеву действительно присуща.

И еще у него о реке-воде, в стихотворении «Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колёс нарастающий…», с эпиграфом из «Слова о полку Игореве» («Что ми шумить, что ми звенить давеча рано пред зорями»):

…Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина, ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, — кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено, всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Новый Иордан для Чухонцева здесь — на Руси, в России, как бы ни был автор по-Курбски или по-Чаадаевски критичен к отечественному мракобесию.

Давний чухонцевский текст, за который его фактически не пускали к публикациям, «Чаадаев на Басманной», — про думающего индивида совсем как будто из сегодняшнего дня (настолько точно, настолько в теме, что, кажется, и имена действующих лиц слышны). И из вчерашнего дня, и из позавчерашнего. И, увы, похоже, из завтрашнего:

Как червь, разрезанный на части,
ползёт — един — по всем углам,
так я под лемехами власти
влачусь, разъятый пополам.
………………………………
Да я и сам не знаю, где я,
как будто вправду жизнь моя
загадка Януса — идея
раздвоенности бытия.
…………………………………
Зачем в заносчивом смиренье
я мерюсь будущей судьбой,
тогда как сам я — в раздвоенье —
и не бывал самим собой.
Да что я, не в своем рассудке?
Гляжу в упор — и злость берёт:
ползет, как фарш из мясорубки,
по тесной улице народ.
Влачит своё долготерпенье
к иным каким-то временам.
А в лицах столько озлобленья,
что лучше не встречаться нам.

И ведь это было поэтом сказано — когда о том принято было молчать; в безбожной стране, в нашей дорогой советской родине. И так сказано, что ты, провинциал-комсомолец, запоминал слова сразу, прочно, на всю жизнь.

Именно таким и должно быть слово. И, действительно, зачем говорить много, умножая дурную безконечность, к чему порождать томищи, проистекающие не от таланта, а от энтропического страха? «Достойно есть» такое стоическое литературное бытие, как у Олега Григорьевича: говорение редко, значительно.

Немалое он чувствовал и понимал еще тогда — когда почти весь народ впал в «скорбное безчувствие», развращенный десятилетиями безпамятства, лжи, неделания, пьянства. Прозорлив был Александр Галич, сказавший в 1974 г.: «По-моему, это звезда первой величины… Сейчас я очень мало могу назвать имен. Среди них, пожалуй, первый — по дарованию, по необыкновенной пронзительной точности языка — Олег Чухонцев».

Пересказывают такую байку Чухонцева: «Пришел ко мне как-то слесарь чинить водопровод. Спрашивает: «Ты, хозяин, по профессии кто?» «Поэт», — говорю я сдуру. «И что же ты, поэт, написал? «Евгения Онегина», «Тёркина»?..»

Байка хороша, всякому стихотворцу полезна как прививка от самовозвеличивания. И почти веришь, что русский слесарь знает эти таинственные слова: «евгений онегин» да «тёркин"…

Из чухонцевских стихов, обращенных к возлюбленной, приведу это, знаменитое:

Три раза в году цветёт тамариск
и только один — джуда,
от этих сухих сумасшедших брызг
кипит зеленей вода,
и солнцем каждый листок пригрет,
и зной, да такой, в тени,
что если ты хочешь сказать мне нет,
то лучше повремени.

Пусть зной спадёт и падёт роса,
и жук пролетит ночной,
и вспыхнут холодные небеса
над нами, тобой и мной,
и к тамариску прильнёт джуда,
и грянет, да так, с ветвей,
что если ты хочешь сказать мне да,
то лучше сказать скорей.

Более четверти века я знаю этот текст, порой твержу его, но не уверен, что он стал мне с годами ясней. За кажущейся простотой скрывается щемящая, непостижимая тайна: и в соотнесенности мужской сущности тамариска c женской — джуды, и в загадочной арабской алгебарической кратности — три к одному. Утешить нас призван успокоительный глагол «прильнёт».

Что там? Босой и сонный, выберусь из постели,
дверь распахнув, услышу, как на дворе светает:
это весенний гомон — на лето прилетели,
это осенний гогот — на зиму улетают.

Круг завершен, и снова боль моя так далёка,
что за седьмою далью кажется снова близкой,
и на равнине русской так же темна дорога,
как от стены Китайской и до стены Берлинской.
………………….
Бог мой, какая малость: скрипнула половица,
крикнул петух с насеста, шлёпнулась оземь капля.
Это моя удача клювом ко мне стучится,
это с седьмого неба наземь спустилась цапля.

Вот уже песня в горле высохла, как чернила,
значит, другая повесть ждёт своего сказанья.
Снова тоска пространства птиц подымает с Нила,
снова над полем брезжит призрачный дым скитанья.

Так говорит Чухонцев — словно переминающийся с ноги на ногу в яблоневом осеннем саду.

Поразительное, однако, дело: человек не кричит, а его внятно слышно! Если вдуматься, то в современном гвалте, «посредине этого разгула», как сказал бы Высоцкий, меж повсеместных, уже по Мусоргскому, «песен и плясок смерти» (не лишь в музыкальной, кинематографической или иной какой изобразительной попсе), где все визжат и провокативно что-то непотребное «демонстрируют», — пожалуй, только и можно расслышать что негромкий голос, молитвенную интонацию. По части эпитета «молитвенный» не все со мною согласятся, в частности, Александр Семенович Кушнер; а я и его не считаю внерелигиозным поэтом, числю в своих сокровенных собеседниках, и его слово тоже нередко почитаю как спасительное. (К слову, мы рады видеть у себя на харьковских поэтических фестивалях — Памяти Чичибабина и «Двуречье» — лучших, на наш вкус, поэтов современности — С. Кекову, Ю. Кублановского, А. Кушнера, А. Пурина, других хороших и разных… Гости, коих мы привечаем, дивятся переполненным залам и отмечают характер и особенное качество харьковской публики. Жаль, что Олег Григорьевич к нам пока не доехал.)

Новейшие сочинения Чухонцева редки, но каждая его публикация оказывается в фокусе любителей словесности. «Дар Чухонцева с возрастом не тускнеет, — писал А. Кушнер в 1997 г., — он вообще поэт меняющийся, и хотя пишет немного, зато с неизменным приращением интонационной, эмоциональной и интеллектуальной мощи… Я отметил все переклички, а это не только Некрасов, но и Пушкин, конечно, и Фет, и Пастернак, и Кузмин, и Ходасевич, и некоторые поэты-современники, а иначе ничего и не бывает: свой голос, а я берусь отличить и узнать голос Чухонцева в любой разноголосице, возникает только там, где существует опора на предшественников (и некоторых современников)».

Олег Чухонцев, оставаясь самим собой, с тем самым, по Баратынскому, «лица необщим выраженьем», демонстрирует на нашей русской поэтической скамеечке, на завалинке самостоятельный, на удивление, голос, и в этом явлено чудо, ведь откуда бы им браться, самостоятельным интонации, просодии, в обильной роще русских замечательных поэтических сочинений? Но — берется ведь! И вот его арсенал: Чухонцев, по точному замечанию А. Скворцова, «переплавил в личном поэтическом тигле множество разнородных и характерных для современной поэзии примет: интерес к необработанной, бытовой речи и тягу к бесконечно ветвящемуся синтаксису, опыты моностиха и примеры гигантских повествовательных структур, полицитатность, пересыпанную каламбурами… и воздушную легкость верлибра, реабилитацию заезженных размеров и сложную строфику…»

Именно как в плавильне, откуда заемная, ложащаяся на ухо, терзающая изнутри как надоедливое порхающее насекомое («Всю ночь точил меня комар, а утром пионер…») чужая просодия претворяется в новую гармонию, быть может, и оснащенную современными диссонансами, как партитура Шостаковича или Шнитке, а то и Свиридова и Гаврилина. Ибо звук, «погудка» — первичны.

Но и о смысле и значении складываемых слов — по традиции Державина, Батюшкова, Баратынского, Пушкина — вместе с Чухонцевым мы не забудем.

Как не оставим без внимания и чеховскую зрительную пристальность поэта Чухонцева.

Полагаю, А. Чудаков сформулировал весьма точно: «…Он (Чухонцев — С.М.) ввел мандельштамовскую сложность стиховой ткани в стихи на есенинско-народную тематику».

И мне как читателю и сочинителю это чухонцевское соединение — «победившего всех» Мандельштама (по Ахматовой) с фольклорной интонацией посадского мелоса — тоже представляется чрезвычайно плодотворным. (К слову, О. Чухонцев — глава инициативной группы по воздвижению в Москве памятника Осипу Мандельштаму.)

Обязательно следует привести здесь суждение Дмитрия Сухарева, поэта, ученого и человека мной высокочтимого, тоже, к радости харьковчан, побывавшего гостем Чичибабинского фестиваля в 2007 году. Стихотворение Олега Чухонцева «…И дверь впотьмах привычную толкнул» в беседе с бардом С. Трухановым, опубликованной в «Иерусалимском журнале» в 2006 году, Сухарев называет одним из вершинных в современной поэзии. И заключает: «Поэты Серебряного века так мощно писать ещё не умели».

Затем следует важный, принципиальный для Сухарева (и для автора этих строк) пассаж: «Возможно, Чухонцев дорог мне тем, что он угрюмо сосредоточен на русской трагедии. Пожалуй, даже так: Чухонцев выражает русскую трагедию, пользуясь нетривиальными художественными средствами, анализ которых вызывает во мне не просто профессиональный интерес, но нечто большее — чувство благодарности… Раньше я любил его поэзию безотчётно. Недавно «поверил алгеброй» и при сравнении нынешнего Чухонцева с ранним сделал вот какое открытие: в некотором важном отношении Чухонцев повторил путь, пройденный Пушкиным. Они оба, уже будучи зрелыми стихотворцами, обладая солидными познаниями в европейской поэзии и свободно владея русским литературным языком, вдруг резко повернулись к языку русского народа и стали вводить в свою практику элементы народной поэтики».

Он мало говорит, но в малом являет многое.
«В преддверии времен «после лирики, после эпоса», Чухонцев явил в горстке страниц некий лироэпос густейшей концентрации», — отметила И. Роднянская.

И не в том ли одна из причин его художнического успеха? Может, это есть и составляющая рецепта?

И как не вспомнить икону «Ангел благого молчания»! Хороша была бы и заповедь — впору уже, наконец, занести ее на скрижали — особливо для нынешних многоглаголающих господ сочинителей: «Не трынди!»

Присоединюсь и к суждению М. Амелина, что Чухонцев — продолжатель «умного делания» древнерусских исихастов, что новый способ говорения Чухонцева «заставляет вспомнить такой тип православной аскезы, как «умудренное юродство», причем именно в русском, «неправильном», изводе, без «ругания миру».

Чухонцев сострадательно говорит и размышляет о «чудиках», о «неправильных» (с обывательской точки зрения), Божьих людях. Это тоже — русская традиция.

А новый способ, поясним, — это приход к новому языку, вырастающему из молчания, порою мучительно продирающемуся словно крылья сквозь лопатки.
Экклезиастова новизна.

А кто видит мир без червивых дыр,
а пылающим куполом как потир,
световою сам становясь мембраной,
понимает, что я хочу сказать,
перематывая из холстинки прядь
золотую на безымянный…

И каждому молодому стихотворцу, вопрошающему, а как же нужно писать, я скажу: сегодня следует писать вот так. Как Чухонцев. Учись у мастера, коему 8 марта 2008 г. исполнилось 70 лет. Не становись вторым Чухонцевым, но поучись, попробуй понять, как он это делает. Хотя бы — ради высокой утешительной цели, чтоб уяснить: великая русская поэзия жива и сегодня.
г. Харьков

Справка

Чухонцев Олег Григорьевич родился в 1938 г. в Павловском Посаде, под Москвой. Выхода первой книги, «Из трех тетрадей», ждал 17 лет. К пятидесяти годам пришел автором лишь 3 книг; потом появилась четвертая — небольшое избранное. Сегодня он — автор 7 лирических книг: «Из трех тетрадей». М.: Советский писатель, 1976; «Слуховое окно». М.: СП, 1983; «Ветром и пеплом». М.: Современник, 1989; «Стихотворения». М.: Худ. лит., 1989; «Пробегающий пейзаж». СПб.: ИНА ПРЕСС, 1997; «Фифиа». СПб.: Пушкинский фонд, 2003; «Из сих пределов». М.: ОГИ, 2005.

Лауреат Государственной премии России, Пушкинской премии, Международной Пушкинской премии фонда А. Тёпфера, премии «Триумф», премии Александра Блока, премии «Поэт».
Член редколлегии журнала «Новый мир». Живет в Москве.