 |
| Русская линия | Игорь Алексеев | 16.01.2008 |
Начало Первой мировой (или «германской») войны, которую в Российской империи на первых порах называли Великой Отечественной (по аналогии с Отечественной войной 1812 года), вызвало в стране небывалый всплеск патриотических и верноподданнических настроений. Однако общая эйфория по поводу грядущей победы и всенародного единения под скипетром самодержавного монарха нередко сопровождалась открытыми проявлениями национальной нетерпимости (главным образом по отношению к немцам, а также — в ряде мест — к евреям, считавшимся их пособниками), которые ещё более усилились и усугубились социальным озлоблением при первых поражениях российских войск.
Война — есть война, и искать того, кто первым высек «искру», разжёгшую пламя национального конфликта — дело весьма неблагодарное. Между тем известно, что уже в речи Императора Вильгельма II об объявлении войны содержалась идея превращения находившихся в то время в Германии российских подданных в военнопленных. Поэтому не было ничего удивительного в том, что власти Российской Империи взяли в ответ под повышенный контроль прибалтийских и поволжских немцев, дав, таким образом, повод для разговоров о якобы санкционированной ими борьбе с «немецким засильем». Последним обстоятельством не преминули, в свою очередь, воспользоваться русские ультра-патриоты, развернувшие по всей стране мощную кампанию аналогичного содержания, поддержанную правой прессой. И вскоре информационный огонь заполыхал уже по всей необъятной Российской Империи.
В Казани начала двадцатого века немецкое присутствие являлось весьма заметным, что предопределило дальнейшее неблагополучное развитие событий. Уже 22 июля 1914 г. (то есть на четвертый день после объявления Германией войны России) начальнику Казанского губернского жандармского управления (КГЖУ) полковнику К.И. Калинину поступило короткое сообщение от агента, действовавшего под псевдонимом «? 25», в котором говорилось: «Циркулируют по городу слухи, что русские хотят громить магазины немцев в Казани: Грахе, Герингслаке и других в случае побед Германии».
Именно в этот день — 22 июля (4 августа по новому стилю) 1914 г. — в Санкт-Петербурге в результате массовой манифестации были разгромлены посольство Германской Империи и ряд «немецких» магазинов, что явилось ответом на имевшие ранее место оскорбления и попытки избиения немцами представителей посольства и подданных Российской Империи в Берлине. Кстати сказать, вечером того же дня в Берлине толпа подвергла разгрому посольство союзной России Великобритании, избивая на улицах всех, кто хотя бы говорил по-английски. Беспорядки имели место также в Англии и во Франции. Поэтому угроза повторения подобных эксцессов повсеместно воспринималась как вполне реальная. В результате обеспокоенный столь тревожной информацией о возможных немецких погромах в Казани начальник КГЖУ К.И. Калинин принял решение продолжить наблюдение и сообщил о ней Казанскому губернатору П.М. Боярскому и Казанскому полицмейстеру В.В. Салову.
Более полугода обстановка оставалась, если так позволительно выразиться, стабильно-тревожной, но не переходящей в стадию открытого конфликта. Однако в конце мая — начале июня следующего 1915 года появились очевидные симптомы его возможного возникновения. В значительной степени этому способствовал печально известный немецкий погром, три дня подряд — с 27 по 29 мая 1915 года — бушевавший в Москве и сопровождавшийся жестокими убийствами пяти лиц немецкого происхождения. В результате массовых «майских беспорядков», которые удалось усмирить лишь после ввода в первопрестольную войск и гибели по разным причинам шестнадцати участников погрома (в том числе шести из них — от пуль), по сведениям историка Л.С. Гатаговой, «пострадало 475 торговых предприятий, 207 квартир и домов, 113 германских и австрийских подданных и 489 русских подданных (с иностранными или похожими на иностранные фамилиями)», а общая сумма убытков составила более пятидесяти миллионов рублей. При этом общая численность участников погромов, по разным источникам, достигала от пятидесяти (по официальным оценкам) до более ста тысяч человек (большинство из которых составляли рабочие и городские обыватели). Отголоски московского погрома вскоре дошли и до Казани. Уже 2 июня 1915 года начальник КГЖУ К.И. Калинин в секретном рапорте на имя Казанского губернатора П.М. Боярского писал следующее: «По городу Казани ходят нелепые слухи, не известно от кого исходящие, о том, что предполагается устроить погром немецких магазинов». Проведённое по «горячим следам» полицейское расследование показало, что они имеют под собой вполне конкретную почву. Так, в официальном «Кратком очерке» за первый год войны, в частности, говорилось, что вопрос о «немецком засилье» является в Казанской губернии «очень жгучим», «лица, носящие немецкие фамилии, и в особенности — немецкого происхождения, теряют здесь всякое доверие, в лучшем случае их игнорируют, а в душе пренебрегают». Донесения с мест лишь подтверждали этот печальный факт.
В недавнем советском прошлом всплеск подобного рода настроений принято было полностью списывать на подогреваемые «сверху» проявления шовинизма и банальной уголовщины. Однако природа их не настолько проста, как может показаться с первого взгляда. Действительно, в ряде случаев антинемецкие настроения были лишь прикрытием для совершения противозаконных поступков. Например, 25 июня 1915 года в Казани служащий аптеки Ю.Ф. Гренинга крестьянин П.А. Миньков вымогал у своего хозяина деньги и паспорт, ссылаясь на то, что «хотя ты русский подданный, но немец — наш враг, а если не дашь, то завтра все стёкла перебьём и тебе кишки выпустим». Хватало также откровенного шовинистического угара и шпиономании (для которой, следует заметить, имелись весьма веские основания, так как вражеская агентура действительно работала в российском тылу «ударными темпами»). Но, пожалуй, вовсе не они являлись главной причиной бурного роста германофобских настроений в обществе.
Таковые, по-видимому, лежали гораздо глубже и заключались в тех ожиданиях «светлого будущего», которые различные слои населения возлагали на успешное завершение войны. Не найдя своего естественного разрешения в мирных условиях (вследствие медленной эволюции политического строя), они автоматически были перенесены на единственное «решающее» обстоятельство, призванное, согласно традиционному убеждению рядового российского обывателя сдвинуть дела в государстве с «мёртвой точки», а именно — на победоносную войну. Настроения эти зачастую чисто интуитивно улавливались и фиксировались местными властями, хотя те и не придавали им особого значения: «[…] интеллигент, — сообщалось, к примеру, в том же „Кратком очерке“, — в особенности инородец, думает о расширении его гражданских прав; ремесленник рассчитывает на выгодную для него расценку материала и его личного труда; рабочий — с окончанием войны — ждёт лучших условий заводской жизни; крестьянин — питает большую надежду на получение от Правительства приличного надела, а также ждёт льгот по своим земельным делам».
Особенно же, благодаря известной аграрной специфике губернии, были сильны последние ожидания. «Положительно всё крестьянство, — доносил унтер-офицер дополнительного штата КГЖУ по Казанскому, Лаишевскому и Чистопольскому уездам, — верует, что после войны немедленно им будет дарована земля в большем количестве, чем крестьянин имеет в настоящее время, и перейдут им бесплатно все земли „немецкие“ после их ликвидации […]». Уверенность в этом была настолько велика, что во многих местах губернии крестьяне прекратили переделы земли на новые души и стали отказываться до окончания войны выходить отдельными хозяевами на отруба, выжидая скорых послевоенных «прирезок». Мало «немецким землепользованием», как явствует из донесений с мест, интересовались разве что в Козьмодемьянском уезде.
В меньшей степени антинемецким настроениям были подвержены местные рабочие, хотя в ряде случаев и здесь давали о себе знать всё те же экономические мотивы. Начальник КГЖУ К.И. Калинин писал, к примеру, в отчете за ноябрь 1915 года следующее: «Рабочие к немцам также относятся с недобрым чувством, видя во всяком шпиона». Причём гнев рабочих обрушивался не только на них, но и на своих же хозяев, в адрес которых сыпались упрёки в «плохом отношении к рабочим русским и в хорошем — к пленным». А последних, надо отметить, оказалось тогда волею судеб на территории Казанской губернии более чем предостаточно.
Дело в том, что ей, как и ряду других тыловых губерний, отводилась малоприятная роль «пункта водворения» проживавших в Российской Империи неприятельских подданных и захваченных на полях сражений военнопленных, что также стало одним из заметных стимулов роста нешуточных германофобских настроений. В начале Первой мировой войны — ещё до получения распоряжений из Петрограда — местная губернская администрация распорядилась оповестить о готовящихся ограничительных мерах всех проживавших здесь австрийских и германских подданных и, запретив переезды и взаимное общение друг с другом, установила за ними наблюдение. А уже 28 июля 1914 года, то есть через неделю с небольшим после объявления Германией войны России, в Казань прибыл первый эшелон с выселенными из западных районов немцами и австрийцами. Одновременно на Казанскую губернию обрушился поток беженцев, что, помимо прочего, создавало угрозу продовольственного кризиса и острую зависимость от правительственных субсидий. Уже через год с небольшим — 15 октября 1915 года — газета «Казанский Телеграф», констатируя небывалый приток приезжих, с тревогой обращалась к казанским депутатам Государственной Думы: «Население Казанской губернии сильно увеличилось благодаря наплыву беженцев и пленных. В Казани население увеличилось в полтора раза благодаря оседающим беженцам, переводу с запада разных учреждений и учебных заведений. Отказ в ссуде грозит Казани продовольственными осложнениями. Предупредите правительство».
Причём в первые недели войны всё происходило в ужасной спешке: людей нередко доставляли без списков, без документов и сопроводительных бумаг. В результате этого только к 4 августа 1914 года здесь набралось уже свыше 1130 человек «выселенцев». И лишь после долгого «стояния» и выяснения личностей началась их отправка в Вятскую губернию и в местные пункты назначения — в города Цивильск, Царевококшайск, Мамадыш и Ядрин. Сама же Казань была определена этапным пунктом водворения подданных стран противоборствующего военно-политического лагеря и военнопленных вражеских армий.
Руководствуясь положениями телеграммы министерства внутренних дел от 12 августа 1914 года, местная губернская администрация переложила основную тяжесть связанных с переселением материальных затрат на плечи самих высланных. При этом наиболее зажиточные из них и бессемейные направлялись на наёмных подводах в Царевококшайск, малоимущие и «многосемейные» — в Мамадыш и Ядрин. Однако мало кому из них удалось вновь найти на новом месте сносную работу. Лучше всего в данном отношении обстояли дела в Царевококшайске, где многих переселенцев удалось устроить в «сельхозэкономию» Зубовых и на завод братьев Таланцевых, хуже всего — в Цивильске, где конкуренция местных чуваш и черемисов (марийцев) была таковой, что работы им не нашлось вовсе. Мамадыш же, к примеру, смог предоставить переселенцам лишь каменоломни. А германцы и австрийцы тем временем всё продолжали и продолжали прибывать, что, кроме прочего, требовало усиления контроля над их жизнедеятельностью, который в то время постоянно осуществляли особые полицейские надзиратели (по одному на город) и стражники (по одному на каждые сто человек).
Быстрый рост немецкого населения шёл ещё и по причине интенсивных перебросок на территорию Казанской губернии военнопленных, первая партия которых (1013 человек) прибыла в Казань и была размещена в пригородном Паратском французском заводе 16 декабря 1914 года. При этом попытки их расселения среди местных жителей с довольствием «от обывателей за кормовой оклад» повлекли за собой резкое недовольство последних. Возмущённо-негативную реакцию населения вызывали и имевшие место случаи слишком «вольного» поведения некоторых военнопленных (главным образом из числа обладавших определённой свободой действий «командных чинов»), в результате чего, к примеру, в марте 1915 года из Казани были удалены австрийские пленные офицеры. В данной связи стоит упомянуть о том, что за год после начала войны через Казань прошло 39 164 военнопленных, в том числе и 710 офицеров.
Естественно, что подобного рода неожиданный и малоприятный для местного населения «демографический взрыв», со всеми сопутствующими ему отрицательными издержками, не мог не отразиться и на его отношении к немцам, состоявшим в подданстве Российской Империи. В результате этого под контроль полиции попало всё немецкое население Казанской губернии, а проверки содержавшихся его представителями торговых и промышленных предприятий приобрели постоянный характер.
Но хуже, чем «русскоподданным» немцам, пришлось, конечно, тем их соплеменникам, кто по тем или иным соображениям так и не сменил своего германского гражданства, а также подданным иных враждебных странам Антанты государств, владевших здесь какой-либо собственностью. Справедливости ради следует, однако, заметить, что за месяц до начала Первой мировой войны многие из них осуществили спешную ликвидацию или же перевод «на имя русских граждан» своих торговых и промышленных предприятий. В результате этого после объявления войны «вражеским подданным» в Казани официально принадлежали лишь оптический магазин и магазин аптекарских и хирургических инструментов (германские подданные Адольф и Генрих Герингслаке), буфет при «Большом театре» (турецкий подданный Георгий Мавридис), красильное заведение (немец Вальтер Шульц), а также мебельный магазин и мебельно-обойная мастерская (германская подданная Эльвира Гуппертц).
Согласно закону от 11 января 1915 года, оптический магазин Генриха Герингслаке и мебельный магазин Эльвиры Гуппертц были в принудительном порядке закрыты, а магазин аптекарских и хирургических инструментов Адольфа Герингслаке «добровольно» передан российскому подданному. Остальные же предприятия по различным причинам не тронули: так, например, на основании Положения Совета министров от 8 марта 1915 года, на османского (турецкого) подданного христианского вероисповедания Георгия Мавридиса действие вышеозначенного закона не распространялось, что, в конечном счёте, и спасло его буфет.
Довольно гладкое и относительно безболезненное проведение в жизнь столичных предписаний во многом объяснялось тем, что в уездах Казанской губернии торговых и промышленных предприятий, а также земельных владений, подлежащих отчуждению, уже не имелось вовсе. Однако «среднестатистический» обыватель, в силу своей особой социально-психологической заданности, отнюдь не склонен был так думать и, как правило, не верил тем разъяснениям, которые время от времени давались на сей счет представителями официальных губернских властей. Врагом для него являлся любой «немец», вне зависимости от того, чьё гражданство он имел — германское, австрийское или российское.
Мощными факторами усиления антинемецких настроений служили, кроме прочего, рассказы раненых и прибывавших на побывку нижних воинских чинов, а также многочисленные солдатские письма. Являясь в большинстве своем выходцами из крестьянской среды, они в полной мере выступали выразителями её особенного русского менталитета. Так, ещё в самом начале войны две партии призванных запасных чинов при следовании через имение Френцель в Лаишевском уезде разорили сад «шпиона-немца», намереваясь разгромить и само имение. Осуществлению этого «патриотического» плана помешало лишь вмешательство местного исправника.
Таким образом, как следует из вышеприведённых фактов, ни уголовники, ни властные круги и ни черносотенцы не являлись «творцами», хранителями и главными движителями разного рода национальных «фобий», долгое время вызревавших в народном сознании и вырывавшихся наружу при любой военной или политической «оказии». Они имели возможность лишь временно подогревать их и пользоваться таковыми в своих целях, если на то возникала необходимость. Но думать, что власти и охранители существующего строя сознательно стремились к дестабилизации ситуации в обществе, которая, помимо борьбы с «немецким засильем», стихийно подрывала порядок и сами его — и без того уже расшатанные — основы, было бы, по крайней мере, наивно.
Тем не менее, следует признать, что охваченная общими германофобскими настроениями местная пресса (особенно «правая»), жившая по жёстким законам политического противостояния, «воленс-ноленс» превратилась к этому времени в один из их мощнейших катализаторов. Особенно в данном отношении отличалась самая популярная из местных газет — «Казанский Телеграф» (которой «рулил» талантливый журналист и редактор Н.А. Ильяшенко), печатавшая, несмотря на цензуру, призывы к борьбе с «немецким засильем» практически открытым текстом.
Новый год она начала с помещения 1 января 1915 года на своих страницах неподписанной заметки с характерным названием «Без немца!», в которой, в частности, говорилось:
«Мы все ещё не стряхнули с себя немецкого гипноза.
Мы продолжаем нянчиться с немцами и ублажать их. Оренбург и Саратов в этом отношении не является исключением.
Мы довольствуемся пока полумерами в деле конфискаций имущества германских подданных, и всё это сознавать так больно и грустно.
Дай Бог, чтобы поскорее кончился этот период нерешительности; чтобы в России „домашний немец“ знал свое место и чтобы, в конце концов, Святая Русь научилась жить без всякого немца».
Депрессивно-ксенофобские настроения несколько развеялись после взятия русской армией Перемышля, по случаю чего 10 марта 1915 года в Казани прошла многотысячная патриотическая манифестация с участием Казанского губернатора П.М. Боярского и главного начальника Казанского военного округа, генерала от инфантерии П.А. Гейсмана. Однако уже вскоре началось общее отступление из Галиции (в результате чего были оставлены Перемышль, а затем и Львов), которое стоило России огромных потерь. На волне этих событий в стране (в том числе и в Казани) вновь начали разгораться антинемецкие настроения. 2 мая 1915 года «Казанский Телеграф» писал: «Очень грустно, что немцы и евреи у нас имеют преимущество даже тогда, когда, казалось бы, настало время их полной ликвидации и когда имеется так много способных и талантливых русских людей». А уже 26 мая, то есть в день начала волнений в Москве и за день до их перерастания в открытый погром, та же газета устами автора «Письма с войны» предупреждала, что «всякому терпению бывает конец, и если немцы не перестанут зверствовать, то пусть пеняют на себя: как аукнется, так и откликнется».
Подобного рода высказывания и призывы не были, конечно, случайными. Вытеснение в мае 1915 года российских войск из Галиции и Прибалтики вызвало в обществе мощный всплеск антинемецких настроений, каковыми не преминули воспользоваться местные правые силы, политическую заинтересованность коих в ликвидации «немецкого засилья» признавал, в частности, и сам начальник КГЖУ К.И. Калинин.
Вторым «ретранслятором» слухов о предполагавшемся в Казани немецком погроме, что также весьма показательно, выступала местная биржа. Так, например, 25 июля 1915 года, уже после того, как непосредственная угроза немецкого погрома миновала, Тетюшский уездный исправник писал в «совершенно секретном» рапорте на имя начальника КГЖУ К.И. Калинина о том, что в беседе с приставом первого полицейского стана одноименного уезда доверенный завода Волжско-Камского Товарищества «Алебастр» при селе Богородском Н.Ф. Чередилин упомянул об идущих на Казанской бирже среди купечества разговорах о скором повторении в Москве недавних «беспорядков».
Из его слов также явствовало, что «затем таковые будут в городе Петрограде и Казани с целью погрома магазинов, принадлежащих подданным воюющих с нами держав». «На вопрос Пристава Борисова, откуда Чередилин получил такие сведения, — пояснял далее исправник, — последний ответил, что об этом сообщил ему секретно один из видных купцов, но фамилии его не назвал. По предположению Пристава, сведения эти Чередилин мог получить от членов названного товарищества, которые живут в городе Казани и ежедневно бывают на бирже».
Третьим источником, как обычно, служили «разговоры в толпе», контролировать которые и проверять на предмет выявления конкретных источников в данном случае не имелось практически никакой возможности. При этом причиной раздражения, подогревавшего слухи, могла стать любая мелочь, на которую в мирное время никто бы не обратил внимания: например, немецкая речь. Так, в частности, в вагонах вывешивались специальные таблички с надписью: «Запрещается говорить на немецком языке». И те, кто нарушал этот запрет, вполне могли попасть в разряд «подозрительных личностей» (кстати говоря, к ним иногда причисляли евреев, говоривших на «жаргоне», то есть на идише). Согласно сведениям, почерпнутым из того же «Краткого очерка», «в Казани было настроение таково, что достаточно было малейшей искры, чтобы вспыхнул погром и пострадали бы не одни только немецкие предприятия». Однако перспектива столь радикального решения «немецкого вопроса» не устраивала ни Казанского губернатора П.М. Боярского, ни КГЖУ, опасавшегося в тот период любых потрясений, способных дестабилизировать общую политическую ситуацию. По большому счету, лишь решительное вмешательство в сложившуюся ситуацию губернских властей и спасло Казань от повторения московских событий.
Так, уже 2 июня 1915 года Главноначальствующий Казанской губернии П.М. Боярский объявил, что: «1) Никакие шествия и манифестации без моего на то разрешения не допускаются, и виновные в том будут подвергаться самому строгому, включительно до заключения в тюрьму, взысканию. 2) В виду имевших место в гор[оде] Москве беспорядков, предупреждаю население гор[ода] Казани и Высочайше вверенной мне губернии, что при малейших попытках учинить уличные беспорядки и, тем более, погромы магазинов и торговых заведений виновные в том будут задерживаться и предаваться военному суду».
Губернаторское объявление было помещено в местных газетах, в том числе и в «Казанском Телеграфе», антигерманский тон публикаций которого после этого заметно понизился. В том же номере газеты за 3 июня 1915 года (судя по всему, для сведения потенциальных погромщиков) в разделе «Казанская хроника» крупным шрифтом была напечатана следующая информация: «Прекращение торговли. Все немцы и австрийцы, имевшие торговые заведения, с началом войны, как Локке, Штейнмейер, Баум, Зальм и другие, были высланы, причем, заведения их предложено было продать русским подданным или ликвидировать по указанию министерства финансов не позднее 1 июня. В настоящее время по распоряжению полициймейстера была произведена проверка, причем, на 2 июня собственников торговых заведений немцев и австрийцев не оказалось ни одного, так как некоторые из них свои заведения закрыли, а другие передали в собственность русским подданным». Таким образом, косвенно давалось понять, что громить то в Казани и Казанской губернии, собственно говоря, уже и нечего.
Для подкрепления слов Казанского губернатора П.М. Боярского были спешно усилены и приведены в повышенную боевую готовность расквартированные в городе войсковые подразделения, казаки и полиция. Кроме этого, цензурой был запрещён к публикации своеобразный стихотворный «манифест» потенциальных погромщиков — так называемая «Солдатская песня» (или «Ванюхина песня»), в которой содержались такие строки: «Ничево нам ЦАРЬ не скажет, немцев — русских нам покажет, — их мы помелом». Благодаря жёсткой антипогромной позиции губернской администрации, открытых антинемецких выступлений в Казани так и не произошло. Однако неприязненное отношение и к немцам, и к евреям, которых подозревали, главным образом, в прогерманских настроениях, запрещённых поставках противнику стратегического сырья и шпионаже в его пользу, сохранялось здесь ещё достаточно долго.
Игорь Евгеньевич Алексеев, кандидат исторических наук
г.Казань
Впервые опубликовано на сайте Ассоциации национально-культурных объединений Республики Татарстан
http://rusk.ru/st.php?idar=112396
|
|
