По Руси на печке

Иван Крылов как путеводитель. Очерк странствий

От редакции. Олег Слепынин — русский писатель, живущий на Украине, автор романа «Кающиеся и плачущие», повестей «Русь-Колыма», «Святая ночь» и др.; лауреат разнополярных международных литературных премий — им. Юрия Долгорукого и «Русская премия», журналистской премии «Русский мир»; публиковался в журналах «Москва», «Новый журнал», «Роман-газета XXI век», «Октябрь» и др., член Союза писателей России, автор «Русской линии».
Предваряя настоящую публикацию, уместно упомянуть, что О. Слепынин один из инициаторов создания на Украине музея И.А.Крылова и объявления 2009 г. — Годом басни (в связи с 200-летнием выхода первого издания «Басен» И. Крылова — одной из фундаментных книг русской цивилизации).

Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно непременно
по ней проездиться самому. Слухам не верьте никаким.
Николай ГОГОЛЬ, «Нужно проездиться по России», 1845

Однажды в паломнической поездке досталось мне в автобусе место в ряду задних сидений, по центру, как раз на печке, над двигателем; такая у старомодной машины была конструкция; в салоне жар — за сорок, из печки — под восемьдесят, это для смирения, так я объяснил, для смирения. С тех пор всякое моё странствие как продолжение того, на печке, давнего (кой-какие хрящи ноют!)… Да, ещё вот что сказать надо… Это в сказке Емеля печке команды даёт. А в жизни — не покомандуешь, сама путь правит!

1. КАЗАЦКОЕ-ТАМАЛА

Ночь в середине июля кончается ночью: к трём звёзды исчезли. Пограничник, зевнув, скомандовал: «Вперёд!» И Россия встретила нас солнцем, выстрелившим под колёса лучом по асфальту; при этом мелкие неровности дороги отбрасывали тени как горы.

Вскормленный русской литературой, России-то я и не видел. Но и птицам-то любопытно глянуть на места, где зёрнышки взрастившие зрели. Да и правда: Колыма и Москва — в чём-то и не совсем Россия, правда?.. А Украина? Тем паче, после большого перемола?.. И мной овладело беспокойство, охота к перемене… Да и когда ещё, если не в середине июля, если уж и от дел на фестиваль отвлёкся?! Самое время, роскошный июль! Вот и знакомый священник, вдруг, как оказалось, в Воронеж едет колокол заказывать; в бусике его есть место. Соблазнительно: за ночь — раз, и в центре России! А там — неси, печь, неси!

Так сложилось, что с начальных и до армейских лет прожил я на одной окраине русской цивилизации, абсолютной, на истоках Колымы, а после броуновских метаний засел на другой, это как рифма, — на серединном Днепре, по нынешним меченым картам уж, стало быть, и за границей, разве что не обломленной пока. Но моя Русь вот из чего во мне выросла: из нищеты избяного крыльца, на котором трёхгодовалым проснулся. Было это в курской деревушке Курёнка, в которой оказался мельком, где старухи, узнав, что не крещён, ужаснулись и крестили, где в какой-то канаве шестилетний пацан Вовка научил меня рвать за лапы лягушек, а потом показал, куда под хвост стегнуть лошадь… Хворостинушка упруго вверх острым концом пошла, стальное копыто вскользь по виску клацнуло, я взвыл, я полз на четвереньках по сырой траве, я голосил, взлезая на крыльцо, и запомнил рисунок его, крыльца, белых как косточки, истёртых досточек, там для жизни и проснулся… Они, эти ветхие истлевшие половицы и сейчас — сквозь те слёзы — у самого лица, а меж ними неровные тёмные щели с соломинкой застрявшей… Скажите, может из такого воспоминания через годы вывестись, что краше русской земли и бесценнее её нет на свете?.. Конечно, вы скажете, конечно. В щели тёмной, кроме соломинки застрявшей, как оказалось, были ещё Чаадаев и Пушкин, Леонтьев и Гоголь, Достоевский со свечечкой… Нестеров с кисточкой, Цветаева зеленоглазая с яркой земляничкой в устах, Солоухин с прижатой к груди чёрной доской, на которой нимб из глубокой черноты светится, Кузнецов с золотою стрелою, тихий голос Шафаревича, лабиринт Солженицына, Распутин под лиственницей, которая истекает смолой, уже ладонь его в янтаре, Леонов с книгой, которую можно читать всю жизнь, Иоанн… Иоанн… Иоанн… храмы. Как-то потом покачивал я в ладони случайную подкову, блестящую от дорог, прикидывая железную крепость лошадиного удара; сила!

Пятнадцатого июля 2007-го был я ещё в Казацком, в самой глухомани коренной Украины, млеющей подсолнухами весёлыми, где, завершая литературный фестиваль «Пушкинское кольцо», мы с головой сельсовета открыли (буквально, стянув покров) символическую доску, извещающую: на сём месте будет установлен памятный знак, посвящённый пребываю в Казацком Крылова…

Из «Записок» Ф.Ф. Вигеля я, конечно, знал, что у князя Голицына кроме Казацкого где-то в Саратовской губернии имелось имение — Зубриловка, в котором гостил не в лучшую пору своей жизни Тамбовский губернатор Державин, а позже Крылов — гений, вольный литератор и карточный игрок… Хорошо, не заглянул я тогда по недостатку времени в карту, а то б, не обнаружив Зубриловки в Саратовской, дома б остался. Да и то: как ехать? где это — Зубриловка? кто ждёт? Ответы все сплошь отрицательные: неизвестно, неведомо, никто.

Карту в бусике открыл: Зубриловки в Саратовской нет, но в Пензенской имеется Зубрилово. Похоже, название по-советски обкрасивилии, админграницу переместив? Похоже. И ночь с 16 на 17-ое застала меня уже в поезде с билетом от Воронежа до Ртищево. Спросил проводниц, где лучше сойти, чтобы в Зубрилово попасть, — в Тамале или Ртищево? Проводницы ответили уклончиво: Ртищево городок приличный, а в Тамале люди не сходят.

В семь утра я соскочил на хрусткий щебень, в ушах звенело: «Тамала!» Это проводница будила: «Тамала! Две минуты стоим!..» Пока я озирался, взбодрённый переполохом высадки, вбирая в себя унылую притуманенную железнодорожную реальность: какие-то мутные постройки, уползающие из поля зрения вагонную зелень и застарелое мазутное пятно, думал: куда меня занесло!

В здании вокзальца кассирша охотно втолковала: «На автобусе в Зубрилово ехать! Три раза ходит. В неделю три раза. Как раз сегодня!..» — Обнадёжив, глянула на частики, вздохнула: «Только ушёл уж». — «А как же?..» — «На такси!»

Пять разномастных легковых авто, старых, из времён советских, стояли в рядок: такси. «В Зубрилово мы за четыреста пятьдесят возим». Мужики из тумана вынырнули, кто-то саблезубо на сумку глянул, откуда-то возник совершенно пьяный длинный юнец, руку здороваться потянул, безумно улыбаясь, я уклонился, да и повод: владелец красного, помятого временем средства передвижения, выглядевший солидней прочих, распахнул дверцу.

— Тут у нас дорог нет, одни направления, — предупредил, — поэтому и цена. — А так — двадцать пять км…

Машина прыгала по разбитому асфальту, иллюстрируя. Зовут Владимир, работы в Тамале нет. Совхоз свиней разводил, всё разграбили. Владимир рассказывал обо всём охотно, с достоинством. Показал на скелеты каких-то строений: всё растащили! «…Мне пятьдесят, такие никому не нужны, только извоз и остался… Сын в Чечне по контракту, дочь в Пензе… Это только по телевизору что-то налаживается, а люди живут в такой бедноте!.. бывает и есть нечего. Вот завели детей, а ума, как их прокормить, нет! По селу голодные бегают… Если кто к чему-то способен — давно уж в Пензе или Москве. А остались… - Он махнул рукой, отвернувшись к окну, а там неслись красоты — холмы, дали зелёные, небеса голубые, облачно-солнечные. — Или пьют или кто что… А сейчас в Зубрилово москвичи — „лужковские“, скупили наши чернозёмы, хотят усадьбу голицынскую отстроить, обещали дороги…» Я не очень внимательно слушал: как красиво вокруг, точно птицей взмыл! Ему хотелось говорить, он и не умолкал: «В Зубрилово иногда ездят люди… Недавно вёз четверых, приехали памятник писателю Белянкину ставить…» Он мельком глянул на меня, мол, знаю ли о чём речь. «Здесь жил?» — «Да, здесь родился. Жил в Москве».

Напевен говор; пензяки не говорят — поют.

2. ЗУБРИЛОВСКАЯ КАЛИТКА

Прохожая подсказала, где жильё найти:

— Сходите к парню, что в усадьбе Белянкина живёт. Он москвич, его родственник, писателя нашего, — журналист или что-то в этом роде… Это вверху, на Майской, я покажу…

Мы двинулись вверх, стараясь идти по травянистой обочине, а при невозможности — форсировали грязь скачками или на цыпочках. Вот уж точно — направление. В пути женщина учила народной мудрости:

— Вы сначала как будто памятником поинтересуйтесь. Спросите, как и что. А потом: нельзя ли на ночь остановиться?.. Видите, грязь какая, это газ нам ведут, будь он неладен!

А почему газ не в радость? Да просто радоваться-то и нечему: чтобы к газовой трубе подсоединиться, говорит, нужно отдать 60 тысяч, что при отсутствии работы… Видит око да зуб неймёт. Ещё и новый водопровод по целевой национальной программе прокладывают. Поломанные водоколонки то тут, то там вдоль улиц ещё торчат. Из разговора: что-то никто их на металлолом не утянет…

Усадьба Белянкина отлична от прочих некрашеным новым забором (штакетничек не простроган — лохматист) и каменной глыбиной во дворе. На граните: «Евгению Белянкину». Шевельнулась занавеска, отворилась дверь; за порогом по пояс голый заспанный молодой человек.

— Рома, мы тебя разбудили? — интонацией в голосе моя провожающая извинилась за раннее вторжение.

— Да ничего! — парень, по-простецки потягиваясь, гостеприимно улыбнулся. — Заходите!

Через пару минут он с утренней улыбкой коммуникабельного человека кивнул: «Ночлег — без проблем!» И вскоре показал пустующий дом, познакомил с хозяйкой.

Хозяйка Лида пристально смотрела, заглядывая внутрь глаз, имитируя подозрительность. Но вот ключами звякнула, по дому провела. Жили тут, — рассказала, — старик со старухой. Старуха умерла. А деда племянница в город забрала. У него пенсия ветеранская, десять тысяч! Из-за денег, наверно, и забрала… Я для сына дом купила, в армии пока. У меня-то свой дом, наверху…

Лет сколько Лиде — не определить, труженица: коровы, огороды… Муж на Хопре погиб, с вышки прыгнул, шею сломал. «И такой хороший мужик был, такой хороший!» В этих словах, верно, уж произнесённых много раз прежде, послышалась искательная попытка хоть у кого-нибудь найти адекватный горю отзвук. Это как ладонь, нерешительно протянутая за милостыней, за сочувствием, ценней которого в каталоге вечных волют, возможно, не много иного значится. Разговаривает Лида торопливо, на всё жалуясь — на пьющего младшего сына, на грязь, на этот, купленный для старшего дом (всё сыпется, а отдала двадцать семь тысяч!) — речь её матерком пронизана, и она то и дело себя одёргивает: «И что ж это я всё матом!»

На два дня стал я обладателем дома в деревне — с рыжей собачонкой на привязи и кошкой, обрамлённой в обувной коробке котятами.

Утром, поделившись с живностью молоком и хлебом, закинув рюкзачишко, отворил я калитку… Внутренняя дверная ручка на хлипкой калитке была изысканной красоты — позеленевшей бронзы, с извивами, явно из разорённого дворянского гнезда. Такие же, только без зелени и фирменного клейма, я через два дня увижу в лермонтовских Тарханах. Вполне вероятно, что к этой ручке прикасались гости Зубриловки — Державин, Крылов, Баратынский, Борисов-Мусатов… На противоположной стороне улицы стоял дедок в чём-то неопределённо драном; я поздоровался; он кивнул. В тот же миг из-за его спины устремился ко мне серенький, в длину как два ежа, пёс, делающий крюк, уходя из поля моего зрения. Псёнок почему-то визжал как бы от ужаса и злобы. И вдруг цапнул меня в лодыжку. Я с запозданием на него шикнул, а он уж и без того ещё громче воя и скуля, озираясь, несся прочь, к хозяину.

— Хватанул? — не без любопытства поинтересовался тот.

Потом, прокручивая в себе его «хватанул?», я всё отбивался от соображения, что это у дедка такая вот скромная сельская забава, как бы коррида. Позже выяснилось, что собачонку его многие знают как кусучую. Не получилось отбиться. Но ведь каков ум прихотливый! Хотя и не круче, чем у любознательного Вовки, всучившего мне хворостину.

В библиотеке, просматривая литературу о Зубриловке, поинтересовался у заведующей: «Нина Михайловна, есть среди зубриловцев книгочеи? Посещают?». Ёмким бывает короткое слово «нет». В углу стенд с поэтической строчкой в заглавии: «Гордясь, что в Зубриловском парке густом гуляли Крылов и Белянкин». Евгений Осипович Белянкин — фронтовик, дважды ранен; ордена и медали; роман-эпопею «Оборона Севастополя» писал сорок лет; первый его роман «Вислый камень» хвалил Шолохов, молодой Шукшин какое-то время жил в Москве у него… В перестройку он отозвался на запрос рынка романами: «Короли преступного мира», «Русские гангстеры», «Сексуальные войны"… Но ведь и главный свой труд — «Оборону Севастополя» успел издать.

3. ИМЕНИНЫ КНЯЗЯ

Филипп Вигель: «В проезд наш чрез Москву обедал у нас молодой, великий господин, князь Федор Сергеевич Голицын, и взял с моих родителей слово отпустить меня в их деревню к 5 июля, дню именин отца его…»

Вот так совпадение! Попал и я в имение 18 июля, по старому это 5-е, день Преподобного Сергия, игумена Радонежского. Когда-то в этот день было здесь множество гостей, пели «Многая лета"… Где-то здесь Сергей Фёдорович — владелец Зубриловки и Казацкого, фаворит Екатерины, герой войны «времён Очакова и покоренья Крыма» и погребён.

Ещё с утра обошёл я белокаменную Спасо-Преображенскую церковь, построенную «иждивением князя Сергея Федоровича» в 1796-м. Конечно, хотелось бы и внутрь попасть. Но как: настоятель отец Николай приезжает раз в неделю; живёт в Тамале с тех пор, как здесь его дом кто-то пытался сжечь. В администрации подсказали: найдите Нину Григорьевну Редькину; у неё ключ.

Ей восемьдесят три; нельзя оторваться от дивных глаз её: как бы небеса в них нездешние, словно б тучи в них лучезарные… Поинтересовался: вы староста? Она задумалась, улыбнулась рассеяно: «Ну, наверно… Мою, убираю, цветы сажаю. Всё прошусь у батюшки, чтобы меня отпустил. А он: потерпи, надо ещё святым послужить… Наши-то зубриловские в церковь не очень ходят…»

Я спустился в нижний придел храма; полумрак, из небольших окошек слаб свет. У входа — треснувшая могильная плита, разобрал: Мария Сумарокова… Мария — племянница писателя, всю жизнь прожила у Голицыных, им родня, была она и в Казацком, потом переписывалась с Крыловым… Могила Сергея Фёдоровича справа от алтарных ворот; неподалёку могила его жены Варвары Васильевны, урождённой Энгельгардт, хозяйки Казацкого, слева — сына его, Фёдора Сергеевича… великого господина… Ещё с десяток могильных плит. У одной из стен вспышка фотоаппарата выхватила остов-каркас от раки, святые мощи хранились… И узнать не у кого.

Племянник Нины Григорьевны — Владимир Иванович Козлов вызвался показать парк. Простодушно рассказывал: «Был я после отмены советской власти первым главой администрации Зубриловки… Избрали! Думаю, нужно церковь открыть. А как? Приехал в Москву, прихожу в Дворянское собрание. Там на приём очередь. Меня один спрашивает: ты откуда? Говорю, из Зубриловки. Как услышал, меня вне очереди. Захожу, сидят дворяне, обычные русские люди, только вежливые; хорошие люди. Говорю, я из Зубриловки. Они: это ты правильно говоришь — Зубриловка, а не Зубрилово. Что хочешь? Объяснил, они говорят: Знаешь, в этом мы поможем! И действительно, скоро из Пензы приехал отец Яков, фамилия Рыбич. Отрыл я перед ним двери. Он как заглянул — а там доверху всё хламом забито. Склад был. Он: «Ох, что же нам делать?!» — Говорю: «Вы, отец Яков, не беспокойтесь так-то уж сильно. Что-то придумаем». — «А что ж тут думать», — он говорит. Расстроился. Уехал. А тут у нас тюменские нефтяники пионерский лагерь построили. Я к ним, к директору, хороший мужик, так и так. Он: «Помогу, только ты никому не говори, что мы церкви помогаем, а то накажут». Время ещё такое было. Пообещал — сделал. Приезжает отец Яков: «Ну, — вздыхает, давай посмотрим, что ж тут всё-таки можно сделать и куда всё это». Я ему ничего не говорю, дверь открываю, а он глаза поднимает и: «Что это? Как это?!» Я как бы ничего не знаю, на него смотрю. «А что, — говорю, такое, батюшка?» Он: «Да как же, тут доверху было…» — И рассмеялся, говорит: «Это ты всё устроил! Молодец…» Скоро и служить стал… Я с кем хочешь договорюсь, а что, язык у меня с собой и подвешен неплохо…»

Несколько часов я бродил по руинам дворца. Если не смотреть под ноги, под которыми кирпичное крошево, многое можно увидеть: облупленные фасады с колоннами, катакомбного типа переходы, купол над тремя этажами и синь неба сквозь обрешётку. Во дворце когда-то хранились бесценные коллекции картин, фарфора, бронзы, в огромной библиотеке — книги с автографами, кто только здесь ни бывал! Венец культуры — на сотни вёрст вокруг.

Вероятно, Зубриловка — первое в перечне имений Российской империи, погибших в буре ХХ века. Какая-то есть символика в дате гибели. В 1905-м имение разграбили и подожгли через два дня после выхода Высочайшего Манифеста; в День Лицея. Осталось описание того 19 октября: «Во главе толпы шел крестьянин уверенной поступью, держа икону в руках…» Но и устное предание не менее ярко: «Пьяные мужики и парни ездили в каретах вокруг горящего дворца…» Знакомая картина, правда в Казацком это случилось в 1919-м.

Более сотни лет в Зубриловке сохранялась в неприкосновенности комната И.А.Крылова.

При советах Зубриловка ожила. Поначалу во дворце какое-то время гнездилась коммуна, в войну был госпиталь, а позже — санаторий для лёгочников. Ещё и в 1970-х средь древних дубов по аллеям, посыпанным песочком, как живописуют старожилы, гуляли отдыхающие, под аккордеон пели… Ну, а когда дворец почему-то признали строением аварийным и санаторий прикрыли, — зубриловцы стали его разбирать на полезный в хозяйстве кирпич.

Сейчас имение выкуплено, как сказано — «лужковскими», на фасаде и кое-где внутри выставлены леса строительные; есть вероятность, — оживёт Зубриловка.

4. ПЕЩЕРЫ ПОД МОРДОВИЕЙ

После Зубриловки, Тархан и Пензы занесла меня печь в город Наровчат, в леса глухие, на границу с Мордовией; влекли пещеры монастырские… Под Наровчатом (это, кстати, родина Куприна) женский монастырь красивейший, Свято-Троицкий Сканов. Попал я к его стенам, — из неба яркого купоросно-синего глыба солнца красного в леса чёрные непроходимые садилось… В монастыре и переночевал. Кто не знает, скажу: при монастырях, как правило, гостиницы имеются.

С отцом Михаилом, который служил в Троицком соборе утреннюю, мы случайно встретились неподалёку от пещер, я только лишь спустился из них. Утром священник был в золоте, теперь — в старенькой застиранной рясе. Его молодые глаза светились живым умом. Рассказывал он интересное: «Вы, наверное, видели в пещерах кельи, проходы?.. Основаны пещеры по образцу Киево-Печерских. Монахи рыли Киевские… Как сюда попали? Да как… Уходили, странствовали. Вот был голос Александру Свирскому: «Иди, Александр, на реку Свирь». И пошёл в непроходимую пустынь, в дебри, в глушь. Господь вёл. А сейчас вон какой монастырь!.. Я всё время в дороге, на разных приходах… Подвозил как-то служителя ФСБ, он ехал пенсию оформлять. Он поведал о здешних пещерах, что как-то в них нашли много прострелянных пулями черепов. Говорит, никто и не знал. Но ясно, расстреливали уже в наше время, в пятидесятые и позже. Место глухое, кого и откуда привозили — неизвестно. Они тогда выставили охрану, пещеры опечатали; никого не пускали. А когда всё расчистили, только тогда открыли… Да, такое было. А место благодатное. Когда мы сюда лет 13−14 назад приехали, никакой лестницы на гору не было, дождь шёл, по грязи вверх поднимались. Я ребятишек одного подмышку, другого за руку и лезем, за ветки хватаемся. На месте входа наверху была яма, а в глубине норка. По глине сползаешь, скрючившись в три погибели, пролезешь, только там можно распрямиться… Был тут подземный храм, а на нижнем ярусе пещер — озеро; считается, что там всё завалено. Но один наш батюшка как-то туда добирался, он такой шустрый… Говорит: всё видел, там очень красиво… Монахи в старину как жили? Все на Великий пост уходили в пещеры, весь монастырь. По воскресеньям собирались в храм подземный, служили литургию, причащались. Потом спускались к озеру, зажигали свечки и читали Иисусову молитву в безмолвии. Такая там бывала благодать… Помню, в первые годы место было исключительно благодатное. Час там сидишь — и неохота уходить. И ребятишки не просились. Притихнут, сядут, на свечки смотрят. Воздух такой… какой-то необыкновенный. Намоленность…»

Причём здесь, спросите, Крылов?.. Да нет, ведь не спросите.

5. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Придуманная мною печь несколько раз трансформировалась в железнодорожный вагон, из такого я однажды в пять утра вышел на Невский и двинулся к Лавре. А через час уже досыпал в монастырской гостинице меж чистых простынок. Путь из Москвы выдался «весёлым»: до рассвета по составу бродили малотрезвые фанаты «Зенита», огорчённые проигрышем «Спартаку». Из соседнего купе кто-то сделал особо шумному замечание, мол, ночь, чего орёшь, придурок. Парень расслышал так, что это сочувствие его горю, доверительно проговорил: «Знаешь, в Питере столько бандитов и никто не закажет этого козла N!» Из контекста следовало, что N — игрок «Зенита», не оправдавший надежд… В десять утра я входил в Приютино.

О первом владельце имения — Алексее Николаевиче Оленине, душевнейшем человеке, директоре первой публичной библиотеки и президенте Академии художеств, сказано: «Нет биографии отечественного писателя, от Державина до Пушкина, в которой не было бы страницы, посвященной памяти Оленина; не было художника и артиста, которого Оленин обошел бы своим вниманием или не принял радушно в своей гостиной». Дочь Олениных — Варвара Алексеевна оставила нам: «Матушка Елизавета Марковна любила Крылова совершенно чувством матери и часто звала милый Крылочка, что не очень гармонировало с его большой и тучной наружностью. Он же часто говаривал, что он её любит и почитает, как матерь свою, так, что она этим воспользовалась чувством и в Приютине запирала его на ключ в комнате его над баней дни на два, носила сама с прислугой ему кушанье и держала его там, покуда он басни две или три не написал».

Директор музея «Приютино» Леонид Мазур показал место, где стояла господская банька, над которой располагались покои Крылова. Рука его чертит в воздухе — над оврагом с ручейком, вокруг которого лоснятся мокрые травы, зелёные кусты и розоватые цветы, — некую пространственную фигуру: «Здесь где-то Крылов…» И на миг как бы растворяется шапка-невидимка времени, и я вижу двухэтажный дом, балкон в длину трёх окон и Крылова чему-то добродушно потирающего руки, сочинил, знать, что-то, ай да Крылов!..

Из Приютино очень хотелось мне попасть в храм Пророка Илии, в котором бывал Крылов, хаживая, случалось, из библиотеки с Невского пешком в Приютино. Известно, в своё время на Ильин день к храму съезжался весь Петербург; ещё при жизни Крылова Достоевский впервые побывал там на празднике. В Приютине заверили, что самостоятельно я не доберусь: несколько пересадок, как ехать — не объяснить. Да объяснять как будто и нет смысла: маршрутки из Всеволжска в потоке машин проносятся, не притормаживая… Однако на взмах руки вдруг вильнул у обочины грузовик, который прямёхонько и доставил меня к Ильинскому храму, водителю по строительным нуждам так надо было. Объяснить это с материалистической точки зрения, конечно, просто, стоит лишь прибегнуть к передовым достижениям науки в области теории вероятности, в чём автор, однако, к сожалению, не силён.

Накануне 300-летия Санкт-Петербурга, в 2003-м, в Пушкинском Доме взорвался огнетушитель, при этом он пробил стену, за которой располагалось хранилище рукописей… В СМИ мелькнуло: «Уничтожен крупнейший в России архив русского писателя, баснописца Ивана Андреевича Крылова…» Неужели правда?.. Скажу сразу, в Пушкинском Доме от меня отбились более успешно, нежели от огнетушителя, хоть и было у меня письмо-отношение от дирекции музея Пушкина и Чайковского в Каменке. Но и заверили: рукописи Крылова восстановлены и как только откроется читальный зал, так и милости просим. Хотелось-то мне заполучить для музея в Казацком фотокопию тетрадки, в которой невероятным крыловским почерком вписано сорок девять басен. Не судьба.

Прощальный вечер. Летний сад, скамейка перед знаменитым памятником: Пётр Клодт; умное лицо Крылова. Басенные звери вокруг…

24-го июля, поклонившись гостеприимной Александро-Невской Лавре, пройдя меж двух некрополей, на одном из которых чёрный мрамор с крестом и надписью «Иван Андреевич КРЫЛОВ», я исполнил задуманное.

Что сказать? Мне хотелось увидеть и прочувствовать нынешнюю Россию из глубины, и я, как мне кажется, увидел; и я не разочаровался. Когда я вернулся в Черкассы, моя старенькая мама (она из Тульских дворян, родилась в 1916-м) с глубинным интересом спросила: ну и как, та Россия жива?

Да! — Ответил я мгновенно. — Жива!

Россия предстала передо мной — по внутреннему ощущению — в какой-то своей исключительной хрустальной чистоте… Не верьте никаким слухам.